После проповеди (джен)

Прихожане разошлись. Церковь пуста. Лишь метель бьется снаружи о стены, лишь грозный сумрак декабрьского вечера затекает в окна.

Отец Мэппл, рослый седой человек в морском бушлате, спускается с кафедры по знаменитой подвесной лестнице, придерживаясь за поручни, сделанные из каната красной шерсти. Еще недавно прямой и строгий, он вдруг устало сгибается, словно вся тяжесть мира навалилась на него. Берется за свою черную квакерскую шляпу с обвисшими полями. Но что-то привлекло его внимание.

ОТЕЦ МЭППЛ: Эй, юноша, чего ты тут ждешь? Проповедь окончена. Ты ведь с «Пекода», если не ошибаюсь? Завтра, в это же время, вы будете уже бултыхаться в такой же метельной ночи, и огни Нантакета станут медленно уплывать, все дальше и дальше, в белесую мглу, откуда нет возврата…Я бы на твоем месте поторопился на борт. А впрочем… Если ты все равно задержался, пойдем-ка со мной.

(Делает приглашающий жест кому-то, кто стоит в проходе, словно не решаясь ни покинуть церковь, ни приблизиться к проповеднику.)

Ого! Твой приятель-язычник тоже с тобой! Пойдем, выпьем по стаканчику. У меня в сакристии припрятана бутылка, как раз на случай такого вот зимнего ненастья, сдобренного мраком и приправленного одиночеством. Ты удивлен, юноша? Ха-ха, теперь ты знаешь, что отец Мэппл не святой. Твое небо рухнуло на землю? Нет? Я так и знал, ты умнее, чем кажешься.

(Проходит в сакристию, ставит на стол масляную лампу. Ярко пылающий спермацет озаряет оштукатуренные стены. Из тьмы выплывают: картина, изображающая терпящий крушение корабль, запыленное чучело розового какаду, матросский непромокаемый плащ, висящий на крюке. Священник достает бутыль, разливает ром в три стакана толстого стекла, протерев их предварительно полой бушлата.)

ОТЕЦ МЭППЛ: Ты слушал мою проповедь, мальчик. Выпей теперь со мной и послушай мою исповедь. И ты, чужак из племен ханаанских, разбросанных по вулканическим кочкам Тихого океана, тоже выпей, хоть ты и не понимаешь христианскую речь.

Нынче я видел их, всех до единого, тех, кто пойдет на «Пекоде». Есть лишь один, кого я не видел, да и не увижу более. Он не придет сюда, — нет, не потому что не верит в Господа нашего! — ибо не принадлежит уже этому миру. Его увлекла пропасть, увел за собой соблазн, хотел бы я сказать — дьявольский! Нет, о, нет!

Дьявол, к сожалению, тут не причем. Сатана — мальчишка по сравнению с этой силой. Он пред ней, как ты — пред своим Капитаном. Даже меньше того. Я не знаю, откуда она явилась — сверзилась когда-то, еще до рождения материков и океанов, с темной звезды, вырвалась из Тартара, что, по словам древних мудрецов, лежит ниже Преисподней, выплыла из самого ледяного озера Коцит, — не знаю. Но ты ведь собрался слушать исповедь… Так слушай, почему Мэппл, моряк и офицер, сын и внук моряка, никогда не выйдет больше в море.

Я хотел бы сказать — Мэппл решил однажды стать маяком для уходящих в беспощадные ледяные хляби, стоять со светочем в руке всю эту долгую ночь, именуемую жизнью человеческой, встречать братьев своих матросов из одного плавания, временного, и провожать в иное, — вечное. Я хотел бы так сказать, мальчик! Сегодня ты слышал, как я говорил о надежде и спасении, и не было ни одной неверной ноты в голосе моем.

Что ж, в этом состоит мой долг. Я ведь стою со светочем в руке, хоть и не по своей воле. Но что мне делать, если в сердце моем давно уж нет надежды? Каждый раз, перед тем как выйти в море, они приходят за тем, чтобы послушать, как «создал Бог большого кита и повелел ему проглотить Иону». И всякий раз я смотрю каждому из них в лицо, силясь внушить то, чего проповедник не имеет полномочий поведать словами, и, одновременно, пытаясь предугадать его судьбу. И надежда моя тает с каждым разом. Так что, тебе, мальчик, я скажу все прямо, да помогут мне Господь и ром. А уж потом как-нибудь сам растолкуешь все своему другу-гарпунщику.

(Опрокидывает стакан, молчит, словно набираясь решимости. Продолжает рассказ.)

Это случилось сразу после моего повышения. Впервые я шел первым помощником на старой «Касатке».

Тогда я и повстречал Его. «И сотворил Бог рыб больших» — стих, который любой из нас помнит. Но эту рыбу творил не Бог. Я знал, чувствовал, что море — страшная и темная бездна, но в тот день мне впервые случилось промерять глубину этой тьмы, и я содрогнулся. Ибо лот моего разума и сердца не достал и до половины, а я рожден был прозорливым и зорким, не в пример многим. Тварь, которую узнали многие из нашего экипажа, не была кашалотом, юноша! Ее образ постоянно тек и двоился, заставляя людей верить в форму земную и прочную, видеть добычу там, где подстерегала их лишь западня и лютая гибель души и тела! Как устремились вослед ему мысли и сердца! Какой неестественный азарт обуял матросов! Капитан спас тогда своих людей от невообразимо страшной участи. Он ведь был человеком приземленным и лишенным глубины, мир для него был плоским, как тарелка, а белое чудовище — лишь источником жира и спермацета, который можно выгодно продать. «Нам его не взять, — бросил он. — Слишком здоров!» Команда медленно остывала, сбрасывала снизошедшую на нее священную ярость. Неохотно, с ворчанием, провожали они взглядом инфернальную сущность, что была древнее Люцифера и прожорливей Молоха. Но я, я, уже заглянул в его холодные глаза! Я не отрывал взгляда от уносящейся в бурный океан твари, и сердце мое так и рвалось за ним! Тогда-то я и познал глубину вод морских. Я счел это знаком, юноша. По прибытии в Нантакет, я покончил с карьерой китобоя. Больше Мэппл не выйдет в море, — сказал я себе, — он будет стоять на берегу, остерегая и укрепляя тех, кто уходит в эту обитель мрака, теней и необоримой древней силы.

Так я и стою часовым у разверстых хлябей, стерегущих души людские. Я сказал, что никогда не думал ранее становиться проповедником. Но я, пожалуй, соврал тебе. Ибо бездна, страшная и темная, влекла меня всегда. Сколько себя помню, эта дикая греза, эта колдовская чаша, полная ночи, бури, звезд и влаги, притягивала мой несчастный взор. И душа человеческая — столь же страшная и темная бездна, как и море.

Ты чувствуешь? Он смотрит из каждой пары глаз, как из колодца, который сообщается с океаном! Я прочел много книг, мой мальчик. Мне казалось — древние-то должны были дать бездне имя. Говорят, зная имя вещи, обретаешь власть над ее сутью. Книги подарили мне много имен, но ни одно из них не было истинным — Оаннес, Дагон, тот безымянный зверь, что глотал Иону по велению Господа нашего. Все это было не то. Но сны порою дарят нам откровения почище книжных. И однажды во сне я стоял на утесе, над бездной, которая была, я думаю, праматерью всех земных океанов, той самой первоформой из идеального мира Платона, столь ужасна она была. Какими только сущностями она не кишела! Вода, соленая, ледяная и тяжелая, вскипала, порождая новые и новые полчища чудовищ. «Как твое имя?» — закричал я. И бездна ухнула, как филин: «Ктулху!»

Ты скажешь (снова наполняет стакан) — что за бессмысленный набор звуков! Не знаю, что стоит за ним. Это слово подарили мне грозовая ночь и кошмарное сновидение.

Блаженны те, кто подобен старому Хиввею, капитану «Касатки». Блаженны земные и незрячие. Хотя, так ли хорошо быть слепым, если тот, кто ведет тебя на край света, ясно видит погибель и стремится отдаться в ее руки? Я говорю сейчас о твоем Капитане, сынок. Ведь он тоже глядел в эти холодные глаза! Он видел то же, что и я, или даже того больше. Он видел, как проносились в синей глубине на кашалотах глубоководные люди, видел башни их страшных городов, горы и долины континентов, погрузившихся в толщу вод в незапамятные эпохи! Его лот, пожалуй, достал до дна, если только человеческому сыну вообще суждено увидеть это дно. Он зряч, как никто. Но такая острота зрения души зовется безумием. Что ж, море его щедро дарит так называемым чувствительным натурам. Горе тебе, Мэппл. Горе тебе, Ахав. Горе тебе, Измаил, мой мальчик. Все, кто когда-то ловил улетающие отзвуки струн и жадно слушал дрожание эфира. Те, к кому в благоухающей весенней ночи являлись в горячечном сне строки стихов. Кто вглядывался до головокружения в человеческие души. Кто, неумело копируя Творца, поднимал дерзновенную руку с зажатыми в ней резцом или кистью. Кто стоял над первозданной бездной и настойчиво выспрашивал ее имя в наивной надежде повелевать ею. Горе всем вам, говорю я.

Слышишь меня, юноша? Понимаешь теперь смысл пророчества: все, ступившие на его борт, исчезнут? Исчезнуть — не значит умереть. Кости мертвых — в могилах, а души — у Господа. Исчезнуть — во много раз страшнее. Потому и говорю с тобой — ведь должен кто-то остаться, чтобы поведать об этом людям! Ну, ступай с Богом, и мира тебе в душе, сынок, ведь уже наступил сочельник. И тебе мира, каннибал с добрыми глазами…

Отец Мэппл замолкает и залпом допивает остатки рома. В сакристии никого нет. Янтарная жидкость отсвечивает в двух нетронутых стаканах. Огонь лампы колышется, тени бродят по стенам. Корабль кидают яростные волны и слышно, как со слабым треском ломаются его мачты. Мертвый какаду со скрипом поворачивает голову в сторону священника. Отец Мэппл спокоен. Это просто зимняя ночь рисует босховские образы на стене. Это просто тьма просовывает щупальца сквозь неплотно прикрытую оконную раму.