Чёрное или белое? (гет)

Я прибит к тебе, словно бы к кресту.

Я думаю, я падаю,

Но мне говорят, что я расту⁽¹⁾.

Как обычно, после пробуждения вязкие удушающие мгновения бесконечно долго скользят в пустоту — прежде, чем приходит слабое узнавание окружающей обстановки. Духота уже начала просачиваться в окно, и он привычно думает, что предпочёл бы более умеренный климат. Средиземноморский был бы как раз кстати. В кино, по крайней мере, выглядит замечательно. Только и остаётся, что мечтать.

Каждый раз, когда сон отступает, ему кажется, что он — это кто-то другой. Такое ощущение, что он нынешний — это урезанная, усечённая копия его прошлого — большого и величественного. Майк, его приятель с кафедры, говорит, что у него слишком развито чувство собственной важности. Майку, возможно, виднее, потому что коллега хотя бы помнит, кто он такой.

Мужчина поворачивается на бок и смотрит на разметавшиеся по белой подушке огненно-рыжие волнистые пряди и тонкий профиль молодого женского лица, усеянного веснушками. Слишком молодого. Рука с тонким запястьем и маленькими пальчиками лежит поверх одеяла. На безымянном пальце левой руки — тонкий золотой ободок обручального кольца, такого же, как и у него.

Глаза его жены распахиваются так внезапно, будто она только делала вид, что спит. Мужчина даже внутренне поёживается.

— Доброе утро, Том, — медленно выговаривает она.

Едва слышимая вопросительная интонация всё-таки прорывается в конце фразы. Или ему только так кажется...

Том проводит рукой по шелковистым прядям, а женщина, как кошка, зажмуривает глаза. Он пытается выстроить внутри чувства, приличествующие случаю. Чувства слабо откликаются изнутри. Иногда ему кажется, что он — чёртова бездушная машина. Женщина ("Джинджер, её зовут Джинджер!" — вновь напоминает он себе) придвигается ближе, просовывает руку ему под голову и второй обвивает сверху. Она мягкая и тёплая, и хоть тело, слава Богу, его не подводит: немедленно реагирует возникающим возбуждением. Он собирает вверх шёлковую ткань короткой ночной рубашки Джин. На нежной коже проступают мурашки. В ещё сонных глазах его молодой жены вспыхивает огонёк азарта.

...Женщина, чьи чёрные, как смоль, волосы пересекает полоска седины, хрипло смеётся. Женщине нравятся его шутки, хотя Том и знает, что шутник из него скверный. Женщина могла бы спрыгнуть с покатой крыши обсерватории на горе Стромло (они ездили туда с Джинджер смотреть на звёзды на прошлой неделе), если бы он того захотел.

Морок стоит перед глазами доли секунды и пропадает так же внезапно, как и появился, но желание уходит вместе с ним.

— Извини, я хочу сначала умыться, — говорит Том и выворачивается из мягких объятий Джин.

Она откатывается в сторону, и до него доносится тяжёлый вздох, заглушённый подушкой. Майк говорит, что Тому жутко повезло, что на такого старика, как он, клюнула такая, как Джинджер. Обычно в такие моменты Тому хочется сломать Майку шею. Натурально — голыми руками сдавить её, чтобы хрустнул кадык, а из горла полилась кровь. Том ненавидит, если кто-то пытается взять что-то, принадлежащее ему. Или даже смотрит в эту сторону. Он всегда старательно отгоняет такие видения. Вероятно, у него в прежней жизни был (и, наверное, есть и теперь) очень скверный характер! Хорошо, что Джинджер записала его на цигун. Китайская гимнастика помогает хоть немного гасить бесконечные вспышки ярости, которые постоянно находят на Тома.

Пока он чистит зубы, образ брюнетки всё ещё стоит перед глазами. Он не понимает, что ощущает при этом.

Выползая на кухню, Том чувствует себя совершено разбитым. Две столовые ложки кофе и турка на плите. Джин, уловив мгновенно разлетевшийся запах напитка, выходит из спальни, затягивая пояс персикового халата, который так подходит к её светлой коже. Она не любит солнце, стесняясь бесконечных веснушек, которые появляются на носу, на щеках, на плечах и даже на груди. Но только ему кажется, что они её совсем не портят. Том, всё так же молча, наливает себе и Джин кофе и садится за стол.

— Что такое? — Джинджер внимательно смотрит на Тома. Слишком внимательно, порой ему кажется: она ждёт, что он вот-вот превратится в дракона. Живого, огнедышащего, и спалит их просторную кухню ко всем чертям. Осторожно спрашивает: — Что-то вспомнил?

— Женщина, брюнетка. Узкий подбородок, маленький нос, чуть выше тебя. Лет сорок, сорок пять. Кто она?

— Моника. Твоя бывшая, — холодным голосом отвечает Джинджер, размешивая сахар в кофе, и добавляет, помедлив: — Жена.

Враньё.В голове тренькает, как бывает всегда, когда ему кто-то что-то не договаривает или откровенно врёт. Моника. После слов непонятно что утаивающей Джин никаких ассоциаций не возникает. Имя, прокатываясь в пустой голове, не будит воспоминания, кроме тех, что он знает со слов Джинджер. Моника пыталась сбить Джин на машине через какое-то время после того, как Том ушёл от бывшей жены. Точнее, сначала выследила его с новой пассией, а уж потом попыталась убить. Под колеса автомобиля Моники, как ни парадоксально, угодил сам Том. Хорошо, что остался жив, плохо, что теперь у него амнезия. По крайней мере, так сказала Джинджер.

Жизнь, как в аргентинском сериале. Том бы никогда не мог подумать, что такое возможно в реальной жизни. Хотя он вообще ничего о себе толком подумать не может. Кроме того, что любит кофе и, пожалуй, Ницше. А вот жару — нет. И Канберра⁽²⁾ Тому совсем не нравится. Ему ежедневно приходится пробираться через сплошные трудности. Постоянно выясняется, что он не знает самых простых вещей. Том тщательно скрывает это от коллег, которые даже не догадываются, что все книги по специальности, а также кое-что по истории, политике, экономике, чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, ему пришлось читать заново. Только Джин знает, насколько тяжёлая форма его ретроградной амнезии⁽³⁾. Смешно сказать, Том даже не помнил, как заплатить за метро. Он до сих пор предпочитает ходить пешком, поэтому живёт прямо рядом с работой. Если учитывать, что Джинджер приходится возвращаться за ним и встречать из университета, даже когда заканчивает раньше, — это довольно удачное решение.

— Кажется, она сильно меня любила? — спрашивает Том, слишком поздно сообразив, как это взбесит его спутницу.

— Не знаю, наверное, — Джинджер деланно равнодушно пожимает плечами, но коралловые губы сливаются в тонкую полоску, и глаза она опускает на столешницу. Его жена в равной степени такая же собственница, как и сам Том. Начинает закипать, даже если он просто улыбается продавщице в университетском кафетерии.

Самое чёткое воспоминание о тех днях — как они улетали из Хитроу⁽⁴⁾. Жаль, возможно, в привычном окружении воспоминания вернулись бы быстрее. Но Джинджер и слышать не хочет о том, чтобы вернуться на родину. Во-первых, когда-нибудь всё-таки выйдет на свободу Моника; во-вторых, в Англии Джин постоянно болеет из-за влажности и довольно невысокой среднегодовой температуры. И, в-третьих, с родственниками и друзьями, бывшими категорически против романа преподавателя философии и студентки первого курса, равно как и его бывшие коллеги, Джинджер рассталась на очень неприятной ноте. Все ей твердили, что нищий, немолодой профессор — отвратительная компания для Джин. В глубине души Том с ними согласен. При этих мыслях его обычно охватывают ещё большие злость и тоска. Что ж он за ничтожество такое, что к своим пятидесяти двум не добился совершенно ничего. Даже диссертацию — и ту не написал.

— О чём думаешь? — спрашивает Джинджер, видимо, немного успокоившись, болтая ложечкой в миске с мюсли и, как сова, наклоняет голову вбок.

— Думаю, что ты делаешь тут со мной?

— Ну, здравствуй, — возмущённо брякает Джин и заливается краской, то ли от злости, то ли от смущения. И краснеет она всегда моментально, некрасиво, но как-то вместе с тем... наверное, трогательно. — А не ты ли умолял меня выйти за тебя? Говорил, что без меня тебе не жить?

— Прямо умолял? — с прищуром уточняет Том. Нет, не врёт (хоть он и чувствует, что умолять явно не в его духе), но всё равно что-то не договаривает.

— Угу, — Джин улыбается и громко хрустит мюсли.

— А ты любишь меня? — спрашивает он в который раз и тут же мысленно отвешивает себе подзатыльник. По-детски дурацкий вопрос. Он задаёт его Джинджер чуть ли не каждый день, потому что боится, что она всё-таки устанет носиться с ним, как с писаной торбой, и уйдёт. А он снова останется один, как тогда, в детстве, на чертополоховой пустоши, где заблудился, убегая от хулиганов. Ну, и влетело же ему тогда от миссис Коул! Том помнит себя лет до шести, ещё немного старше, но уже не так чётко, а лет с двенадцати — сплошной туман. Хотя было бы там что помнить, по правде говоря…

Джинджер встаёт и обходит стол по кругу. Она обнимает Тома за талию очень нежно. От неё пахнет земляничным мылом, кофе и — чуть-чуть — кремом для рук. Она целует мужа в ухо и шепчет:

— В тот день, когда я встретила тебя, моя жизнь навсегда раскололась на "до" и "после". Твой образ мыслей, голос, черты лица отпечатались в каждой клеточке моего тела. Ничто не может заставить меня отказаться от тебя.

Том закрывает глаза, слушая её ласковый шёпот. Ему довольно сложно представить, чтобы кто-то мог ощущать подобное. Сам он, пожалуй, не чувствует и сотой доли того, о чём говорит Джин. В прошлый раз, когда Том, не удержавшись, спросил её то же самое, она ответила, что разделила сердце на две половины — одну оставила себе, а вторую отдала ему. От её уверенного голоса лёд на сердце потихоньку подтаивает, словно от порывов весеннего ветра. И даже когда она вновь занимает своё место и допивает кофе, его кожа всё ещё хранит приятное ощущение тепла от её ладоней. Он сверяется с наручными часами, которые к тому моменту привычно успевает нацепить, понимая, что у них ещё есть время до выхода в университет.

Том встаёт, обходит стол и тянет Джинджер вверх, заставляя её подняться со своего места.

— Кажется, у нас было незаконченное дело, — говорит он Джин, перед тем, как завладеть её губами.

Её вкус пьянит, заставляет голову кружиться и желать большего. Ещё и ещё, пока Том не поглотит её всю, без остатка. В эти мгновения ему почти не жаль потерянной памяти, утраченной прошлой жизни. Ему хочется лишь вбиваться в неё резкими размашистыми толчками. Том убирает волну мягких женских волос на плечо и разворачивает Джин к себе спиной, прижимаясь. Руки скользят вдоль талии, стремясь расправиться с поясом халата. Шёлковая ткань скоро падает на пол, и он может приникнуть к горячему изгибу шеи, провести языком, прикусить нежную кожу. Ладонь немедленно скользит между стройных бёдер, пальцы проникают в мягкую плоть. Горячая, влажная… Подаётся навстречу его прикосновениям, а руки её уже вцепляются в край кухонного стола. Том наращивает темп ласки, не прекращая поцелуев в шею, вырывая из горла Джин сладкие низкие стоны.

...Яркий осенний лес и Джинджер, замершая под ним. Огромные испуганные глаза. И ошеломляющий, сводящий с ума горячий женский запах. Он наклоняется и целует её. Сладко, словно вкус вишни, раздавленной в ладони. Закрывает глаза от пронзившего его острого удовольствия. Ему хочется немедленно взять её, приручить, как дикого зверя, поглотить... Но он не забывает, что его действия могут быть порывистыми и злыми, безжалостными, ранящими. Он заставляет себя сдерживаться, позволить ей привыкнуть к нему. Прокладывает по животу дорожку поцелуев, огибая мелкие родинки... В глазах всё сливается: рыжие волосы, рубиновые листья, красные, горящие от стыда щёки…

В этот раз воспоминание только лишь подстёгивает возбуждение.

— Малышка… — он проходит подушечками пальцев выступы позвонков: вверх-вниз, снова вверх. Считает веснушки, щедро рассыпанные по плечам.

Джинджер изгибается под его прикосновениями. Том так сильно хочет её, что эрекция становится почти болезненной. Одной ладонью он начинает ласкать красивую упругую грудь, а другой поспешно освобождается от брюк. И так же поспешно с хриплым полустоном толкается внутрь желанного тела. Горячая плоть сжимается вокруг него, и Том прикрывает глаза от удовольствия, поступающими движениями всё сильнее и сильнее вдалбливая жену в стол.

* * *

Платон говорил, что жизнь есть припоминание. Истинное познание — это познание мира идей, осуществляемое разумной частью души.

Тома тоже не покидает ощущение, что за его спиной горит костер и танцуют люди, мелькают события, но он видит лишь длинные искажённые тени на сводах пещеры. Припомнить мир идей, возбудить воспоминания души — тот самый забытый мир, где он был самим собой, — удаётся лишь мелкими крупицами. Эти воспоминания летают рядом, как невидимые мушки, дразнят, манят, взлетают вверх и снова опадают, старые переплетаются с новыми.

…Первый семинар в группе Джин. Вот он стоит за кафедрой, а наглые юнцы расселись по обе стороны от его молодой жены. Весь Национальный университет⁽⁵⁾ гудит, как улей: как же, студентка и преподаватель, но эти недоумки, по-видимому, оказываются патологически слепы и глухи. Или же… ну конечно, кто же воспримет всерьёз безобидного преподавателя философии, когда на кону внимание такой обворожительной девчонки? Что ж, это девчонка ему и самому вполне симпатична. Том сдёргивает с носа свои очки и, подойдя вплотную, нависает над первым рядом. После медицинского осмотра при устройстве на работу Том бесконечно долго таскался на офтальмологические исследования, но патологий так и не обнаружили. Врачи, смирившись, выписали его на работу, а Джин купила мужу затемнённые очки, чтобы его глаза не пугали окружающих.

— Миссис Уайт, — Том не повышает голоса, лишь только добивается, чтобы он звучал предельно холодно, — скажите, успели ли вы познакомиться с элейской школой⁽⁶⁾, когда готовились к поступлению?

Мальчишки в ужасе смотрят на его лицо: бешено расширенная радужка в ореоле красного, налитого кровью белка, раздувшиеся в едва сдерживаемом гневе ноздри делают своё дело.

— Конечно, профессор Уайт. С Парменидом, и с Зеноном, и с Мелиссом, — Джинджер понимает его с полувзгляда. Лукаво улыбается, накручивает длинный огненный локон на палец и подаётся вперёд. — В основе их учения — определение понятия «бытия» и «небытия». Элеаты оказали существенное влияние на Сократа, Платона и Аристотеля. Вот только идеи последнего я так и не поняла.

— О, это очень просто, — Том окидывает сидящих рядом с Джин парней взглядом, мысленно прикидывая, что будет, если он подвергнет их медленной мучительной смерти. — Я вам сейчас всё расскажу…

И ненавязчиво ставит кисти рук по обе стороны от сидящей за первым рядом Джинджер — так, что между ними остаются лишь считанные дюймы. Ожидаемо, одногруппников смывает на последние ряды уже после ближайшего небольшого перерыва…

…И сразу за этим: сгущающиеся сумерки, кладбище, зловоние, распространяющееся из огромного, в человеческий рост, котла... Люди, окружающие его плотным кольцом, больше всего напоминают Тому собрание оккультного общества. Вот-вот расступится толпа, и из-под мраморного ангела, к которому ещё и прикован незнакомый пацан — не иначе жертва Падшему, — вылезет какой-нибудь Азазель. Голос, от которого стынет кровь в жилах, неожиданно оказывается его собственным. И Том почему-то уверен, что гневные стальные нотки не сулят присутствующим ничего хорошего…

Тому становится физически плохо от резко накативших на него воспоминаний, он садится прямо на ступени лестницы бокового прохода, который ведёт в спортивное крыло, где Джинджер по вечерам занимается волейболом. И как только его — такого больного, с чёртовой амнезией, взяли на работу? Не иначе, Джин, составляющая ему резюме, — волшебница. Там, позже, всё ещё сидящим на лестнице, Тома и находит Джин...

1) (с) Zero People

Вернуться к тексту

2) Канбе́рра — столица Австралийского Союза (Австралии). Канберра является крупнейшим городом Австралии, расположенным внутри страны, а не на побережье.

Вернуться к тексту

3) Ретроградная амнезия — нарушение памяти о событиях, предшествовавших приступу заболевания либо травмирующему событию. Проявляется при многих неврологических заболеваниях, а также при травмах головного мозга или при внезапном возникновении травматического шока. Характеризуется потерей памяти о событиях, непосредственно предшествовавших поражению мозга.

Вернуться к тексту

4) Лондонский аэропорт Хи́троу — крупнейший международный аэропорт города Лондона.

Вернуться к тексту

5) Австралийский национальный университет — государственный университет, расположенный в Канберре (Австралия). Создан 1 августа 1946 года.

Вернуться к тексту

6) Элеа́ты, элейцы, Элейская школа — древнегреческая философская школа раннего периода, существовавшая в конце VI − первой половине V веков до н. э., в городе Элее, в Великой Греции (юг Италии). В отличие от большинства досократиков, элейцы не занимались вопросами естествознания, но разрабатывали теоретическое учение о бытии (предложив впервые сам этот термин), заложив фундамент классической греческой онтологии.

Вернуться к тексту