А волны бушуют (гет)

После каждой бури бывает затишье. После каждого шторма волны разглаживаются, а песок вновь медленно оседает на дно. После каждой войны наступает мир. Только что делать, если временной отрезок, отведенный на наши молодые годы, тесно переплелся со временами оседающего песка? Если море еще немного беспокойно, а вода все еще недостаточно чистая, замутненная время от времени колышущимися песчинками?

Я не знала. Ответ на этот вопрос затерялся среди однообразных будней, сменяющихся друг за другом так быстро и стремительно, что едва удавалось вовремя зачеркнуть прошедшие дни на настенном календаре, висящем на бежевой стене в небольшой спальне.

Ранний подъем на работу, аппарация, проекты, проекты, проекты и парочка срочных отчетов, аппарация, ужин с Роном( или без него, если на носу особенно важный матч/чемпионат/соревнование), сон, ранний подъем на работу...

По выходным все было чуть иначе, немного ярче, эмоциональнее и уютнее, даже теплее. Более позднее пробуждение, минутка ленивых потягиваний, не менее ленивый утренний поцелуй Рона, и завтрак — как правило, подогретые остатки вчерашнего ужина. Следом чуть суматошные сборы — миссис Уизли не выносила опозданий на традиционный субботний ланч, где обычно собиралась вся огромная и невероятно дружная семья.

Я правда их очень-очень люблю, Драко, почти так же сильно, как и тебя.

Обычно стоило только сделать один-единственный шаг в гостиную, переполненную рыжими и не только домочадцами, как подлетала растрепанная и немного перепачканная в детском питании Джинни, влажно расцеловывала, хватала за обе руки и тащила к своему маленькому, совсем недавно родившемуся сыну:

— Джеймс уже такой большой, Гермиона. Только посмотри, как он мило надувает щечки. Вот-вот, ну же! Ты опять все упустила...

Как только речь заходила о Джеймсе, ее большие красивые глаза начинали счастливо сиять, а губы растягивались так сильно, что можно было разглядеть все крупные белые зубы.

Помню, такая же улыбка была у нее, когда все узнали, что Гарри жив.

Сам Гарри почему-то в это время сидел один в самом дальнем мягком красном кресле, смотрел на всех сразу и вместе с тем ни на кого в отдельности, только нервно и немного дергано поглаживал заживший шрам.

Не знаю, почему так повелось, но после длительных приветствий с каждым Уизли я подсаживалась к нему на удобный подлокотник, ободряюще похлопывала Гарри по напряженному плечу и ерошила черные волосы. Как в детстве. Как до войны, до убийств, до самых первых смертей, даже до Василиска.

Знаю, Драко, тебе это никогда сильно не нравилось. Наша близкая, невероятно глубокая и сама-собой разумеющаяся связь с Гарри, имею в виду.

Но как ни странно, как бы это ни было невозможно и комично, ты оказался мне намного ближе и понятнее его.

Рон традиционно задерживался во дворе, играя с маленьким Тедди в детский квиддич. Ему очень нравилось смотреть, как мальчик довольно улыбается, поднявшись на игрушечной метле чуть выше обычного или отбив мини-битой мини-бланджер.

Драко, я боялась, потому что понимала и совершенно ясно видела: Рон готов, он хочет, действительно хочет своих, таких же маленьких детей с пухлыми ручками и ножками, с розовыми щечками, с мягкими волосиками.

Возможно, он загорелся после рождения Джеймса, или Рон воодушевлялся каждый раз после веселых игр с Тедди. А может быть, ему вдруг перестало хватать квиддича, чтобы забыть и забыться, чтобы не думать о прошедшей и сокрушившей все на своем пути войне.

* * *

Одним ветреным летним вечером, ничем не отличавшимся от других летних вечеров до него, Рон вовсе не неожиданно для меня собрал свои самые необходимые вещи, обычно в беспорядке разбросанные по нашей квартире и, упаковав темный кожаный чемодан, подошел ко мне, медленно допивавшей зеленый чай из ярко-красной любимой кружки и смотревшей на мельтешащих прохожих за окном.

Ты бы тогда рассмеялся, Драко, и отпустил бы остроумную шутку по поводу невероятной преданности гриффиндорцев своему любимому факультету.

Он со скрипом отодвинул деревянный стул и сел напротив за круглый стеклянный обеденный стол, неловко прокашлявшись и спрятав руки на коленях. Увядающий луч алеющего закатного солнца запутался в ярко-рыжих волосах, подсвечивая пряди. Рыжие языки гаснущего пламени.

— Мы слишком разные, Гермиона, — сказал он подрагивающими губами. — И... Кажется, тебе вообще это сейчас не особо-то интересно. Отношения в смысле.

Красная кружка со звоном опустилась на стол.

Он тогда посчитал меня зацикленной на очередном проекте, обязанном, я надеялась, в скором будущем подарить больше прав домашним эльфам, которые, невзирая на все перемены к лучшему, не так давно произошедшие в магическом обществе, продолжали быть закреплены за хозяевами. Но разве можно закрепощать живых и думающих существ, полностью лишая свободы? Я боролась за их волю через неделю и даже спустя месяца после расставания с Роном. Боролась и упорно сражалась, точно это помогло бы заполнить болезненную пустоту внутри, образовавшуюся еще после окончания страшной войны.

Возможно, я в самом деле была не готова, фанатично погружена в работу, как это иногда случалось, не заботясь о наших шатких, только зарождающихся отношениях.

Возможно, не хватило именно тех — правильных и скрепляющих — переживаний, ставящих временную влюбленность или же крепкую любовь всегда на первое и самое важное место.

Но посмотрев в твои серые глаза и увидев схожий упрек, разочарование и усталость — утомленность безрезультатными попытками построить сильное и заполняющееся все сердце без остатка чувство, я бы бросила этот проект, я бы бросила все, только бы ты остался Драко, только бы.

Рон хороший, добрый, верный, чудесный, но мы еще не были целыми, не были восстановленными и душевно здоровыми, мы еще не могли отдавать столько тепла и ласки, сколько другому хотелось бы получить.

И он никогда не стал бы прохожим на тебя, Драко. Никогда не смог бы так остроумно поспорить о Моэме, классической музыке, — к моему сожалению, Драко, ты почти совершенно не знаком с современными певцами, кроме «Ведуний», конечно — о твоем любимом Поллоке.

Как ты говорил: «Частное образует целое?»

Никогда, никогда, никогда.

Особенно если этого частного еще нет.

— Надеюсь, ты будешь счастлив, Рон, — я оставила легкий поцелуй на его щеке и постаралась — я сердечно и совершенно честно пыталась — ответить такой же мягкой улыбкой. У меня получилось. Я точно и абсолютно определенно хотела лучшему другу счастья.

Я в одиночестве попала в рутинный и бесполезный водоворот, не зная, как из него выбраться. Погрузилась в проект с головой, только бы не замечать, только бы не дать себе прочувствовать грызущего одиночества.

Пока не появился ты.

* * *

Наша первая встреча была совершенно случайной, внезапной и незапланированной. Смею предположить, тебя закрутило маленьким водяным вихрем и прибило ко мне.

Да, непременно что-то — я никогда не верила в некую предопределенность и уже заданную, заранее готовую траекторию жизни, но с тех пор многое поменялось — в определенное время в определенную пятницу. Совсем легко и почти незаметно, но этого решающего «почти» хватило, чтобы закрутить нас вместе уже в едином небольшом водовороте.

Ты сидел один за столиком, предназначенным, как минимум, на двоих в маленьком уютном ресторанчике, расположенном так близко к Министерству Магии, что большая часть служащих обедало именно в нем.

И ты не был исключением, Драко.

Признаться, в самом-самом начале я вовсе не хотела садиться к тебе, угрюмому и молчаливому, негромко постукивающему ножом и вилкой по синеватой керамической тарелке.

Но кругом все столики были заняты, а мне очень не хотелось продолжать глупо стоять с подносом в самой середине зала и отчаянно цепляться взглядом за любой мало-мальски свободный столик, мешая снующим туда-сюда сотрудникам. И работа совершенно не была закончена: оставалась дописать еще добрую половину пробного законопроекта, перепроверить все мелкие детали и, возможно, незамеченные несостыковки, переписать ровным почерком на чистовик и отнести уже наконец-таки начальству, если не этим вечером, то утром в понедельник точно. Точно.

И закончить основную работу...

Но свободных мест не наблюдалось, а забавляющихся взглядов становилось все больше, и я сделала самый решительный шаг из всех имеющихся моих решительных шагов в твоем хмуром направлении. Следом за ним еще один, уже менее бесстрашный, и несколько мелких совсем уже робких и встала прямо перед тобой, все крепче сжимая руками пластиковый поднос.

Ты не поднял на меня даже недовольного взгляда, вообще никакого не поднял, все продолжая и продолжая тщательно и, черт бы тебя побрал, Малфой, по-светски разрезать кусок жареной курицы на равные мелкие кусочки.

Ты и гораздо позже, многие месяцы спустя, бывал таким задумчивым и молчаливым, что я боялась, Драко, я боялась за тебя.

Уже позднее ты проговорился о непрестанно мучивших тебя переживаниях за мать, послевоенные истерики и нервные припадки которой пугали тебя до дрожи; за отца, пожизненно заключённого в Азкабан и желании как можно безболезненнее перетерпеть обязательные последние дни в Англии. Без смешков в спину и мелких, но надоевших проклятий, без грязных сплетен и злых взглядов.

Ты хотел навсегда уехать, Драко. Покинуть родные туманные берега и перебраться до конца своих дней во Францию. Спрятаться с Нарциссой в старом родовом поместье, до которого Министерство ещё не успело дотянуть свои скрюченные, как ты мне сказал, пальцы.

Ты наивно полагал, что твой берег именно там, стоит лишь перемахнуть небольшой Ла-Манш, и ты окажешься дома. На истинной родине.

— Можно... я сяду, Малфой?

В тот день, замечая лишь твое нахальное игнорирование, я совершенно не желала разбираться в причинах такого поведения. Думала: все дело в былой школьной вражде и твоих закостенелых узколобых взглядах. От этого «можно» прозвучало тише обычного, точно я стеснялась неуместной вежливости в преувеличенно уверенном голосе, опасалась твоих насмешек.

Но ты лишь сухо кивнул, не отрывая сосредоточенного взгляда от курицы, даже столовые приборы больше звонко не постукивали. Слышен был только хрипловатый шепот полноватого волшебника в темно-синей мантии, сидящего через узкий проход справа от нас.

Аккуратно поставив поднос на стол и с противным скрипом отодвинув стул, я села напротив и начала чересчур бережно раскладывать белую салфетку на коленях, а ты все так же, почти не моргая, смотрел и смотрел в тарелку с нарезанными кусочками.

Я бы пошутила про новый вид гадания, если бы втайне не побаивалась твоей неизвестный реакции.

В Министерстве, в твоём отделе по борьбе с последствиями сглазов и проклятий (ты выбрал для своего испытательного срока, к удивлению, весьма гуманную специальность), конечно, поговаривали, будто ты стал тише, терпимее и неправдоподобно спокойнее, будто бы ты перестал питать ненависть к магглорожденным, будто бы ты даже вежлив со всеми вокруг.

Вежливый Малфой, я не удержалась и фыркнула — это же нонсенс. А куда подевались все колкости, где попрятались все обидные слова, когда все же от них придется обороняться?

Ты же после объяснил свое отношение к новому и равноправному миру привычкой и смирением с неизбежным.

— Смысл плыть против течения, Грейнджер?

— Смысл растрачиваться, борясь с силой, неравной тебе?

— Смысл сражаться с океаном?

Смысл, смысл, смысл...

Да в чем же он вообще, Драко?

Ты наконец-то выпрямился, положив нож с вилкой на стол, и с любопытством посмотрел на мое наверняка смущенное от твоей вынужденной компании лицо и задранный выше необходимого острый подбородок.

Я решила ни за что не показывать тебе своей неуверенности. Ни. За. Что.

Ты рассказывал, что выглядела я презабавно с порозовевшими щеками и упрямым гордым взглядом, точно опять, как и многие годы до этого, собиралась сопротивляться и оспаривать каждое твое еще даже не произнесенное слово.

— По неумолимо сверкающим глазам было все ясно. Ты все еще продолжала быть той школьной идеалисткой-Грейнджер. В тебе все еще сохранялся этот противный дух, жаждущий вселенской справедливости. И оттого я не имел ни малейшего понятия, как вести себя со старой доброй тобой, Гермиона.

Ты глухо хмыкнул и вернулся к обеду, все же начав медленно есть растерзанную курицу. А я тогда в первый и, наверное, самый непростительный раз забыла о домовиках напрочь, все продолжая недоуменно взирать на твои опять похолодевшие глаза, безразлично скользящие по переполненному спешившими волшебниками тротуару за окном; и на необычно светлые волосы, сверкающие благодаря наглым лучам полуденного солнца, пробивающихся сквозь чуть запыленное окно ресторана не тепло и уютно, не огненно, как у Рона, а звездно-недостижимо, холодно-маняще.

Так всегда сверкали только твои пряди, Драко.

* * *

Выбрав тихую работу в относительно спокойном отделе, я желала увлеченно и старательно работать, скользить вперед по едва успокоившейся министерской глади и довольствоваться почти совершенно незначительным победами, медленно и размеренно продвигаясь вперед.

Поначалу все и было именно так: бесчисленные аккуратно написанные отчеты о работе отдела, который после вручения всех военных регалий решили доверить именно мне, щедро одарить Героиню Войны, подать пример остальным, менее храбрым и решительным.

Такая ответственность! Такой почет и уважение! А на деле Министерство лишь спихнуло заботы о никому, кроме меня, конечно, не интересном отделе.

Справедливая и честная идеалистка Грейнджер, так ты говорил?

Весь деревянный стол обычно был усыпан исписанными мелким почерком черновиками к этим самым отчетам, и пустыми бумажными стаканчиками из-под горького бодрящего эспрессо. А под конец каждой рабочей недели я наведывалась к начальству и подробного, невероятно старательно рассказывала обо всех успехах и неудачах уже в моих собственных проектах.

— Как там популяции Корнуэльских пикси, мисс Грейнджер?

— В Ирландии столько же драконов?

— Русалки не нападают на местных жителей?

Все было четко, мерно, плавно и очень размеренно. Именно так, как и должно было бы быть у эмоционально зрелой женщины, целью которой был стабильный, как принято выражаться, заработок и создание собственной большой семьи в скором, уже заманчиво поблескивающем на горизонте будущем.

Только вот ясный горизонт все чаще прятался за беспросветными серыми тучами наших с Роном ссор и пререканий, в последнии месяцы случавшимися все чаще и чаще. Каждое новое сизое облачко все усерднее прятало уже, казалось, не такие реалистичные мечты о семье, и мне все чаще и чаще приходилось прятаться под спасительным навесом работы, скрываясь от домашних яростных бурь и устрашающе ярких гроз.

В одну из таких штормовых ночей я отчаянно вцепилась в толстую книгу в кожаном зеленом переплете, бездумно выхваченную с одной из полок высокого стеллажа, запрятанного в самый угол нашей спальни и обычно завешанного формой Рона для квиддича.

Стоило пролистнуть первые несколько страниц, как я мгновенно вспомнила этот новенький том и его недавнюю покупку во Флориш и Блотс около двух недель назад.

Ты всегда говорил, Драко, что я становлюсь немного фанатичной, стоит делу дойти до работы.

Ты прав, прав, прав. Как и всегда, как и обычно прав. Только вот из упрямства никогда тебе не признаюсь, даже не проси, даже не пытайся обольстительно поблескивать своими невероятно серыми глазами.

Ту книгу я покупала, чтобы глубже, еще более внимательно и добросовестно окунуться в мир магических существ, вдумчиво и еще более подробно ознакомиться с их повадками, привычками, а также с некоторыми угрозами, порой исходившими от них же. Вернувшись к оглавлению на самой первой странице, я зацепилась взглядом за жирные чёрные буквы — название пятой главы: «Домовые эльфы. История эксплуатации».

Быстро и слегка лихорадочно я пролистывала пальцами страницы до той самой заветной статьи о домовиках, отчаянно пряча глубже старые юношеские мечтаниях и напоминая себе, к чему именно я стремилась, чего именно хотела — должна хотеть. Через несколько лет я обязана стать заботливой женой и матерью, работающей ровно столько, чтобы успевать к каждому ужину и, сидя за круглым столом с Роном и детьми, заботливо вытирать испачканные в каше подбородки ребятишек и допоздна выслушивать забавные истории мужа. Как его команда тренируется до боли в уставших мышцах, напряженно молчит перед важным матчем и громко кутит после, отмечая вырванный в последнюю секунду победный квоффл.

— Ты хотела оставить все так, Грейнджер, серьезно? Похоронить себя под горой подгузников? Хоть какая-то польза от твоего этого Г.А.В.Н.Э. В остальном это совершенная чушь.

Я чуть не ударила тебя в тот день, Драко, чуть не заехала кулаком по высокомерно задранному носу, чуть не подпортила самовлюбленную, наглую улыбочку. Вместо этого я глубоко задышала, плотно, до мерцающих разноцветных точек зажмурив глаза и закусив задрожавшую губу — ты всегда был такой порядочной задницей, Драко Малфой, такой невыносимой свиньей.

Как ты мог, Драко? Зачем пустил рябь по едва успокоившейся глади, вновь поднял вихрь беспорядочно мечущихся, мятежных песчинок?

Но, тогда, увлеченно ныряя в долгое время запретную тему, я все еще сомневалась, Драко. Все еще немного боялась и не решалась закрутиться в старом для меня довоенной, но таком новом и незнакомом для меня новой водовороте. Мне пришлось около дюжины раз напомнить себе о смелости, храбрости и отваге, прежде чем окончательно, совершенно серьезно и уверенно вернуться к подростковой мечте, к детской и наивной идее. Нужно бороться за поголовное равенство, братство, всеобщее уважение.

Уже тогда, наверное, слыша твое: глупо, глупо, глупо...

* * *

Следующим туманным рабочим утром я привычно сидела за офисным столом, аккуратно раскладывала скопившиеся документы по темам в разноцветные подписанные папки и вносила в блокнот кое-какие заметки — поправки, которые нужно бы сделать в проекте о домовиках.

Осталось еще отшлифовать каких-то пару моментов, и уже в тот же день можно было бы робко стучаться в закрытые двери Кингсли и неуверенно переступать с ноги на ногу, ожидая либо безоговорочного «да», либо возвращения проекта на некоторое время обратно, до самой идеальной версии, самой лучшей концепции. Я трусливо старалась не думать о возможном точном и бесповоротном отказе, который поставил бы жирный крест на всей моей возродившейся кампании.

Сквозь жалюзи, легонько постукивающие о подоконник от слабого прохладного ветерка, с трудом, сквозь крадущий живую яркость туман пробивался луч весеннего солнца и падал на висящую слева от двери картину, доставшуюся мне в наследство от старого хозяина кабинета.

То ли мой неизвестный предшественник забыл репродукцию по случайности, то ли она для него так же, как и для меня осталась загадкой, непонятой странной мазней, чей смысл непростительно преувеличили заумные толстосумы, вкладывающие деньги в искусство лишь для выгоды, подстраховки, страха потерять нажитое.

Красный, зеленый, желтый, черный перемешались, переплелись кривоватыми непослушными линиями. Смешались на полотне в непонятное, бесформенное нечто.

Ты говорил мне: это искусство, Грейнджер, ты просто не понимаешь. Не видишь дальше четко очерченной формы.

Ты как-то назвал меня скучно мыслящей, неспособной перешагнуть за черту, разрушив собственные рамки.

Ты был так прав, Драко.

Я не устану повторять: прав, прав, прав, прав.

Но тогда я не видела, не понимала или же не хотела понимать. Тогда у меня были цели, шаблоны, нерушимые принципы, которые были со мной чуть ли не с самого детства. Поэтому я работала и работала, пожертвовав Роном, немного (это трудно назвать полным хаосом) запустив теперь одинокую квартиру, послушно просиживая от и до все рабочие часы и даже задерживаясь после.

Да, Драко, у меня уже не было Рона, не было валявшейся в беспорядке на кровати квиддичной формы, не было утренних ленивых поцелуев и еще не было тебя. Твоих чуть прохладных шершавых пальцев, гладких светлых волос, чуть обветренных мягких губ, но в то утро, в то совершенно заурядное рабочее утро у меня был проект, была легкая одержимость и вера в перемены, которую еще не успели разрушить уничтожающие волны безжалостного сегодня.

Поэтому, втиснув несколько важных пунктов в уже почти готовый доклад, я нежно пробежалась пальцами по страницам и, бережно закрыв папку, в предвкушении подскочила со стула, почти до боли свела лопатки и двинулась к кабинету Министра Кингсли Бруствера, не давая страху и опасениям проскользнуть глубже в мою суть, оставляя их беспомощно барахтаться на самой поверхности.

Я быстро и размашисто шагала по темному и длинному коридору, на стенах которого временами нерешительно искрились отсветы электрического света, точно блики холодного звездного сияния на ночной морской глади. Я спешно проталкивалась, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в доклад, сквозь перебегающих из кабинета в кабинет взволнованных и уставших работников.

Когда я подобралась к самой двери и уже решительно занесла руку, готовясь негромко постучать, ты, не оглядываясь, выбежал из кабинета Кингсли, яростно захлопнул за собой дверь, так злобно, так ожесточенно, что я неосознанно еще крепче сжала пальцами увесистую папку и ближе прижала к груди, точно защищаясь от такого непредсказуемого и бешеного тебя, но ты даже не взглянул, не бросил ни одного мимолетного взгляда, а просто пронесся мимо, к лестнице в конце коридора, всколыхнув за собой любопытные шепотки.

Я же все продолжала стоять и смотреть тебе вслед, на твои чуть ссутулившиеся плечи и пораженчески опущенную голову, а после — на опустевший и ставший внезапно таким пустынным и неправильно голым лестничный пролёт.

Стук, стук, стук — все глуше и глуше постукивали каблуки твоих черных кожаных туфель.

* * *

Кингсли, к моему великому сожалению, не было на рабочем месте. Он успел сбежать по каминной сети буквально за несколько секунд до моего уже менее уверенного стука в дверь. А я все мялась в приемной, нервически постукивая ногтями по пластиковой обложке папки и не отрывая глаз от влажного пятнышка справа от стеклянного стола — кто-то пролил воду?

Отчего ты, точно ожегшись, вылетел из кабинета, Драко?

Что могло настолько вывести тебя из себя, что не успев скрыть ярость, ты выставил ее, такую неприкрытую и неподобающую аристократу, напоказ?

Так сильно хлопнул дверью, что даже чашечка с чаем на столе секретарши опасливо задрожала.

Настолько злым ты бывал очень редко, Драко. На моей памяти примерно три раза. И первый — именно здесь, в этом самом холле, когда мы еще и знакомы толком не были.

— Министр на переговорах, мисс Грейнджер, я могу ему передать, — тихий и слегка неуверенный вопрос привлек мое внимание к дружелюбно улыбающейся секретарше.

Драко, после твоей неконтролируемой вспышки бедная женщина, видимо, долго не могла прийти в себя: все нервно приглаживала пухлой ручкой убранные в тугой пучок темные волосы.

Может, Кингсли отказал тебе в помощи? Или ты его тоже не застал, как и я тогда?

— Если вам не трудно, — с сожалением и непонятной тоской я протянула ей папку, точно расставалась с чем-то личными и сокровенным, отрывала от себя важный кусок.

Месяцы усердной работы, изматывающие часы в архивах, старательные ночные переписывания с исправленными помарками, окончательное разрушенные отношения с Роном и немного ленивая работа над официальными проектами.

Конечно, хотелось предложить напрямую Кингсли, без посредников и задержек, сперва увидеть мимолетное сомнение на его смуглом лице, следом заинтересованность подробным планом и широкую довольную улыбку, обозначившую бы безоговорочное согласие.

Но передо мной все еще с протянутой, немного подрагивающей от переживаний рукой стояла секретарша и поглядывала с сомнением и затаенным страхом, будто бы она совсем недавно в Министерстве и в этом отделе, будто бы ей еще не доводилось встречаться в несдержанными просителями.

Аккуратно вложив в руки распереживавшейся работницы пухлую папку, я подбадривающе улыбнулась вмиг расслабившейся девушке и так же быстро покинула приемную.

* * *

Наверное, я подсела к тебе случайно и в тот раз, скорее всего, я желала сесть к тебе снова не нарочно.

Возможно, я выбрала твой столик, потому что никогда не любила сидеть в самой середине зала и постоянно вздрагивать из-за проходивших мимо людей.

Может быть, я решилась все же пообедать именно с тобой, Драко, потому что другой свободный столик был совсем близко к кухне, а я не хотела...

...а я уже тогда не хотела садиться далеко от тебя.

Как и в тот раз ты задумчиво жевал курицу, глядя куда-то в окно и бездумно размазывая пюре по тарелке.

Ты как-то рассказывал, что курицу никогда особенно не любил, но опустевший после «справедливого» приговора Министерства счет в банке вынуждал тебя покупать пресную (я как-то сама пробовала) грудку раз за разом.

Я неуверенно села на пластиковый стул и начала торопливо распечатывать одноразовую вилку — еще одно маггловское нововведение.

Министерство всегда убеждало всех и вся в том, что они абсолютно открыты и готовы для любых новшеств. Будь то эклектическое освещение, новые вилки или революционные проекты. Только вот вилки с электричеством видно, а все грандиозные совершения иссякли еще во время войны.

Возможно, — другого оправдания мне до сих пор не удается отыскать — именно поэтому я так отчаянно хваталась за тех несчастных эльфов, Драко, именно поэтому не замечала, что это уже вовсе никому и не нужно.

Все еще веря в великое продолжение выдающихся изменений, я старалась разглядеть утихающий шторм и недобушевавшие волны там, где уже давным-давно был лишь невозмутимый штиль.

Но как же мы? Как же я, ты, наши друзья? Почему для нас все еще волновалось море, все еще перекатывались встревоженные волны? Отчего именно так, Драко?

Ведь если тогда все воевали в равной степени, одинаково рисковали своей жизнью и самыми дорогими людьми, как же могло случиться подобное? Если мы все песчинки одного необъятного моря, почему чьи-то волны еще бушевали, почему кому-то еще никак не удавалось мирно прибиться к спокойному и гостеприимному для остальных дну?

Я и сейчас не могу этого понять, Драко, не могу и все.

Ты бы назвал меня идеалисткой, невыносимой всезнайкой с тысячами «почему», но я знала... Нет, была уверена, что и тебя, Драко — да, да, именно тебя — мучили и наверняка сейчас все еще продолжали терзать мои «почему».

Наши общие «почему», Драко.

Иначе ты не сидел бы за этим маленьким столиком, где едва хватило место для второго подноса, и не жевал бы с каждой мимолетной секундой все яростнее эту отвратительно безвкусную курицу, не двигал бы так разъяренно своими челюстями и не стискивал бы в свободном кулаке побелевшими пальцами кремовый конверт.

И ты вновь не смотрел на меня, Драко, будто здесь никого и не было, совершенно пустое место напротив, и нет никакой Гермионы Грейнджер, буравящей тебя любопытным и слегка встревоженным взглядом.

Ты продолжал пристально, почти ненавидяще вглядываться в пустеющую к концу обеденного перерыва улицу, сдавливать наверняка онемевшими пальцами плотную хрустящую бумагу и все еще не видеть никого вокруг. Совершенно ничего не замечать, кроме неопределенной, чем-то невыносимо провинившейся точки на противоположной стене вредной забегаловки.

Я бы удивилась твоей терпимости и спокойствию, возможно, даже восхитилась бы пустившей несмелые побеги толерантности к магглорожленным в общем и гриффиндорцам в частности, но только одна деталь — одна совершенно незначительная деталь — не могла и на секунду позволить мне поверить и закономерно удивленно хмыкнуть: конверт стремительно превращался в неаккуратный желтоватый комок.

Тебе было просто все равно. Так невыносимо неважно, что здесь толкались глупо хихикающие стажеры и мелькали серьезные более взрослые служащие, что вилка от твоего напора того и гляди продырявила бы тарелку, а рядом опрометчиво подсела я.

— Мне так плевать, Грейнджер, — ты постоянно твердил это, Драко. — И тебе бы уже пора научиться забивать.

Если бы я «забила» тогда, если бы промолчала и просто не обратила внимания на твою ярость, негодование и злость, ничего бы не было, Драко. Между нами ничего и никогда бы не было.

— Эй, Малфой... — несмело, осторожно прошептала, чтобы другие, посторонние не обратили внимания.

Ничего.

— Малфой, — уже чуть громче.

Так и не оторвав прищуренных глаз от чуть мутного стекла, ты слишком резко вскочил, отчего несчастный стул едва не опрокинулся на сидящую за твоей спиной молоденькую хрупкую женщину. Конечно, ты мог не заметить — случайно? — выпавшего скомканного конверта, мог просто-напросто не обратить на подобную мелочь внимания, ведь что-то невидимое для меня — для всех вокруг — так сильно тебя рассердило, наверное, даже разъярило.

Многострадальный конверт неуверенно подскочил несколько раз под столом и мягко стукнулся о мысок моей черной туфли. Опасливо и медленно, чтобы ты не заметил живейшего любопытства на моем ранее сконфуженном лице, я наклонилась под стол и бережно, точно боясь, что он, натерпевшись твоего пренебрежения, может рассыпаться от любого неосторожного прикосновения, подцепила конверт двумя пальцами. И, быстро спрятав его в висевшую на стуле сумку, поднялась из-под стола и воровато огляделась по сторонам.

Но тебя уже не было, Драко, только горьковатый запах одеколона шлейфом тянулся мимо переполненных столиков к настежь распахнувшейся двери.

Я вошла, скорее, почти забежала в кафе в надежде застать тебя по-прежнему одного все за тем же столиком, в по-прежнему относительно спокойном расположении духа и в относительно спокойном расположении ко мне.

Только стоило увидеть, что ты действительно непоколебимо восседаешь в гордом — именно гордом — одиночестве — я растерялась и на секунду (честно, Драко, всего лишь не секунду, не думай, что ты производишь настолько неизгладимое впечатление на женщин) замерла. Ты сидел, преувеличенно ровно расправив плечи и расставив локти точно на такое расстояние, как учили во всех этих замудренных книжках по этикету. Все выглядело на первый взгляд так, будто бы не другие волшебники тебя отталкивали, отвергали и не хотели замечать, а ты пренебрегал, если не брезговал их обществом. Я никогда не переставала молча восхищаться, как ты умел выглядеть невозмутимо хотя бы внешне, хотя бы со стороны. Мне же часто не доставало именно выдержки, сдержанности и умения сказать себе во время:

— Стоп, Гермиона Грейнджер, ты точно проиграешь в этом споре, если ещё хоть одним словом, жестов, вздохом выдашь себя!

Вот и сейчас меня подводили расшалившиеся сомнения и ноги, которые упорно не собирались идти к самодостаточному и независимому тебе.

Но в этот раз я все же смогла, сумела заставить ноги слушаться, а мышцы лица выражать именно то, что нужно именно мне конкретно в эту самую секунду, чтобы выглядеть максимально гордо, по-гриффиндорски и даже более безразлично ко всей окружающей суматохе в кафе, чем ты. А в голове лихорадочно подбирались слова, предложения и фразы, которые могли бы выглядеть достойно и не слишком навязчиво.

Я хотела сказать тебе:

— Малфой, ты тут выронил конверт недавно.

Или.

— Малфой, твоё письмо...

Нет, про письмо нельзя было говорить совершенно точно: ты бы разозлился, вскочил и сказал что-нибудь гадкое и скользкое. Нечто в твоём обычном школьном репертуаре.

— Что-то не так, мисс Грейнджер?

Ты так холодно посмотрел и спросил, что сначала я слегка растерялась и продолжила глупо стоять в дверях, мусоля пальцами конверт.

— Кхм.

Невероятно изобретательно, а главное, как к месту!

— Мисс, Грейнджер, я обедаю, и мне бы хотелось...

Отчего, собственно, мне должно было быть стыдно перед тобой? Ты нахально разбрасывался по коридорам и кофейням своими конвертами, которые, судя по твоей физиономии, должны были быть на вес золота, а я, оказывавшая тебе невероятную услугу, должна была мяться и жаться?! Ну уж нет!

Не успел ты закончить своего высокомерного предложения, как я молча подошла, несколько грубее положенного оставила конверт на столе и прошла дальше, едва успев перед этим ответить:

— В следующий раз, мистер Малфой, будьте аккуратнее со своими ценными бумагами.

Даже когда я отошла уже довольно далеко, к противоположному углу кофейни, села за стол и почти допила свой кофе, твоё недовольное и уставшее лицо все ещё продолжало маячить перед глазами.

«Чертов придурок».

«Возомнивший о себе невесть что чертов самодовольный, невыносимый засранец».

Ты, не сказав ни единого грубого слова, прокричал тогда глазами — твоя компания мне отвратительна, уходи.

Я прекрасно понимала, что ты никогда меня не звал и ничего не обещал, совершенно ничего. Более того, я осознавала — не думай, будто бы я какая-то наивная идиотка — что, возможно, со стороны все так и выглядело: я, от тоски и одиночества, или ещё неизвестно по каким малопонятным причинам раз за разом навязываю тебе, несчастному мученику, слишком хорошо воспитанному, чтобы сразу отказать, своё унылое и безынтересное общество.

Но для чего было так на меня смотреть? Будто бы вся я, все мое внутреннее и внешнее, настолько не имеет значения, что тебе тошно находиться даже в метре — поэтому же ты специально, как можно громче скрипел ножом по тарелке и мучительно долго пережевывал каждый кусок?

Тогда я ещё старалась рассуждать правильно, так, как было положено думать о тебе всегда: надменный, жестокий, хитрый...

Но уже в тот день сквозь посторонний шум разговоров и смеха отчетливо пробирался внутренний голос, что с тобой все не так уж просто, и ты не просто так сидишь совершенно одиноко, угрюмо разглядываешь столешницу и даже поворотом головы не реагируешь на посторонние звуки.

— Гермиона Грейнджер!

Я резко подняла голову от полной тарелки и пристально посмотрела на запыхавшуюся коллегу по отделу Бриджит Крейг. Она была слишком сильно взволнована, от этого ее полная грудь вздымалась, а круглые щёки раскраснелись. Бриджит нервным жестом провела по коротко стриженными светлым волосам и радостно улыбнулась.

— Мой проект одобрили. Теперь, наверное, все-таки вложат деньги в дошкольное магическое образование.

— Мерлин, это же просто великолепно! Не зря ты целые ночи высиживала на работе и штурмовала начальство. И это действительно стояще!

Я относилась к ней по-приятельски, возможно, даже по-дружески. Бриджит всегда здоровалась, когда проходила по коридору, и, если выбегала в перерывах за кофе, приносила его и мне. Я же помогала ей с заковыристыми случаями в практике. Ее новая работа «О внедрении маггловских шаблонов образования в волшебный мир» — целиком и полностью идея одной Бриджит, к слову, как и исполнение. В тот момент я действительно радовалась ее удаче, потому я подскочила со своего стула и поскорее крепко ее обняла.

* * *

Кофе горячей волной жёг горло, зубы нетерпеливо размалывали клюквенное печенье, а пальцы раздраженно теребили салфетку.

Я убеждала себя, что мне совершенно не интересно, ни капли не любопытно, где ты, что ты делаешь в эту минуту, и почему ты не пришёл на этот невкусный обед, до конца которого оставалось двадцать минут.

Взгляд нетерпеливо снова пробежался по наручным часам — пятнадцать минут.

Да какого, собственно, черта?

Я кляла тебя всеми существующими и несуществующими словами. За то, что твоё эго не знает границ, за то, как нахально обошёлся со мной в последний раз, за то, что не пришёл.

Но больше всего себя, что почему-то сижу до сих пор тут, растягивая почти закончившийся кофе, и жду тебя.

Нет, я совсем тебя не ждала, Драко. Забудь, я просто, просто...

Было любопытно, что же такого секретного и тайного могли тебе прислать. Да. Именно так.

Я помню, как сделала последний гордый глоток, расправила юбку и невозмутимо встала со стула, а потом почти пулей вылетела из этого невыносимого места. И я бы действительно вылетела, если бы не:

— Отец Малфоя сдох в тюрьме, вы слышали? — чей-то довольный голос из длинной очереди к кассе сообщил роковую «чудесную» новость.

* * *

Ты сидел на полу своего убогого серого кабинета, вытянув длинные ноги и держа наполовину пустой стакан в подрагивающей руке. Волны огневиски бесшумно разбивались о прозрачные хрустальные стенки.

Я бы непременно услышала их шум, будь это настоящее море и настоящие волны.

Я так часто после войны слышала море, Драко.

И ты его слышал, знаю, слышал, хоть и пытался как можно плотнее прикрыть уши ладонями.

Ты рассказывал, Драко, что купил самый дешевый огневиски из всех возможных и пил его, морщась, давясь и отплёвываясь: ведь золотые мальчики обычно до такого не опускаются. Но ты больше не был им, каким угодно, только не золотым, не блестящим и идеально красивым — вся краска давно облупилась, слезла, и стал проглядывать настоящий, искренний и изнывающий ты, измученный, искореженный.

Ты неожиданно резко перевёл взгляд с желтоватой жидкости на меня и внимательно, слишком пристально и пронизывающе осмотрел от кудрявой макушки до белых кроссовок своими замутнёнными покрасневшими глазами. Возможно, ты уловил на моем лице осуждение и лёгкую неприязнь — не к тебе, конечно же нет — к полупустой бутылке и тому, что это дешевое пойло с тобой сотворило. Ведь не мог ты беспричинно, просто так сморщить брезгливо свой нос, разочарованно закатить глаза и спросить чересчур неприятным тоном:

— А ты не пьёшь, Грейнджер?

— Нет, — я отчего-то ощутила вину перед тобой.

— И даже зельями успокаивающими не балуешься? Грейнджер, не надо так морщить нос!

Я отрицательно покачала головой и скорее отвернулась, только бы снова не видеть твоих насмешливых глаз. Но почему ты так действовал на меня, Драко? Всегда действовал, действуешь и будешь действовать. Но я не поддамся, нет, даже не думай, что я так просто сдамся тебе, Малфой. Быстро перевела взгляд со скучной серой стены и вновь пристально и даже с некоторым вызовом посмотрела в твое чуть порозовевшее от выпитого лицо.

— Ну, конечно! Ты же у нас трудоголик, — почему ты опять усмехнулся? Ох, как тогда это вывело меня из себя! От досады я чуть не хлопнула ладонью по стене, только бы сделать тебя серьёзным, сосредоточенным, выбить тебя из колеи так же, как ты каждый раз выбивал меня.

— Я просто научилась в себе это подавлять. Благодаря...

«Войне...»

Не было нужды уточнять, не было абсолютно никакой необходимости в каких-либо дальнейших намеках или же словах.

Зачем я тогда зашла? В тот момент я ещё даже толком не притерпелась к тебе, едва привыкла к тому, что ты так же как и все ходил по улицам, пил кофе, сидел со мной в одном помещении. А то, что я садилась обедать с тобой иногда... Ну, наверное, хотела переступить через себя, вот и придумала новое испытание. Именно испытание, очередную проверку на силу воли.

— О, бедная-пребедная Грейнджер. Затосковала по мне и преследуешь? Но я же чётко намекнул, — на этом слове ты хитренько улыбнулся, — что твоя компания мне, уж прости, мерзковата.

Как-то угловато дёрнувшись, я прислонилась к дверному косяку и намеренно спокойно, напоказ расправила плечи и приподняла подбородок. Я не собиралась сбегать после этих слов, больше вообще не намеревалась уходить до конца нашего разговора, хотя бы до неминуемой кульминации. Щеки розовели от раздражения и ненависти к Пожирателям, подлым убийцам, чей образ воплотился на это время в тебе.

— Малфой, ты слишком много на себя берёшь. Я пришла по поручению Кингсли. Он спрашивал, где ты пропадаешь и почему не работаешь?

Я врала, да, но нельзя было признаваться, что я зашла проведать тебя, проверить, как ты справляешься, чтобы... Чтобы просто убедиться, что с тобой все относительно хорошо, насколько вообще в такой ситуации уместно это «хорошо».

Тогда я ещё долго отговорила себя, убеждала, что ты не заслуживаешь моего внимания, заботы или просто даже взгляда, и проклинала себя каждый раз, когда глаза вновь обращались к твоему высокому лбу, прямому носу, светлым волосам.

Но в тот день в твоём кабинете, после сказанных слов, поверь, Драко, все зачатки доброты и ласки действительно смыло ненавистью и обидой.

— Как же я вас ненавижу. Всех до единого ненавижу. Ваша жалость, брезгливость, самоуверенность. Вы все, все грёбаные победители, считаете, что с нами так и надо, вы должны нас топтать, прятать в психушки, тюрьмы, просто плевать, когда мы проходим мимо... Но самое мерзкое и несправедливое это то, что вы, вы издевающиеся, считаете, что нам должно быть стыдно. Нам и стыдно. Мне не стыдно. Слышишь, поганая Грейнджер? Не стыдно, — ты шарахнул стаканом по деревянному полу, и оставшийся виски разлетелся брызгами. — А ты, о, ты самая отвратительная: считаешь, что нас нужно жалеть.

Самой обидной в этих словах была их справедливость. Как бы «новые» люди ни пытались, как бы ни старались смотреть на бывших пожирателей смерти по-новому, с чистого листа без предубеждений и предрассудков у них это не получалось. Точнее, не у каждого. Некоторые до сих пор видели мужчин и женщин в чёрных плащах, когда проходили мимо семьи Паркинсонов или Ноттов, и что уж было говорить о Малфоях, чей облик почти кричал о прошлых истязаниях и жестокостях. Даже я все ещё только старалась смотреть сквозь незамутненное стекло, стирая все никак не убывающие отпечатки старых пальцев.

— Мы пытаемся, ясно? Тебе было бы приятно смотреть в глаза человеку, который убил не одного, а сотни людей? Ты бы пожал ему руку на нашем месте? Что-то я в этом сомневаюсь. Ваш «сверхволшебник» приказал долго жить, вот вы все и прибежали обратно, раскаявшиеся. Ты обвиняешь нас в жалости или же в брезгливости к вам, а как можно считать за людей фанатиков и убийц? Доверять магам, которым слово «честь» незнакомо, которые считали это условностью, договоренностью которую надо соблюдать, чтобы жить в мире с людьми на голову ниже и хуже вас. Вы хотели решить свои проблемы, как звери, а совсем не как элитарные волшебники. Пренебрегли незыблемым, основным, пытаясь выстроить что-то отвратительное и жестокое. Но и смелости придерживаться своих убеждений до конца никому из вас не хватило, все «раскаялись».

Ты встал с пола за секунду, может, даже быстрее. Помню только, что вот ты, уже стоял напротив и яростно, с ненавистью и бессилием смотрел на меня.

— Знаешь, иногда я жалею, что не сдал Поттера в поместье, когда его к нам притащили. Мы были бы правы, а вы были бы жестокими убийцами и насильниками. Зависит от стороны и от подачи, — ты внезапно улыбнулся, Драко, так показушно доброжелательно и снисходительно, что я вся тут же напряглась, собирая мысли и мышцы в кучу.

— Потому что даже тут ты струсил.

Ты со всей силы ударил ладонью по стене всего лишь в нескольких дюймах от моей головы, так близко, что я почувствовала вибрацию сопротивляющейся стены.

Ты просто смотрел, дышал тяжело, глубоко дышал и смотрел, кажется, не моргая, не отвлекаясь ни на секунду.

Ты снова хотел ударить, только в этот раз уже намеренно не промахиваясь? Хотел заставить меня почувствовать страх? Доказать что-то? Но только ты сделал странную, непонятную и до сих пор вполне не объяснимую вещь — поцеловал.

Я потом пыталась узнать не один раз, почему именно это, а не пощёчина, к примеру, не желчные грубости, а именно горький поцелуй. Такое неожиданное и напористое касание твоих тёплых губ.

Драко, я верю твоему ответу, но до сих пор не могу принять эту ненависть и презрение, с которыми ты к себе относился.

Ты хотел унизить меня. Унизить поцелуем так, чтобы я тебя захотела, того самого Пожирателя, противного Малфоя. После раскаивалась, рвала на себе волосы и ненавидела себя.

Но ты ошибся, ты проиграл — я ответила. Мной руководили упрямство и, возможно, все то же любопытство.

Мы снова почти воевали, Драко, только немного иначе, изощренней.

Поцелуй был влажным и соленым от твоих слез, этих непослушных капель, смачивавших теперь ещё и мои чуть подрагивающие губы. Я уверена ты не хотел, совсем-совсем не желал, чтобы они редкими каплями скатывались по твоим впалым щекам, узкому подбородку, оседали на языке солоноватой влагой.

Я знаю это, Драко.

Знаю, ты отчаянно и злобно старался их сдержать, но у тебя не вышло...

...как и не вышло держаться от меня подальше. Как и не вышло убедить, наконец уверить себя, что тебе плевать на сгнившего в Азкабане отца, смириться и хоть немного привыкнуть к болезни матери, к всеобщей неприязни. Уже не ненависти — нет — лишь брезгливым безразличием всего волшебного сообщества, к их дружно сморщенным носам.

Ты пытался, Драко, каждый день устало цеплялся за вымученные спокойствие и терпение, за былое хладнокровие. Но пальцы вечно соскальзывали, все время оказывались недостаточно сильными, отчего тебя подхватывало волнами безысходности и кидало из стороны в сторону, швыряло и швыряло. Мотало по взбудораженному дну, точно маленькую, никому не нужную песчинку.

Мы песчинки, Драко, ты и я.

Две одинокие потерянные песчинки.

Наверное, именно поэтому твои руки с каждой секундой все сильнее притягивали меня ближе. Так близко, что я бы уже непременно рухнула на тебя, не успей вовремя спохватиться и сжать твёрдое тёплое плечо неожиданно уверенной рукой.

Ты целовал торопливо и жадно, точно намеревался доказать и убедить хотя бы заранее побеждённую меня, что способен, все ещё крепок и уверен, до сих пор никому не подчиняешься. И не намерен подчиняться.

Даже когда из-под прикрытых век скатывались слезы, а пальцы безысходно, изо всех оставшихся сил стискивали мои руки. Словно ты боялся, что тебя вновь унесёт далеко-далеко в открытое море и ты потеряешься среди волн, останешься совсем один и захлебнешься.

Ты стискивал мои руки так, словно я была твоим новым берегом, Драко.

* * *

Я вышла из лифта отчего-то уже слегка неуверенной, а по спине вдруг пробежал мерзкий, сбивающий с толку холодок. Наверное, именно ощущение всколыхнувшихся волосков на загривке магглы и называют плохим предчувствием. Но я отгоняла от себя дурные, неправильные, совершенно неуместные мысли. Я была практически стопроцентно уверена в положительном ответе, а отчего бы ему таковым и не быть? Идея, отличная, правильная, как раз в духе наклёвывающейся тенденции — лучший послевоенный мир. Рука потянулась к палочке в кармане мантии, ласково погладила тёплое древко и плавно опустилась. Я успокаивала себя, что все отлично, замечательно, просто превосходно, и совершенно не из-за чего волноваться и переживать, только вот вид двери Министра заставил напряжённо сглотнуть и робко постучаться.

— Входите, — приглушённый, добродушный голос раздался из-за стены.

Перед тем, как войти, я тщательно расправила мантию и, чуть выше необходимого приподняв подбородок, вошла в светлый и просторный кабинет.

— Добрый день, мистер Кингсли, — улыбка получилась искренней, а глаза действительно восторженно оглядели явно оживший после предшественника Кингсли кабинет. — Знаете, вазы в углах довольно удачное решение.

Министр удивленно приподнял брови, но ничего не ответил. Тогда я не меньше удивилась неуместности своих слов. Нечто неопределённое внутри подсказывало, что это сомнительная попытка отложить нервирующий разговор.

— Я позвал вас, чтобы объяснить причину отказа, — без обиняков начал Кингсли. — Сядьте. Поувереннее, мисс, сюда. Замечательно. Ваш проект хорош, продуман, возможно, даже и полезен, только не в это время.

— Но, Министр, как раз в это время и правильнее было бы... — пальцы сжались на мягком подлокотнике. — ...правильнее было бы продолжить то, что только-только успело начаться.

— Гермиона, дорогая, подумайте, к чему ведут эти ваши реформы? — со вздохом выдавил Кингсли.

— К лучшей жизни, конечно. Я хочу пока люди ещё хоть немного сохранили в себе запал после войны, продолжать работать с ними. Так сказать, куй железо, пока горячо.

Я действительно старалась говорить убежденно, держать спину прямо (как мама когда-то учила), смотреть прямо в чёрные безразличные глаза.

— Мисс, эти люди устали, эти люди хотят быть с семьями, проводить время с друзьями. Вы совершенно не понимаете психологию. Ну вот кто после войны не хочет покоя? Кто хочет снова каких-то перемен, когда все только устаканилось? Вы хотите изменений. Но для чего, Мэрлина ради, вам все эти постоянные треволнения? Не лучше ли так, как оно есть?

— Так ничего же ещё пока толком нет, все же ещё формируется, разве нет? Война же кончилась совсем недавно, не прошло ещё даже десятка лет.

Драко, я правда пыталась не горячиться и не рубить с плеча, но ты сам прекрасно знаешь, как это трудно, когда ты зависишь от того, кто раньше был тебе ровней. Ровней на войне.

— Если бы все только формировалось, то мы бы сейчас с вами здесь не сидели, и вы бы не спрашивали у меня одобрения.

Его лицо сделалось строгим, взгляд по-военному твёрдым и непреклонным. Помнится, в тот момент я старательно подыскивала правильные слова, решающие аргументы. Но ни одна удачная идея как назло не промелькнула даже близко. Лишь неуместные гнев и раздражение подталкивали вскочить, смахнуть бумаги со стола и выбежать, что есть силы хлопнув на прощание дверью. Так сильно хлопнуть, чтобы эта чертова новая люстра разбилась об пол.

Драко, ты даже поверить не можешь, насколько такое чувство было мне чуждо и гадко.

Вся эта ситуация была отвратительной: отказ, предательский гнев, уверенно восседающий в своём дорогущем кресле Кингсли.

Но я смогла успокоиться и взять себя в руки, смогла дружелюбно улыбнуться и плавно подняться с мягкого кресла, смогла молча и ни разу больше не обернувшись уйти. Но говорить с ним я больше не могла и не хотела — на душе осталось что-то тянущее и гадкое.

* * *

Я пролежала в своей кровати, наверное, день, может, два. Максимум — три.

Поверь, Драко, никогда, даже в наичернейшей печали я бы не позволила себе валяться без дела так долго, так бесполезно и бездеятельно. Гермиона Грейнджер всегда творила, всегда создавала и преобразовывала. Ведь чуть раньше «она» была самым модным брендом борьбы за справедливость и изменений к лучшему.

— Поразительно! Самая умная и талантливая волшебница поколения маглорожденная, вы могли бы поверить?

— Вот уж воистину чудеса из чудес...

— Она такая целеустремленная и инициативная. Символ перемен. Примечательно, что после ужасной войны им стала именно маглорожденная.

— Народ её полюбит. К тому же, как бы это выразиться, мисс Грейнджер облагораживает своим присутствием все окружающее.

— Мисс Грейнджер, вы не хотели бы работать на нас?.. Ой, простите, конечно же, с нами!

Раньше все было иначе, совсем по-другому. Ещё всего лишь год или полтора назад я, Гарри и Рон сидели в палатке, временами терзаемой ветром, пили самый дешёвый чай, желая лишь только согреться. Но даже тогда, в те опасные и жуткие минуты я не чувствовала такую пустоту и такое разочарование. Всегда было кому помочь, было кого защитить и поддержать, выслушать. Что же пошло не так?

Окончательно проснувшись, я сделала себе чай и села за стол. Звук чайной ложечки, тщательно размешивающей сахар, заполнял собой, казалось, всю непривычно пустую и неожиданно большую кухню.

От Рона не осталось ничего, он забрал даже свою нелепую зелёную кружку. Сахар растаял, ложечка теперь тихо покоилась на блюдечке. Почти спокойно, только угнетает безмолвие, странное и надоедливое затишье.

За эти три дня я успела, Драко, ты не поверишь, выкинуть все свои бумаги по эльфам, почти сразу, чтобы не думать и не сожалеть. Стоило только переступить порог после достопамятного визита к Кингсли. Ни одного доклада, ни одной бессмысленной закорючки на листе пергамента. Ничего.

Как будто и не было этого проекта, этого благородного дела, будто бы вообще никогда и ничего не было, даже намёка на проблему.

Ты бы сказал, что эльфы — глупость, собственно, ты так и говорил, да. Может, это и правда глупость — попытка — как это грамотно называется? — сублимации?

Драко, жаловаться тебе даже мысленно — верх эгоизма и дурости, я понимаю. Твой отец, он... Если бы только знал, как потом я корила себя, что не пожалела тебя вовремя, не сказала хотя бы пары ободряющих слов. Это же так просто:

Драко, жаль, что все так вышло.

Или.

Драко, жаль, что твоей отец умер.

Или.

Драко, мне жаль, что тебе пришлось это пережить.

Да, так было бы вернее. Люциуса мне не было жаль и не будет, он заслужил это, всем своим зверским, жестоким военным прошлым и своим лицемерным поствоенным. Я боялась признаться в этом себе и уж тем более не собиралась делать этого перед тобой: когда я узнала о смерти Люциуса, то испытала облегчение, почти радость и умиротворение — этому ублюдку воздалось, хоть и с опозданием, но все же.

Они ещё способны карать, прикрываясь миром и стабильностью. Ради благополучия применять навыки военного прошлого.

Я никогда не могла подумать, что Кингсли окажется столь... столь трусливым и консервативным. Ты как-то сказал, что все понятно, естественно и закономерно, что все испокон века используют традиции как способ усидеть в желанном кресле, и нет смысла пытаться пробиться к действующей власти с декретами, петициями и так далее...

Любое активное противодействие — кровь, смерти, холодные трупы. Мы достаточно на это насмотрелись ещё в те времена, ещё воюя. Мы же не звери, не тупоголовые убийцы и насильники, мы можем решить иначе, мирно и достойно. Век кулачного права прошёл уже давно, век кулачного права закончился год назад.

* * *

— Что ты здесь делаешь?

Драко, я бы сказала тебе, что вид у тебя был презабавный, если бы сама не выглядела точно так же. Твои глаза были прищурены, губы плотно сжаты, но растрепанные светлые волосы выдавали твоё волнение и, возможно, даже некоторое смущение.

Хотя ты столько раз уверял меня, что ни-ког-да — для пущей важности повторю ещё раз — ни-ког-да не испытывал этого чувства.

— Возвращаю услугу, — как будто бы каждый звук раздирал тебе горло.

— Мне не нужны твои...

— Подачки? Возможно. Только вот мне надо избавиться от осадочка твоей вездесущей помощи.

Ты озлобленно начал шарить по карманам, ей Богу, даже недовольно засопел. Достав помятый плотный конверт, ты едва ли не швырнул им в меня.

Можно подумать, ты так сильно пострадал, когда я отнесла тебе тот несчастный в прямом и переносном смысле конверт.

Драко, ты так и не научился принимать услуги, все ещё отвечая болезненной, почти враждебной ответной помощью. Возникает чувство, что ты боишься быть ещё больше должен. Только кому?

Ты столько же страдал, столько же сражался, столько же натерпелся, если даже не больше.

Тот рассказ про пытки преподавательницы в твоём поместье... Как ты смотрел на ее истерзанное окровавленное тело, слушал ее истошные надрывные крики, почти оглушающие визги. Ты словно вскользь упомянул о том, что не успел отвернуться, когда огромная змея вцепилась в неё своими острыми ядовитыми клыками. А потом от ужаса ты уже не мог отвести глаз.

— Ты никому ничего не должен.

Как никто другой ты всегда умел почти без труда настроить даже самого расположенного к тебе человека против себя.

Было невозможно противно смотреть, как ты показушно даже не взглянул, а начал буквально рассматривать свои часы, следом ты утомленно закатил глаза, будто бы я о чем-то умоляла, а ты из великой жалости и благородства помог мне, почти снизошёл.

Так что же ты тогда так долго не уходил, Драко? А все смотрел на наверняка бесценную семейную реликвию и нервно постукивал ногой по плитке.

— Именно. Теперь точно нет. Не до скорой встречи, Грейнджер.

Ты круто развернулся, чтобы уйти и даже успел сделать несколько торопливых шагов, как из моего рта вырвалось:

— Подожди, как твоя мать?

Я не видела твоего, наверное, бесцветного и невозмутимого лица — ты всегда состраивал такую неприветливую физиономию, когда закрывался и прятался, — но твои напряженные острые плечи и резкий и колкий ответ, которым ты почти выстрелил, выдали тебя с головой:

— Лучше, чем вам всем бы того хотелось. Что-то ещё?

— Нет, просто я...

Но вопрос не требовал ответа, он был насмешкой, ядовитой ремаркой, но моих слов никто не ждал и слышать не хотел. Поэтому уже опустевшему коридору и гулкому стуку каблуков я прошептала:

— Просто не все тебя ненавидят, Малфой.

Эта глава ещё не редактировалась, прошу прощения за встретившиеся ошибки.

Драко, честное слово, не могу я понять, чего ты разыграл такую драму для того, чтобы просто передать мне конверт от Кингсли. Он, кстати говоря, невероятно беспокоился, где же пропадает всеми любимая героиня.

Возбужденно и даже горячо убеждал меня скорее вернуться и работать, помогать решать новые вызовы, которые встают на пути у нашего чудесного молодого государства.

Я ответила коротко и сухо, что все в порядке, его просьба услышана и в конце недели я непременно вернусь к работе. А как же иначе? Ведь по-другому-то и быть никак не могло!

Я не стала проводить остаток недели в одиночестве. Знаешь, Драко, думаю, что знаешь, конечно, это грызущее и надоедливое чувство, когда ты разочаровываешься в чем-то — в себе, в окружающих, — и правда очень упорно пытаешься этого не замечать, не видеть, что все кругом не такое, как ты мечтал и хотел увидеть. Ты начинаешь убираться в доме, выкидывая старый, режущий глаза хлам; ходить по квартире просто, чтобы не думать, не думать, не думать....

...а потом срываешься и идёшь к Гарри с Джинни, потому что больше не получается не думать о том, о чем думать нельзя, нельзя, нельзя.

Они встретили меня радостно, но все же мне показалось, что была какая-то вежливость, какая-то натянутость. Гарри крепко обнял, да что уж там, чуть ли не раздавил. Джинни сразу же принялась отчитывать за то, что долго не появлялась на горизонте, усаживать за стол и показывать своих детей по убыванию. Все остальные забросали вопросами обо всем, о чем только можно было спросить. Даже Рон вполне себе радостно, но все же немного сдержанно поприветствовал. Оно и понятно: я тоже чувствовала все ещё некоторую неловкость, почти собственную неуклюжесть рядом с ним. Ощущение все равно было довольно непривычным — я пришла уже не к друзьям, посидеть, поболтать и посмеяться, а к семье. Пришла к чужой уже семье, которая была занята чем-то другим, своим.

Это нормально. Должно было бы нормально, но я не могла принять тот факт, что мои друзья после войны стали далекими и не то чтобы совсем чужими, но уже и не совсем моими.

Иногда мне казалось, что я могла также перешагнуть через все, если бы мы с Роном подошли друг другу. Не было бы времени думать о том, о чем думать, наверное, и не стоило, но я думала. Не могла перестать переживать об эльфах, о несправедливости Кингсли, о том, какой стала я сама после того, как сначала с трудом, а потом все легче убивала Пожирателей. Хоть они и сами убийцы и те ещё ублюдки, но я ненавидела их ещё больше, потому что я должна была их убивать.

У меня была бы возможность погрузиться в другого человека, заглушить все ощущения, кроме ощущения любви и счастья. А потом, потом... Кризис бы миновал, да. Да там уже и не до кризиса вовсе: дети, работа, муж, дети, дети, муж...

— Гермиона, у тебя же кто-то есть? Не может быть такого, чтобы ты бросила Рона ни с чего. Не пытайся даже игнорировать мое любопытство! — Гарри немного по-детски задрал небритый подбородок.

Он почти налетел на меня с этим вопросом, когда я очутилась на пороге Норы, после того, как вышла на какое-то время подышать и не находиться среди всех громких и веселых Уизли.

— Нет, Гарри, я пока не готова ещё, наверное. Это так обязывает, знаешь. Да и Рон... Все было ещё слишком недавно для меня. Просто, понимаешь, наши цели были разные, совершенно разные. Да и после войны... Мы по-разному восприняли ее конец.

Нужно ли было сказать про Малфоя? Один разговор, агрессивный поцелуй, который, как выяснилось позже, должен был опустить меня с небес на землю. На признание в великих чувствах это не тянуло. Больше напоминало отчаянную попытку не припечатать меня к стене или не кинуть мне в голову свой пустой стакан. Вот Малфой и поцеловал, агрессивно, напористо. Но отчего-то внутри в тот спорный момент все равно едва ощутимо царапало желание, и щеки горели то ли от смущения, то ли от удовольствия. Но не должны были, не имели права, никакого даже самого натянутого разрешения.

— Никто никогда к этому не готов. Это просто случается, и вот ты уже сидишь в Норе и принимаешь шумную толпу по выходным. И, знаешь, мне это нравится. Нравится жить одной семьей с Джинни и нашими детьми.

В глазах Гарри действительно заискрились довольство и теплота, когда он лишь мимоходом вспомнил Джинни и ребятишек. А мне хотелось спросить: как ты пережил и простил всех и себя? Мне иногда вспоминался случай, ужасный и мерзкий момент, когда мы оказались в лесу где-то под Лондоном. Он был очень мрачным и душным, я бы даже сказала, удушающим. Там была облава на Пожирателей — вполне себе логичное и понятно задание в рамках войны. Они и правда туда аппарировали, данные оказались верные, и было их там достаточно, не меньше, чем нас. Наверное, какая-то разведка местности для каких-то их гадких целей или что-то типа того. И вот мы вышли из укрытий, началось сражение, и не было в нем ничего такого необычного. Мы напали — они оборонялись. Я наставляла палочку, выкрикивала Авада, они тихо падали на влажную землю. Потом с одного из них слетел капюшон и чёрная маска, из-за ветра, думаю. Было по-настоящему ветрено. Это было первое лицо, в которое я посмотрела открыто, прежде чем убить. В это обычное, ничем не отличающееся бледное и суровое военное лицо.

— Гарри, к детям я пока уж точно не готова. С работой пока накладки, какие уж тут детишки. Ещё не подходящее время.

Гарри облокотился на косяк двери и расхохотался, да так задорно и заразительно, будто вспомнил что-то старое-престарое, но от этого не менее забавное.

— Ты вечно думаешь только о делах и проблемах, а порой нужно расслабиться и начать хоть от чего-то получать удовольствие.

— В мой план для себя дети точно пока не входят, Гарри. А удовольствие я получаю — читаю много в последнее время.

В ответ на лукавую улыбку Гарри я не могла не хмыкнуть. Это напоминание о школьных годах, о былых радостях и проблемах, обидах и оправданиях заставило почувствовать себя лучше, чище, всколыхнуло что-то детское, чистое, самое основное, что только могло быть.

А что все же в него входило? Хотела ли я продолжить бороться за права эльфов? Разве можно было бороться за их права, если даже мои ущемлялись, не брались в расчёт и нагло игнорировались? Планировала ли я счастливую семейную жизнь в ближайшем будущем? Ответ тут же всплыл на поверхность — Нет. Почему-то вдруг в памяти всплыл ты, Драко Малфой. Я все ещё считала тебя, надо быть честной хотя бы с самой собой, бывшим пожирателем смерти, который не может испытывать не то что сильную и глубокую привязанность, а даже едва ли способен на порядочность. Только все же ты больше остальных привлекал мое предательское внимание.

— Просто помни, что мы тебе рады, правда, рады. Ты долго не приходила к нам. Мы уже хотели высылать отряд на твои поиски.

После этих заботливых слов я почти протянула руку, чтобы растрепать его чёрные волосы, как обычно шутливо делала это в школе. Но остановилась, не стала, вместо этого поправила собственные и так уложенные волосы.

— Я сама вас где угодно найду.

Гарри замолчал на секунду, показавшуюся долгой и неуместной.

— Кстати, об отрядах и поисках. Слышала про Нотта?

— А что там с Ноттом?

— Замечен в подозрительных разговорах со старыми друзьями. Ему уже приписывают чуть ли не заговоры против всего и вся.

На тот момент я действительно давно не появлялась в Министерстве, поэтому эта новость меня удивила и озадачила, разбудила острое любопытство. Я попыталась узнать у Гарри побольше, хотя бы ещё совсем немного, чтобы понять, насколько это правдиво, а, главное, интересно.

Гарри и так уже сказал мне все, что знал, а больше, как он сказал, узнавать ничего не хотел:

— Гермиона, прости, но мне эти заговоры и битвы уже вот где сидят, — он настолько высоко и выразительно провёл рукой в воздухе, насколько хватало роста и актерского мастерства.

* * *

Если быть честной перед собой хотя бы сейчас и хотя бы немного, то надо заметить, что не прошло и чертовой недели, как я снова попыталась с тобой заговорить. Я не считала дни раньше, сразу после войны я перестала это отслеживать: некоторые медленно протекали мимо меня, некоторое сносили нещадной, совершенно сокрушительной волной, но следа не оставляли, лишь тихо, незаметно заканчивались. Это было очень странно, как будто я боялась сглазить своими подсчетами установившийся мир.

Сейчас я могу сказать себе вполне честно, откровенно, не щадя ни себя, ни тебя: ты был вызовом, Драко.

Целью, которую я поставила самой себе, чтобы доказать, что я все ещё добрая, понимающая, терпимая даже к бывшим убийцам, даже к бывшим Пожирателям. Убедить себя, что война если и изменила меня, то все же не затронула основ моей личности, самого главного, что только в ней было.

Но я правда, даже самой не верится, позже, совсем немного позже начала испытывать к тебе что-то. Любовь? Сама не знаю. Что-то вроде тёплой привязанности и желания слушать, что ты говоришь, как ты это говоришь, смотреть, как ты поправляешь волосы...

Драко, наверное, я вела себя, как последняя глупая девчонка, вновь и вновь долбясь в твои вечно закрытые двери. Хотелось, очень хотелось тебя понять, Драко Малфой. Мне было интересно узнать, почему ты всегда один, а не с другими бывшими пожирателями.

А ещё мне важно это было понять, потому что после разговора с Гарри, к меня возникли зудящие и надоедливые вопросы, на которые мог ответить только ты, возможно.

Все же вру. Как не стыдно, а ещё Героиня!

Ты порой вежливо и сухо здоровался с Ноттом, иногда, совсем-совсем редко, даже жал ему руку. Бывали, однако, и дни, когда вы стояли и что-то обсуждали. Что-то, что тебе явно не нравилось, судя по пафосному, невероятно гордому и неприступному выражению лица и терпеливому, даже в некоторой степени снисходительному взгляду.

Была ещё Пэнси Паркинсон, старая и совсем не добрая Пэнси. С ней у тебя были отношения ещё более странные и совсем для меня не понятные. Когда вы встречались — а это были именно назначенные встречи, а не случайные, мимолётные столкновения в коридорах Министерства, — Паркинсон тебя на что-то уговаривала, наверное, даже жалостливо упрашивала, почти клянчила, а ты смотрел так же, как вечно глядел на Нотта — равнодушно.

Ты рассказывал мне, что с Паркинсон вы почти не общались после войны. Достопочтенное семейство попыталось смотаться за границу с концами, да не вышло из-за огромного состояния, которое было слишком жалко бросать в «варварской» Англии. И вот они остались, никому не нужные, опозоренные и презираемые. Самое интересное во всей этой сложившейся ситуации — и Пэнси, и ее родители все так же ненавидели магглов, магглорождённых и новое правительство, только вот в остальном мире они ещё больше приходились не ко двору.

Но все равно я не могу понять, почему ты отказывался помочь ей с работой в Министерстве. Боялся пропихивать «своих»? Хотел, чтобы все, как и ты, всего добились сами? Было ли это злорадством или желанием сформировать в ней что-то?

Драко, а я бы дала ей шанс, наверное. Не бывает лишних рабочих рук, тем более не бывает лишних рабочих рук, которые до неприличия заинтересованы в обелении репутации.

По поводу Нотта ты говорил очень мало, почти совсем ничего. Скомкано отвечал на вопросы о том, чем он занимался после войны, многое умалчивал о занятиях его семьи, скрывал даже, как ему удалось так легко пробиться в Министерство. Теперь я отчасти тебя понимаю, но благодарить тебя за это... нет, не думаю, что за такое говорят «спасибо».

Подойти к тебе было снова трудно и неловко, я чувствовала, что делаю что-то странное, противоречивое, даже неуместное. Только вот не было уже смысла делать вид, что я случайно проходила мимо, настолько близко «случайно» и «мимо» не проходят. Ты уже напрягался и, мне даже показалось, молча выругался.

Оставалось лишь успокаивать себя, что я делаю это не для себя, точнее не только для себя. А ещё, чтобы узнать, понять, что же все-таки происходит прямо под носом, прямо тут, пока мы работаем и работаем, не высовываясь из кабинетов.

— Что ещё? Очередная рассылка писем?

Почему нельзя было хоть раз, хоть один чертов раз сказать фразу не своим заносчивым и раздражающим тоном?

— Не хочешь прогуляться, Малфой? — наверное, я прозвучала чересчур наигранно бодро и неправдоподобно уверенно, раз ты настолько довольно оскалился.

Довольно необычно было звать тебя куда-то, с учетом того, что буквально чуть больше года назад мы могли позвать друг друга только в темницу или на пытки. А школьное прошлое, оно уже такое смазанное, почти нечеткое, но даже несмотря на это, я хорошо помнила, что в те времена позвать тебя куда-то было бы не менее странно — уже тогда ты был тем, с кем порядочным гриффиндорцам лучше не водиться.

— Маленькая грифиндорская принцесса приглашает меня на свидание? Ты не в моем вкусе, подумай ещё.

Ты демонстративно, просто отвратительно напоказ отставил свою пустую чашку кофе и постучал пальцами по милому круглому столику.

Драко, я уже кляла себя за эту затею и кипела внутри, но отступать и проигрывать было бы уже просто смешно.

— Мы с тобой долго можем беседовать на тему вкуса, Малфой...

Твоё лицо дрогнуло, а пальцы моментально, сразу же сжались в кулак.

— Я разве сказал, что ты не зайдёшь под виски?

— Разве я сказала, что ты мне нравишься не валяющимся в соплях на полу кабинета?

— Грейнджер, если ты сейчас не остановишься, моя дорогая, то я не посмотрю на то, что ты наша самая яркая звездочка.

Было совершенно ясно, что играть в игры и флиртовать, со мной, по крайней мере, ты не собирался.

Ты говорил потом, что болтать со мной у тебя правда не было ни желания, ни времени. Мое очередное навязчивое и внезапное появление взбесило тебя, заставило очень сильно напрячься, чтобы вести себя довольно прилично и относительно вежливо.

Мои напряженные плечи выводили тебя из себя, а нервный, неуверенный голос почти заставил уйти, потому что слушать его, после тех «гребаных слов в кабинете» не хотелось вообще.

Но ты все равно оставался, все равно терпел и смотрел зло, выжидающе снизу вверх на меня, глупо и безрезультатно бравирующую. Ты же действительно нас не переносил, все-всех ненавидел, за унижение, за, как ты считал, лицемерие и неприкрытое двуличие, за то, что считали себя чуть ли не святыми. Но при всем при этом ты, наверное, чувствовал — но очень долго отказывался признавать, — что та сторона была намного более жестокой, она была в разы хуже и грязнее, отрицала все хорошие принципы. И ты это понимал, чувствовал, испытывал вину, но ни за что ее не показывал. Ты изворачивался, язвил, оскорблял, делал все, что угодно, но не признавал свою ошибку очень и очень долго. Потому что не считал, что мы, те же убийцы, высокомерные моралисты, заслуживаем твоей вины.

"Вы считаете, что я вам должен априори, да нихера я вам не должен».

Ты ненавидел нас из-за гордыни, Драко.

Возможно, она и была, но разве она была беспричинна и беспочвенна? Разве не могли мы гордиться, что спасали и защищали?

— Может, ты все-таки выйдешь поговорить со мной, идиот?

— Говори здесь, при свидетелях.

— Я хотела просто пройтись. И обсудить кое-что.

«Кое-кого из твоих бывших близких приятелей, Драко Малфой. Для безопасности моих друзей, меня, да и всех окружающих людей».

— Тогда пойдём на выставку.

— Что?

И действительно, что это было, Драко? Так быстро и почти без борьбы, да с чего бы, собственно? Это уже не было похоже на стратегию «унизить зазнавшуюся Гермиону Грейнджер», а больше походило на попытку сближения, невозможно неожиданную и непредвиденную. Я сделала первый шаг, который ты ждал хоть от кого-нибудь, чтобы начать искупать свои, как ты упорно убеждал, несуществующие сожаление, вину и разочарование в самом себе.

— Я не буду тебя уговаривать. Либо да, либо нет, Грейнджер.

Как будто бы я действительно могла уверенно и твёрдо сказать это чёртово «нет».

Аппариция была неприятной, почти болезненной. Мы даже толком не успели выйти из кафе, как ты просто схватил меня за руку и перенёс сюда. Драко, ты был очень странный, почти одержимый в своей странности. Было похоже, что ты одновременно хочешь мучить себя и меня. Еще раз обсыпать солью все раны: свои, мои, любого, кто только мог от чего-то страдать.

Только вот в этом месте, этом странном помещении, похожем на подземелье или на подвал, не было ничего, на первый взгляд, что помогло бы тебе кого-то физически или морально истязать.

Кругом было угрюмо, очень-очень мрачно и необычайно тепло, даже отчего-то жарко. Вскоре стало ясно, что это пол, то, что было полом — серый грязный бетон — подогревал наши ступни.

Ты на меня не смотрел, как будто старался не замечать, не видеть и даже обо мне не думать, и если бы не твоя рука, крепко вцепившаяся в мое запястье, я бы даже охотно поверила, что тебе и в самом деле я нисколько не интересна.

— Что это за место? — я спросила спокойно и уверенно, только постаралась сбросить твою руку и освободиться от твоей прохладной влажной ладони.

Ты не отпустил, а, наоборот, ещё увереннее сжал мою кисть и повёл вперёд по узкому слабо освещенному коридору. Я все ещё не могу догадаться, чем он был освещён, точнее, не освещён — слишком громкое слово, — скорее, подсвечен. Будто сам воздух, невидимые атомы этого угрюмого пространства излучали тусклый свет.

— А это, Грейнджер, чертоги твоего разума, — ты как-то нервно хмыкнул и передернул плечами.

— Я серьезно, Малфой, если это какое-то извращенное возмездие, то лучше скажи — я просто пойду.

Коридор, этот короткий убогий перешеек между входом и настоящей комнатной, все не мог никак закончится, и мы все шли, шли и шли.

— Если это извращенное возмездие, то ты не сможешь уйти.

Хотелось сильно дернуть тебя за руку, чтобы наконец остановиться и посмотреть уже тебе в лицо. Чтобы хотя бы по грустному, обычно совершенно безрадостному взгляду понять, что же ты задумал в своей разгневанной и противоречивой голове. Но ты все вёл и вёл вперёд, а переход не кончался, все неумолимо продолжался, отчего нам приходилось по нему лавировать, точно медленно плыть.

— Малфой, черт, я действительно не это имела в виду, когда звала тебя пройтись.

— Ты, наверное, уже навоображала себе пикник в парке или гулянья под луной, но нет, я, знаешь ли, так просто не поддаюсь. Тебе надо меня завоевать.

«Грейнджер, ты должна была там побывать, это было нужно тебе, а ещё мне, это больше всего было нужно мне».

— Это не свидание. Я не приглашала тебя на свидание. Это. Не. Свидание.

Я понимала, конечно, догадывалась, что все выглядело так, как будто я действительно хочу проводить с тобой своё время. Так оно и было, определенно, я этого и добивалась, но не потому что была влюблена в тебя и сходила с ума по такому эталону мужественности и загадочности. Нет. Точно. Нет. Мне нужно было понять, что имел в виду Гарри в Норе, было ли это опасно для всех, стоило ли обращать внимание на его слова вообще и на Нотта в частности. И навязчивое, неотступное чувство подсказывало, что ты не мог оставаться в стороне и совсем ничего не знать от том, что делал или только замышлял Нотт.

— Конечно, нет. Свидание — что-то по обоюдному согласию, а я явно не трепещу. Ну, и чего ты именно меня позвала? Дружки кончились, позабыли о милой Грейнджер?

Ты внезапно и резко остановился, но проход был слишком узкий, чтобы я могла хорошо разглядеть, что же находилось за тобой.

Драко, ты знал, куда и как давить, чутья на подобную гадость тебе всегда хватало с избытком. И я бы даже, правда, обиделась — могу с уверенностью пообещать — если бы сама много-много раз подряд не прокрутила почти эти же слова в своей голове. Такое бессчётное количество раз, что когда ты озвучил мои привычные мысли, это ровным счётом не повлияло почти совсем никак, стало только неприятно, пожалуй, но не больно, как ты того хотел.

— Малфой, Гарри и Рон не забыли, просто... У них семьи... Я...

Но я не хотела быть с тобой откровенной, Драко. Тебе было бы лучше думать, что все по-прежнему, что мои раны все ещё свежи и совсем не затянулись.

— А ты не вписываешься.

— Заткнись, они никогда бы меня не бросили. В конце концов ты согласился, даже место выбрал.

Ты резко обернулся, и я краем глаза увидела более яркий и согревающий свет, но он быстро, почти мгновенно исчез, когда ты полностью повернулся ко мне и посмотрел решительно, злорадно и совсем немного разочарованно. Только это разочарование не касалось меня, нет, это было исключительно твоё личное, тайное переживание.

Я должна была ещё раньше испугаться, сильнее одернуть твою руку и бежать обратно. А куда обратно? Там, куда ты меня привёл никакого «обратно» и в помине не было, даже намёка на выход или потайную дверь — сплошная, глухая, серая стена, и ничего больше. Я почему-то не тревожилась, даже не опасалась, было лишь любопытно и хотелось скорее увидеть, для чего ты сюда меня притащил. В тебе не угадывалось ничего опасного или угрожающего хотя бы сейчас. Позже ты мне объяснил, что это была успокаивающая магия места, умиротворяющее волшебство.

Пусть так, Драко, пусть так, мне не хотелось вдаваться в подробности и думать почему, зачем, для чего. Просто вдруг внезапно стало тихо, спокойно и невероятно любопытно, до еле сдерживаемого нетерпения. Будто бы я давно шла к этому месту, только его и искала все эти долгие послевоенные месяцы, лишь к нему, сама того точно не зная, и стремилась.

— Я преследую свои цели, Грейнджер. Запомни, что я всегда преследую свои цели.

— Кто бы сомневался. Ну, и что за цель?

— А ты с чего вдруг воспылала пламенными чувствами?

Твой взгляд все ещё оставался болезненно горящим, но больше ты ничем не выдавал внутреннего напряжения, совершенно ничем.

— Ты невероятно обаятелен.

— Держи руки при себе, Грейнджер. Тебе нужно что-нибудь попроще. Судя по всему, даже проще Рональда Уизли.

Ты попытался выдавить игривость или хотя бы улыбку, жалкую и искусственную, но вышло только дернуть уголком рта и плотно сжать губы. Затем ты отвернулся и вошёл в просторное и пустое помещение, здесь совершенно точно никто не жил. Жить здесь было просто невозможно и даже неприятно.

Я бы сказала, жить здесь мог только слепой, но даже он, наверное, как-то умудрился бы почувствовать эту давящую обстановку. Более непонятного и странного — склада? галереи ?— я ещё никогда не видела, даже не могла подумать о том, что такое возможно. Помещение было почти безбрежным, или так только казалось, трудно было сразу понять, но я понимала, совершенно точно чувствовала, что это только часть чего-то большего. Вдоль идеально ровных стен висели картины, совершенно разные: большие и маленькие, эскизы и готовые полотна, яркие, манящие и грубые, агрессивные, отталкивающие. Их объединяло два довольно странных и необычных момента — они все были маггловские, ни одного магического портрета или пейзажа, даже намёка на магию в технике. Только свет. Они сияли изнутри, наполняя помещение тем самым свечением, который я заметила за твоим плечом, Драко. Это манило, притягивало, заставляло вглядываться и разглядывать, проникать.

Мой взгляд внезапно упал на внушительную картину, которая была похожа на работы эпохи Возрождения. Она и должна была ей быть, почти нигде больше нельзя было встретить таких женщин. Женщин, которые смирились со своим крестом, которые вопреки всему никогда от него не отступали и не отказывались. Таких величественных и печальных Мадонн, которые знали о жертве и были вынуждены ее принять.

Драко, я тогда, кажется, в первый раз почувствовала, для чего ты меня сюда привёл. Я будто сама стала ею, я почувствовала все ее печали и горести, все трудности, через которое она была вынуждена пройти, но все же не отказалась ни от чего, что было для неё свято и важно.

Я проснулась, Драко, я будто бы очнулась от забвения, смятения и этого опостылевшего подвешенного состояния. Вот она правда, вот истина.

Я с трудом отвела взгляд, чувствуя, как горят мои щёки и подрагивают пальцы. На тебя я не то чтобы не хотела смотреть, нет, Драко, дело было совсем не в этом. Я просто, казалось, потеряла тебя, не видела, но и не искала.

Но совершенно зря я решила все же оглядеться, как же это было глупо, глупо, глупо. Просто-напросто зря. Решив понять, где же я нахожусь, я все растеряла. Вокруг больше не было ничего, что бы очаровало, наполнило волшебным светом до самых моих краев. Напротив, остальные картины притягивали совсем ненадолго, но вдруг резко отталкивали, лишь отнимая то чистое счастье, что я получила от той, самой первой.

Я начала специально избегать взглядом отдельные — уже просто размалеванные для меня — холсты. Просто мимо, в общих чертах, ни на чем толком не задерживаясь, получая лишь общее впечатление.

В остальном помещение было никакое, просто слишком большое, очень необъятное и неправильно бесконечное. Я понимала, я же не какая-то верящее во всякое сверхъестественное идиотка, что конец есть. Это было ясно хотя бы потому, что в нашей части были вполне себе четкие углы и стены, просто до конца этого места мы ещё не дошли, ещё не все получилось обследовать.

Да и в этих углах стоял вполне себе обычный хлам: рамы из-под картин, чистые хосты, даже какие-то тюбики.

— Это какая-то барахолка? У вас все уже так плохо после поражения?

Драко, прости, правда, извини, ты привёл тогда меня в такое место, а я сказала такую несусветную глупость. Но учитывая то, в каких мы были отношениях, распахивать перед тобой душу было бы неправильно да и опасно.

— Дура, это склад. Здесь вещи, которые бывшим Пожирателям удалось увезти из загородных поместий. В своих квартирах мы их хранить не можем: ваше чудное министерство все присвоит себе, прикрывшись справедливостью и прочей херью.

— Оно слишком большое для обычного склада.

Ты просто пожал плечами и отвернулся, будто искал что-то определенное, но пока у тебя ещё не получилось отыскать это желанное «что-то».

Министерство во вполне доступных выражениях запретило бывшим Пожирателям иметь ежемесячный доход выше суммы, которую оговорили с каждым лично. А все это было явно намного большой любой такой суммы.

Если это действительно, как ты тут сказал, были ваши запрятанные драгоценности.

Может, Министр боялся накопления силы, подкупа, или просто это была мелочная месть. Но... Но, по великой и ужасной идее, определенная часть их официального дохода уходила на «Благо Магической Британии». Это без учета того, что их и так обобрали до нитки. Конфисковав почти все, что имело ценность. Оставили чисто символически и для отвода глаз.

— Они думают, что вы нищие.

— Пусть думают так дальше.

— Это незаконно. Я...

— Ты не расскажешь. Ты, возможно, хочешь, но не сможешь. Ты слишком гордая, чтобы помочь Кингсли после всего. Да и систему ты уже, наверное, не то чтобы обожаешь.

Я бы хотела тебя проклясть, и я бы даже сделала это, если бы не предательское чувство благодарности, что ты меня сюда привёл.

— Есть вещи, Малфой, которые не зависят от личного отношения. Например, то, что вы намеренно прячете своё имущество от правительства в неизвестно каких целях.

— Если тебя ослепило собственной святостью, то это картины, а не деньги. Может, мы храним их из чисто сентиментальных соображений.

— Вы? Из сентиментальных? Очень сомневаюсь. Выглядит все так, как будто вы готовитесь к какому-нибудь крупному предприятию.

— Если в вас никогда не просыпается чувство прекрасного, то очень жаль. Другим же свойственно иногда наслаждаться живописью. И да, это заначка на чёрный день.

Было очевидно, что это не просто склад, даже не тайная комната, в которой Пожиратели всей Магической Британии решили обезопасить свои семейные и не только ценности. Нет, это было нечто другое. Возможно, картины были и вправду ваши и больше ничьи, но вот только правдивые причины того, почему вы решили их хранить так и делать это именно здесь, ещё долго оставались мне непонятны и загадочны.

— Мне отец говорил, что современное искусство — редкостное дерьмо, а мама любила почему-то — любит. Она мне как-то сказала, что, собственно, нового ничего нет, есть только новый взгляд поколения на то же самое, что вся эта мазня — зеркало умов. Или как-то так, — ты заговорил сразу и вдруг, все ещё пристально и внимательно выискивая взглядом то самое, — Хватит на меня так пялиться, меня это не трогает.

— У меня родители увлекались живописью немного, папа часто водил на выставки маму, меня. В квартире висели репродукции, помню, — этот разговор не имел никакого смысла, он был нужен только для того, чтобы заполнить время пока ты ищешь то, что, очевидно, хочешь мне показать.

— Грейнджер, мне все ещё не так уж интересно.

Конечно, Драко, для порядка всегда надо огрызнуться и оставить последнее слово за собой.

— Вы так раздражаете своей слепотой, если честно. Вашей этой верой в свою чистоту, хотя вы так же жестоки, но ваша тупость или упёртость позволяют не замечать этого. Это все равно, что отрицать день и ночь, не знаю. Ведь волшебники по сути своей более продвинутые животные, просто сильнее.

Вдруг ты едва заметно вздрогнул и больно схватил меня за локоть, говоря тихо, уверенно и непривычно убедительно:

— Встань напротив этой картины. Просто встань и смотри. А потом чувствуй ее, себя. Если хочешь, то можешь чувствовать и меня.

Драко, сначала мне подумалось, что это очередная грязная шутка, скабрёзное замечание, но потом, потом, Мерлин... Это было для того, чтобы я поняла, чтобы до меня наконец дошло, и ни одна, даже самая хитрая капля не ускользнула.

Это был Поллок, совершенно точно Джексон Поллок — его трудно было не узнать. Это была ярость в чистом виде, внутреннее кипение, которое выплеснули на холст, но он почему-то выстоял и просто впитал в себя эти разочарование, боль и ненависть. И это расположение красок, эти хаотичные, абсолютно бессистемные комбинации взывали только к чувству, инстинкту и больше ни к чему. Как будто этот чертов американец подобрал к каждому универсальный ключ.

Золотистый свет был везде, он окутал и проник, кажется, так глубоко и неумолимо, что пропитал собой даже мысли. Его волны захлестывали, почти сбивали с ног, пропитывая странным голосом, который чрезвычайно походил на твой, только чуть ниже и глубже.

— Это счастливое время не предназначено для героев. Все подвиги уже давно совершены. Ты проиграла, Грейнджер, проиграла самой себе и, что самое смешное — саму себя. Нет святости и непогрешимости, все оступаются, все ошибаются. Просто признай и живи дальше. Просто попытайся получить удовольствие от того, что тебе ещё уготовано.

Мы песчинки, которые все никак не осядут на дно.

— Всегда есть, к чему стремиться и за что бороться. Мы просто пока не нашли. Нет никакого проигрыша. Есть этапы, ступени, временные и непостоянные. Надо просто пытаться.

Мы все медленно плаваем, колыхаемые морскими течениями, не зная куда прибиться.

— Ты должна искать другое, Грейнджер. Ты должна искать себя. Полюбить себя, человека в себе и простить. Простить себя и всех, кто тебя окружает. Какой смысл менять мир к лучшему каждый чертов день? Дай всему уже наконец успокоиться. Успокойся для начала хотя бы сама. Прими себя и признай войну, ее результаты, смирись с ее концом. Иди дальше.

Буйное море никогда не прекратит своё безжалостное движение — никогда. Его волны будут неумолимо бушевать и ни за что не остановятся.

— Я и иду дальше. Я же стараюсь, я правда-правда очень сильно пытаюсь найти новую цель.

Бесчисленные песчинки поднимаются хаотичным вихрем и оседают в совершенно незнакомые им места.

— Ты ищешь не то.

Я должна найти свой берег. Свой родной берег и обосноваться там.

Ты почти мой берег, Драко. Почти, но не совсем. Ты, скорее, паром, на котором я должна находиться до определённого, решающего момента. До той самой точки невозврата. До коренного перелома. До крушения.

Но я все ещё нуждаюсь в надежном береге. В береге до которого все никак не получается доплыть.

Наверное, это было правильно стоять рядом с тобой там, в своеобразной картинной галерее и держать тебя за прохладную руку.

Невзирая ни на что, вопреки всему и всем это было правильно, верно, единственно возможно. В тот день. В том месте. С тобой.

Я так отчаянно хваталась за твои пальцы, Драко, так крепко, точно знала, угадывала подсознательно, шестым, седьмым, каким угодно чувством — ты уйдёшь.

Уйдёшь и бросишь меня, или я сама когда-нибудь тебе брошу. Какое отвратительное скопление букв в этих горьких и пораженческих словах. Ты останешься во Франции с матерью в знакомом пафосном поместье, забыв о прошлом, о Лондоне, забыв обо мне, затолкаешь вину — не отрицай, что ты себя ненавидишь, — куда подальше и будешь себе спокойно жить. Или же я, испуганная, слишком уверенная в себе, проиграю, сдам назад, разобьюсь. Разобьюсь, теряясь в скопление бесчисленных соленых брызг.

Или вечно пытаясь разбиться.

Не пытайся забыть, Драко, пожалуйста, позволь «нам» жить хотя в твоей голове, в твоих упорядоченных мыслях и цепкой памяти.

Составь из частных, разбросанных обрывков четко обрисованное целое.

Обещай нарисовать под веками всю меня по обрывочным воспоминаниям, Драко, пожалуйста, я прошу тебя, обещай.

— Поллок — один из немногих магов, которые действительно придумали что-то стоящее, — твой обычный голос вырвал из расщепляющего, разжигающего транса.

— Солидарность алкоголиков?

— Грейнджер, ты просто отказываешься признать и почувствовать. Точнее, ты почувствовала, но отказываешься признать.

— Ты слишком сильно превозносишь Поллока. Он просто отобразил эмоцию. Свою депрессивную и тоскливую эмоцию. Вот и все.

— А что? Согласись, что-то цепляет в этом хаосе, задевает за живое. Это отсутствие цели... Оно будоражит и пугает. Оно развязывает руки и резко сковывает. Оно заставляет хотеть и бояться самого себя. А ещё оно... А ещё оно рождает отрицание хаоса. Потому что любой кретин, неважно в какой степени он кретин... Любой. Никогда не признаёт, из гордыни — этого вашего львиного чувства, — что живет не для чего. Как это ОНи просто так. А очень, блять, просто, Грейнджер. Вот просто так.

— Я не могу жить в хаосе. Ничто не происходит просто так. Я верю в это. Я в это хочу верить, верю и буду верить.

— Значит, ты не умеешь жить. Наша жизнь ещё до войны потеряла эстетику, оставив лишь смятение, разруху хаос. Чем тебе не Поллок? Чем тебе не удар реальностью наотмашь? Да и вообще все, КТО создал все это или ЧТО — просто эгоистичный художник, — ты закончил с торжествующей, победоносной улыбкой и довольным, неприлично удовлетворённым взглядом.

Драко, ты невозможный ублюдок, самый ужасный из всех возможных типажей. Тебе нравилось меня мучать, ты, наверное, действительно меня ненавидел, раз решил поступить так бессовестно и злобно. Ты без сострадания, без сочувствия и желание даже не то что помочь, хотя бы попытаться понять, просто кинул, со всей силы толкнул в свою отчаянную и насмешливо-прискорбную точку зрения. Но хуже и страшнее всего было то, что ты безжалостно утопил в этом разочаровании почти сразу после того, как я только немного воспарила и думала, что поняла ради чего все было, что вся война была в какой-то степени необходимой, хоть и ужасной, бесчеловечной жертвой. Ты беспощадно и с наслаждением обличил ту часть меня, которую я все это время безрезультатно пыталась скрыть, подавить и изничтожить.

Поэтому мне до сих пор ни капли не стыдно за то, что спросила про твою мать — про твоё самое больное и давящее, любимое и ненавистное.

— Что у тебя с матерью в итоге? Я слышала от кого-то, что она где-то во Франции. Немного не та траектория искупления перед своей страной, не находишь?

Ты не ожидал, по внезапно потускневшему взгляду и нервическому подергиванию лица я сразу же угадала, что ты вернулся с небес на землю и не просто спустился, а почти расшибся о холодную, жесткую поверхность.

— Немного не твоё дело, не находишь?Я пришёл сюда, надеясь в конце вечера тебя трахнуть, будем честны, никакого уважения я к тебе не испытываю. Ты же этого хотела, когда меня звала, да? Так вот мой тайный план — трахнуть доступную Грейнджер. Рассказывать о своей семье, своём детстве и своих личных проблемах я тебе не буду — ты не мой юрист и не мой психолог.

— Спасибо за честность, Малфой, но...

— Обращайся.

— Но дело больше не совсем в этом. Ты утверждаешь, что изменился, переосмыслил, бла-бла-бла, но тогда почему же сплошные слова, и никакого дела?

— Грейнджер, посмотри опять на чёртову картину, и перестань лезть не в своё дело. Я не спрашивал тебя про твои неудачные проекты, про провалы в Министерстве, про дальнейшие карьерные планы и так далее, ну, ты поняла. Так что будь добра, соблюдай прелюдию, чтобы потом я мог с чистой совестью, ну, ты понимаешь...

Твои слова задели сильнее, чем я показала, даже сильнее, чем я призналась в тот момент самой себе. Карьерных планов у меня не было никаких совершенно, лишь карьерные провалы и полное отсутствие понимания, что же делать дальше со всем своим, как говорили газеты, невероятным потенциалом.

— Твое хамство только доказывает, что сказать-то тебе особенно и нечего.

— А твоё покрасневшее лицо доказывает, что тебе есть, что мне показать.

Ты улыбнулся зло, подавляюще, только глаза оставались намеренно равнодушными. Никакой игривости, даже намёка на таковую, ни капли заигрывания. А ведь ты должен был хотя бы пытаться расположить к себе, если действительно хотел... Если действительно меня хотел.

— Я просто не понимаю, почему вы вообще тут остаётесь? Вас же явно не ждут, но вы все равно пробиваетесь, доказываете, убеждаете. Для чего? Чтобы потом спрятать мать? Чтобы получать крохи из бюджета? Не логичнее было бы действовать без этих полумер — и тут успеть, и в случае чего быть с запасным аэродромом? Нужно либо с концами уезжать, либо уж действительно меняться, а так вы просто снова все разрушите, все будет, как было до войны — выгода, выгода, выгода, ещё немного статуса, ну, и денег, — мой голос нервно дрожал, а грудь сильно вздымалась. Я ненавидела себя за это — за слабость перед тобой, перед чужим человеком, перед предателем.

— Грейнджер, мне плевать на нашу великую страну, ладно? Мне не все равно на себя, на мать и на... На себя и на мою мать.

— Так все равно, что ты участвуешь в тайных проектах Нотта? — это была игра на поражения, тут даже было нечего долго думать и оценивать такой глупый ход, но все же случая удобнее могло уже никогда не представиться — ты был не готов, обезоружен, чрезвычайно возбуждён и неосмотрителен.

Ты резко замолчал и нервно сжал брючины, резко отпустил и посмотрел на меня с подозрением, недоверием и страхом? Но все это испарилось почти в ту же секунду, спрятавшись за необъяснимой тогда завистью. Она тоже почти сразу пропала, взгляд вновь стал уставшим и будто бы ко всему безразличным. Только сейчас стало ясно, что ты завидовал тому, что я все ещё могу волноваться за многих: за друзей, за семью — за полную семью.

— Какой, Нотт, Грейнджер? Всю свою сообразительность просрала на войне? К чему ты вообще вспомнила его?

Лучше бы ты тогда так не посмотрел, и я, к своему стыду, поверила бы, что ты действительно не имеешь ни малейшего понятия.

Больше ты не говорил, до выхода из этой странной галереи не смог выдавить ни слова, а, может, я переоценила тебя. Может, ты и не переживал вовсе, не волновался да и не мог уже волноваться. Возможно, я просто тебе надоела и внезапно опротивела. Стала омерзительна потому что не понимала, да и не хотела тогда тебя понимать. В тот многообещающий вечер нам было сказать другу другу больше совершенно нечего.

Я часто думаю об этом случае в последнее время, о том, как мы делали вид, что внимательно смотрим на картины и вдумчиво молчим. О том, как ты сухо попрощался и аппарировал, даже не дождавшись моего ответа, вопреки всем похабным намеком.

Но один факт, одна из ключевых причин моего прихода сюда все же выяснилась. Возможно, ответ не был так четко и однозначно обрисован, но мне хватило твоего выражения лица.

* * *

Перехватить Нотта было слишком просто, не потребовалось почти никаких усилий. Он был прилежным работником, ответственным сотрудником и куча других характеристик, которыми расхваливают сами себя бывшие Пожиратели.

Он всегда был на своём рабочем месте, никогда не отлучался, чтобы праздно пройтись, даже обедал, казалось, какие-то минут 15-20 вместо справедливо положенного часа.

Его я хотя бы могла понять и как-то объяснить себе, для чего ему вся эта прилежность. Для чего лишнее, ненужное внимание, когда занимаешься чем-то, что может серьезно и безвозвратно тебе навредить?

Я решила наведаться к нему в свой длинный обеденный перерыв — времени на важный разговор хватило бы и даже ещё осталось. Долго не думая, не взвешивая и не готовясь, я ворвалась в его стандартный и грустный рабочий кабинет.

Пожиратели, вернее, бывшие Пожиратели, никогда не украшали свои рабочие места, будто они тут были на короткий срок, на незначительное время. Это стало заметно почти сразу, как их неохотно устроили в новое Министерство. Ничего личного, своего, чего-то тёплого, только то, что даёт Министерство, а даёт оно не очень много, если честно, даже скромно и скупо. Самые обычные деревянные стол и стул, один высокий шкаф со множеством маленьких выдвижных ящичков, пара перьев и стопка пергаментов — базовая помощь, которую, разумеется, нельзя недооценить, за которую трудно не сказать сквозь зубы «спасибо».

Он, как я и думала, был в своём кабинете и усердно, внимательно читал какие-то наверняка серьезные бумаги.

— Нотт, нам надо поговорить, — я старалась сказать убежденно и ровно, как будто нужно обсудить очередное министерское задание, и я совсем не пытаюсь втереться в доверие и попытаться...

Я даже сама толком ещё не знала, для чего и зачем я решилась прийти и просить. Ради чего именно я собиралась убеждать Нотта, что я необходима им в их подпольных работах.

Чтобы сорвать их планы и спасти всех, кто мог попасть под угрозу?

Чтобы самой помешать тому, что делает Кингсли?

Да, Драко, мотивы ещё, как ты можешь заметить, для меня самой ещё были туманны, неопределённы и неясны, но я точно знала, что мне нужно, совершенно точно необходимо принять в этом непосредственное, если не ключевое участие, не оставаться в прозябающей стороне.

— Оу, мисс Грейнджер, всегда к вашим услугам, — он медленно, немного разочарованно отложил свою работу и приветливо, но все же настороженно взглянул на меня.

— Давай без этой ехидной вежливости. У меня к тебе предложение.

Наверное, это была ошибка, самый грубый и непростительный промах. Намного лучше было бы исподволь, медленно, намеками, чтобы он не напрягся, резко выпрямившись на своём хлипком стуле, а продолжил вдумчиво и охотно слушать.

— Что же за предложение? Я весь внимание, — только вот тон, манера себя вести и держать показывали совсем другое, абсолютно противоположное.

— Я знаю, чем вы занимаетесь. И мне нужна ваша помощь, — было уже глупо, постыдно и невероятно бессмысленно отступать.

— Не понимаю, о чем вы, мисс Грейнджер.

— Я вижу, что понимаешь, так что прекращай ломать комедию, и давай хотя бы поговорим.

Нотт неожиданно ненадолго нахмурился, а затем выжидательно, оценивающе и нагло осмотрел меня. Вперился изучающим взглядом в лицо, неприязненно передернул носом и больше ни на чем конкретно не останавливался до самых мысков чёрных лакированных туфель. Нотт заранее, казалось, с самой первой секунды готовился именно к отказу, что бы я ему не предложила и не пообещала. Ему нравилось быть в более сильном, более выигрышном и доминирующем положении. Именно поэтому, я полагаю, он не предложил мне сесть и не выгнал сразу же — он готовился к этому пронзительному взгляду и уничижительному отказу.

— Я все ещё не понимаю, о чем конкретно вы хотите поговорить. Покиньте мой кабинет, мисс Грейнджер, я все же работаю.

Я не стала спорить, ругаться или протестовать. Нет, я послушно вышла и тихо закрыла дверь. В этот раз он правда выиграл, непредсказуемо победил, но я точно не собиралась отступать и сдаваться.

«Ничего, Теодор Нотт, мы ещё сможем все обсудить».