Корсет, альбом, княжна Алина (джен)

Княжна Александра проснулась почти в полдень. Чувствовала она себя не лучшим образом — кажется, во вчерашнее бламанже повар Матвеевых добавил не самые свежие сливки. Да и в целом угощение у них было довольно простецким, словно где-нибудь в Тамбове или в Киеве... Был бы жив папенька — остался бы недоволен, что дочь не брезгует посещать подобные приемы. По его мнению, это роняло княжеский титул.

Маменька же, овдовев, положила княжескую гордость в карман и охотно наряжала Александру на любой бал и на любой званый ужин, куда их приглашали. Каждая новая зима, с ее ярмаркой невест, приносила княгине новые надежды, а окончание зимних балов — новое разочарование… Ее стройную красавицу-дочь — далеко не бесприданницу, между прочим! — никто не торопился брать замуж.

Голова болела так, что прядь волос, упавшая на лоб, казалась невероятно тяжелым грузом. Кажется, жар… Не открывая глаз, княжна медленно, с усилием подняла руку и откинула волосы с лица. По щеке царапнул металл. Александра распахнула глаза: изумрудный браслет! Она забыла снять его вчера — настолько устала от всех этих разговоров, шума, жара свечей. И взглядов. Очень разных взглядов.

Еще недавно она не понимала причины своих неудач на балах. Отчего ее приглашают танцевать гораздо реже, чем других девиц? Отчего к ней за все эти годы — с того самого дня, как она стала выезжать в свет — так никто и не посватался? Никакой, даже самый захудалый жених…

Ответ на этот болезненный вопрос она получила совсем недавно — минувшим летом. Трое княжон и две графинюшки из разных семей, в том числе и княжна Александра, гостили в загородном имении их подруги, юной графини Протасовой. Однажды, склонившись к пышному кусту жимолости и с наслаждением вдыхая тяжелый, удушливо-сладкий аромат, княжна Александра нечаянно услыхала разговор графской челяди, натиравшей пол в парадных покоях. Окно, под которым рос куст, было распахнуто настежь, так что отчетливо было слышно каждое слово.

— Все, шабаш! Здесь уже навели блеску! Теперь, Грунька, живо наверх! Приберись в барском кабинете! — командовала Матрена, железной рукой управлявшая обширной женской прислугой богатого имения Протасовых; княжна Александра узнала ее по зычному голосу. — Степанида, бросай все и ступай на подмогу кухарке! Баре скоро обедать сядут, а на кухне еще десерт не готов! Глашка, а ты чего прохлаждаешься? В спальнях барышень полы помыла? Али без тычка не знаешь, чего тебе у господ делать полагается?

— Помыла, помыла, а как же, — зачастила писклявым голоском Глашка, двенадцатилетняя неотесанная девчонка, совсем недавно взятая в барский дом из деревни. — И у нашей барышни с той носатой княжной, и у графинек, и у тех двух — толстухи да чахоточной… Ай!

Судя по звуку, Матрена в этот момент от души влепила девчонке по физиономии. Глашка заревела в голос, а потом громко взвизгнула — видимо, Матрена решила в педагогических целях, в дополнение к затрещине, еще и надрать своей подчиненной уши.

— Какая еще толстуха? Какая чахоточная? По именам зови барышень, мерзавка!

Глашка ревела в три ручья, что-то лепетала в свое оправдание, но княжна Александра уже ничего не слышала. «Чахоточная», — колоколом звенело у нее в ушах. Это было сказано о ней, Александре. Совершенно точно о ней.

Барышни разместились в трех комнатах. С молодой графиней Протасовой делила спальню ее лучшая подруга, черноволосая смуглая княжна, действительно обладающая весьма выдающимся носом. Соседнюю спальню занимали две графинюшки. А комнату по другую сторону от спальни Протасовой отвели двум княжнам — Александре и Екатерине, глядя на которую, Алина невольно вспоминала свою кузину Пашетту. Впрочем, на фоне Екатерины даже Пашетта, с ее рубенсовскими формами, выглядела бы стройной.

Глашка отрекомендовала Екатерину толстухой. Сомнений не оставалось: значит, «чахоточная» — это было сказано именно о ней, о княжне Александре.

Вернувшись домой от Протасовых, княжна имела серьезный разговор с матерью. Она была полна решимости никогда в жизни больше не посещать никаких балов и приемов. Подумывала даже уйти в монастырь. Но княгиня сделала дочери строгий реприманд и пригласила к ней доктора. Уже в который раз. Итогом его визита, как обычно, стал бодрый отзыв о деликатной конституции княжны, которая, по его словам, никоим образом не свидетельствует о легочной болезни. На прощание пациентке был дан совет употреблять больше овощей и фруктов и по возможности чаще выезжать на воды.

Когда прибыло очередное приглашение на бал, княгиня тоном, не допускающим возражений, приказала дочери ехать к портнихе. Алина равнодушно повиновалась. Она уже больше ни на что не надеялась, но ей не хотелось расстраивать мать. Даже новость о том, что в моду вошли пышные кружевные оборки на груди и плечах, ничуть не порадовала княжну. Исподволь присматривавшаяся к дочери княгиня попробовала по-своему утешить ее — впервые позволила ей надеть на бал свое изумрудное колье, а также серьги и браслет к нему. До сих пор она не разрешала дочери носить эти украшения, сама порой красуясь в них на наиболее торжественных приемах.

Надевая изумруды матери и невольно восхищаясь их красотой, княжна вспомнила, как кузина Пашетта по-детски искренне завидовала фермуару княгини Ольги Андреевны. Вроде бы совсем недавно это было. Всего два года прошло, а сколько всего изменилось! Кто знает, где теперь те сапфиры с бриллиантами… Муж Ольги Андреевны, по слухам, заложил их после ее смерти. Да и Пашетту уже вряд ли интересуют роскошные украшения — ну куда их носить в той тмутаракани, где она обитает со своим Лариным? Молодой муженек проявил мудрость не по годам — почти сразу после свадьбы увез свою Пашетту подальше от Москвы. И от Грандисона.

Что ж, каждому свое. У нее, княжны Александры, есть изумруды. Любимые. А у Пашетты есть муж. Нелюбимый. Так почему же в сердце Алины шевелится нечто похожее на зависть к Пашетте?

Изумруды княгини оказались несчастливыми для ее дочери. Вчера, в этот знаменательный вечер, когда Алина впервые блистала в них, привлекая внимание всего собрания (по крайней мере, ей так казалось) — именно вчера она впервые после долгого перерыва увидела его. Того, кого они с Пашеттой романтично называли Грандисоном. Точнее, это она, Алина, вкладывала в это имя романтический смысл. Пашетте же, которая не читала Ричардсона (и ничего другого тоже не читала), было все равно, называй его Алина хоть Ловеласом, хоть Вертером, хоть Мефистофелем — главное, что у него были синие глаза и стройная фигура.

Грандисон последние полгода провел в Италии, с размахом отметив таким образом свой изрядно затянувшийся медовый месяц. О том, какое богатое приданое он отхватил за супругой, до сих пор судачили по всем московским и петербургским салонам. И вот он снова в Москве и снова появляется на балах. Но теперь уже не один.

Княжне Александре казалось, что переживания той поры сейчас, спустя полгода, приутихли в ее сердце. Она ошибалась. Снова с болезненной ясностью вспомнилось, как она боялась, что рано или поздно Грандисон заметит, сколь сильно влюблена в него Пашетта, и тогда… Алине не хотелось думать, что будет тогда. С другой стороны, размышляла она, мало ли барышень вздыхают по этому красавцу! Может, он выберет вовсе и не Пашетту, а ее, Алину. Как знать?

И вот этим вечером они внезапно встретились на балу у Матвеевых. Княжна Алина, позабыв о том, что хотела вдоволь покрасоваться в материнских изумрудах, забилась в уголок за колоннами, бессознательно сжимая одной рукой веер, а другой — белопенные оборки кружев на груди. Она во все глаза смотрела на счастливицу, которая стала супругой Грандисона. Было чем полюбоваться — молодая княгиня была женщиной высокой и статной, а ее воздушное парижское платье с каскадом серебристых кружев вызвало настоящий ажиотаж в дамском кругу. Но Алина не отрываясь смотрела только на одну деталь ее туалета — сложной формы изумрудное колье и такие же браслеты. Этот богатый гарнитур явно был создан заграничными ювелирами, причем совсем недавно, в духе новейших мод. Какими же старомодными и дешевыми казались по сравнению с ним изумруды самой Алины!

Из оцепенения княжну вывел легкий хруст — это сломался в ее руке хрупкий резной веер. Алина разжала пальцы, выронила веер и пошла к выходу.

А на следующее утро она проснулась совершенно разбитой. С трудом встав с постели, расстегнула забытый с вечера браслет, сняла его и положила на туалетный столик. Положила аккуратно, хотя очень хотелось с громким криком вышвырнуть его в окно, словно ядовитую змею. И если бы это украшение принадлежало лично ей — вышвырнула бы непременно. Да, изумруды изумрудам рознь… Счастье бывает разное.

Алине вдруг до смерти захотелось увидеть Пашетту и рассказать ей все. И получить прощение. Но Пашетта была далеко, и одному богу было известно, суждено ли им когда-нибудь встретиться вновь. И тогда Алина вспомнила об одной вещи, которая могла бы помочь ей справиться с нахлынувшими чувствами. Она выдвинула нижний ящик инкрустированного перламутром бюро, стоящего в углу будуара, и вытащила оттуда небольшой альбом в переплете из голубого бархата. Пролистнула до последней страницы. Там, в самом конце, корявыми буквами было выведено:

Кто любит более тебя,

Пусть пишет далее меня.

Это написала Пашетта перед самым отъездом в деревню, в имение мужа. Обычные заключительные строчки, какими девицы завершают исписанные вдоль и поперек альбомы своих лучших подруг. Быть первой, то есть «распечатать альбом», и быть последней — «запечатать альбом» — одинаково почетно. Барышни из числа лучших подруг хозяйки альбома состязаются за такую честь. Но Пашетта, похоже, не оценила выпавшего ей счастья и совершенно равнодушно, если не считать пыхтения от усердия, вывела строки на память по просьбе Алины.

Пашетта в тот день вообще не выглядела счастливой. Глаза у нее покраснели от слез, а полные щеки, всегда румяные, наоборот, побледнели. «Замужество горше уксуса», — мелькнуло в голове у Алины.

Такой она и запомнила Пашетту на долгие-долгие годы.