An Imago of Rust and Crimson (джен)

Запах оказался там еще не самым худшим, хоть он и был невероятно отвратителен. Темнота тоже была не самым плохим, несмотря на то, что света было так мало, что я едва могла разглядеть содержимое моей тесной тюрьмы. Боль была не самым страшным, хотя ржавые гвозди покрывали нутро шкафчика, как какое-то малобюджетное пыточное устройство из средневековья. Хуже всего были даже не голоса, которые шептали на грани восприятия и становились только громче всякий раз, когда я кричала.

Хуже всего были ощущения на коже.

Я не могу этого описать. Я могла бы рассказать о сырости, о мерзком ощущении, будто я засунула руки в помои, лишь бы не упасть на стены, покрытые гвоздями. Я могла бы рассказать о крови. Остывая и сворачиваясь, она стекала по моей коже всякий раз, когда я ранилась об острия. Я могла бы даже рассказать об извивании вокруг меня. Масса под моими руками, состоявшая из сгнивших тампонов и кое-чего похуже, казалось, извивалась у меня между пальцами, заползая везде, куда только могла.

Но и это не будет охватывать все целиком. Ни горящих от напряжения мышц, от которых пылала кожа, неспособных помочь мне не касаться грязных стенок. Ни того, как сочетались ощущения и запахи, так что я могла различить кровь, мочу, дерьмо и менструацию при каждом вздохе, от чего кружилась голова и накатывала слабость. Ни того, как мой разум метался по кругу, зная, что станет хуже, если я не буду шевелиться, и еще хуже, если замру, так что мои ерзания были столь же мучительны, как и неподвижность.

Сенсорная депривация является разновидностью пытки. Но они каким-то образом смогли найти кое-что похуже. Там было достаточно света, чтобы я могла разглядеть, что находилось внутри, если напрягусь. Кричащие шепотки было страшно слушать, но я не могла удержаться от попыток их разобрать. Все что мне оставалось — это сосредоточиться на запахе, боли и прикосновениях, лишь подчеркивающих худшие вещи, о которых я могла подумать.

Хотелось бы мне сказать, что я нашла тогда внутренний стержень. Обнаружила какую-то скрытую решимость, которая помогла мне выдержать все это. Провела время, раздумывая о том, как выбраться из этого ящика, как отомстить. Смогла остаться спокойной и собранной, зная, что меня найдут, когда занятия закончатся.

Конечно, ничего подобного я не сделала. Сначала я кричала, чтобы меня спасли, потом просто кричала. Я плакала. Я скулила. Я ругалась, молилась и проклинала. Я умоляла кого угодно — что угодно — о помощи. Я вопила, чтобы заглушить шепот и чтобы привлечь внимание.

— Спасите меня! — кричала я. — Помогите! Кто-нибудь! Пожалуйста! Нет! Помогите, помогите!

Искаженное эхо вернулось ко мне оглушительным шепотом, составленным из звуков моего собственного голоса:

— Помощи нет…

— Никого нет…

— Никого…

Никто не пришел. Я была одна — совершенно одна. Чудовище с лицами моих мучителей ушло, школа была пуста. Шепчущие, стонущие, кричащие голоса принадлежали мне. Все они были моими. Мои собственные крики, отраженные, преломленные и искаженные до бесконечности. Часы? Минуты? Секунды? Дни? Единственное, что давало мне ощущение времени, было мое собственное сердцебиение, бившееся, как крылья насекомого, нарезая вечность на тонкие ломтики секунд.

С моей точки зрения, человечество могло быть уже стерто с лица земли. Огромные океаны времени и пространства, вдобавок к отвратительно-грязным железным стенам моей тюрьмы, отделяли меня от чего бы то ни было.

Не знаю, как долго это продолжалось, пока я не начала видеть разные вещи. Наверное, не очень долго, но не могу сказать наверняка. Так бывает с людьми, подвергшимися сенсорной депривации. Разум начинает видеть образы во тьме. Они не настоящие.

Так я, во всяком случае, шептала про себя.

… Эмма глумилась надо мной, распростертой на полу; ощущение ее предательства терзало мой разум. Она была моей подругой! Почему она так себя вела? Презрение, веселье и вина окружали ее, и все они носили ее облик. Среди нематериальных полчищ, окутывающих двух других, не было вины. Пока я смотрела, Эмма-вина поддавалась и слабела на глазах; презрение пожирало ее заживо.

… отец кричал на маму. Это был первый раз, когда они так ссорились, и жар его гнева был почти физически ощутим. Я чувствовала это даже сквозь стены. Он кричал на нее, она кричала в ответ, и все вокруг как будто зашаталось. Их слова плясали вокруг меня, жаркие, словно магниевые свечи. Дверь захлопнулась, подпрыгнув на петлях, и она выкрикнула последнюю язвительную реплику. Последнюю, потому что…

… мама ухватилась за руль машины с такой силой, что побелели костяшки на пальцах. В уголках ее покрасневших глаз застыли слезы. Она потянулась в карман за телефоном.

— Нет! — закричала я, и даже до той невидимой точки, с которой я наблюдала за этой сценой, донеслись насмешливые отголоски из моего шкафчика-тюрьмы. — Нет! Пожалуйста, мам, нет! Не надо! Положи… нет!

Она не услышала. Наверное, просто не могла. Это уже случилось, я не могу ничего изменить. Я была бесполезна, беспомощна, заперта в позиции наблюдателя так же, как была заперта в вонючем шкафчике. У нее была власть сделать это, а у меня не было ничего, что могло бы изменить ее решение.

Я видела все до последнего мига. Я видела ее последние мгновения. Мне было интересно, что случилось, как это произошло. Просто болезненное воображение ребенка, потерявшего мать. Это не то же самое. В моем воображении было больше крови. На грани мультяшности. Ее похоронили в закрытом гробу, так что я никогда не видела тела. Я знала, что это означало, что ее дела были плохи. Но наблюдать воочию оказалось почти до смешного просто.

Когда галлюцинации закончились, я захотела, чтобы они начались снова. Разве это не ужасно? Я бы предпочла еще раз пережить предательство лучшей подруги, крики родителей и смерть моей матери, чем быть собой. Я бы предпочла переживать худшие моменты своей жизни снова и снова, чем прожить еще одну секунду в собственном теле.

Мне показали не только три этих сцены. Мне показали все. Вся моя жизнь — или я так чувствовала — отразилась в суровом зеркале. Каждая малейшая жестокость по отношению ко мне, каждый мой безрассудный поступок. По-своему, это было почти предложение. Вот мир за пределами этой коробки, сказало оно, и вот что ты сделала с ним. Ты гордишься?

Я кричала, молила и протестовала, когда худшие дни моей жизни предстали передо мной. Я делала то же самое, когда оказалась в западне кошмарного мира моего существования.

Без помощи. Без конца. Без ничего.

— Чего ты хочешь? — прохрипела я.

— Чего ты хочешь? — эхом прозвучал мой собственный голос.

И все это время грязь на дне шкафчика-тюрьмы и на его стенках ползала по моей коже, будто живая. Ползала и извивалась по моей обнаженной плоти, напоминая, где я нахожусь и что со мной случилось. Окровавленные штуки, свисающие с гвоздей в шкафчике, дергались. Их движение было заметно лишь краем глаза.

Возможно, я уже мертва. Я рассматривала эту возможность, принимая ее, потом отвергая, несколько раз. Если я умерла, то понятия не имею, что сделала, чтобы заслужить это. Я бы хотела умереть, лишь бы это прекратилось.

Голоса смеялись надо мной. Они, казалось, поощряли все это.

Я подняла руки и вгляделась в свои ладони. В тусклом свете я смогла разглядеть источник ползания. Насекомые цвета запекшейся крови, они сливались с грязью. Если присмотреться, это не были черви. Это были гусеницы. Конкретно, они принадлежали тому виду, который я видела в какой-то документалке по телевизору — да, он был про Гавайи, в панике подумала я.

Единственное место на свете, где есть плотоядные гусеницы.

Они были у меня под кожей. Пробирались внутрь, еще одним набором колющих болей в моем мире страдания. Я видела их, кроваво-красные бугорки помятой и разодранной плоти, пробирающиеся по моим рукам. Их покусывания звучали, как будто древоточцы. Тихий царапающий звук, будто когтями по стене, только изнутри моего тела.

Может быть, это была еще одна галлюцинация. Да, это была заманчивая мысль. Не было причин, отчего в шкафчике могли оказаться плотоядные гусеницы. Они же здесь не водятся. У меня просто нервный срыв из-за того, что меня заперли в грязном шкафчике. Я могу не обращать внимания на них и на боль. Если это еще одна галлюцинация, я могу столкнуться с другими, которые, по крайней мере, не навредят тем же способом. Я могу позволить Эмме предать еще раз, позволить родителям поругаться, позволить моей матери умереть. Это не навредит мне с той же силой. Я могу просто расслабиться и дать этому случиться.

Я уже вижу, как перед глазами пляшут огни, видения, ожидающие, чтобы я в них погрузилась. Освобождение от боли и плоти. Смиренное безразличие было не за горами.

Но нечто внутри меня взбунтовалось. Может быть, это была тупость, отказ принять, что искупление и принятие сделало бы что-нибудь лучше. Раньше такого не было. Я не могла просто позволить чему-то случиться со мной. Может быть, это был обычный инстинкт самосохранения. Я не хотела, чтобы меня заживо съели насекомые. Я предпочла бы боль смерти. Я кричала все громче. Мне было все равно, вернется ли монстр-демон с лицами моих мучителей. Я хотела жить.

Боль раскаленным ножом пронзила руку, и я вжалась в одну из стенок. Скручивание и ползание вокруг сустава сказали мне, что нечто начало поедать мое сухожилие. Видения всплыли вновь, предлагая болезненно-ностальгическое освобождение от боли.

Я громко рассмеялась с оттенком безумия в голосе. Насекомые не хотели, чтобы я оставалась здесь? Это значило, что мне есть с чем бороться. Что-то во всем этом месте, которое не было мной. И это означало, что я обязана победить их. Я должна вытащить жуков из себя, и тогда победа будет за мной.

Заболела нога, и я упала. Один из гвоздей на стене вонзился в мою плоть, и я закричала, отпрянув. Я покосилась на пятно крови, проступившее на одежде в этом скудном освещении, и на гусеницу, напоровшуюся на железную колючку, насадившись как сосиска на шпажку.

Значит, вот как? Рвать себя ржавыми гвоздями, чтобы убить и вытащить червей внутри меня? Не было смысла в том, что все получилось так запросто, но внезапно я четко осознала, что это сработает.

Это было самое трудное, что я когда-либо делала. После первого я закричала. После третьего я потеряла голос от крика. Я не смогла найти всех, поэтому начала царапать кожу ногтями, пытаясь их раздавить. Безумие, но я должна была сделать это, должна была продолжать. Если я перестану, то не смогу начать снова, и тогда они съедят меня живьем.

Когда все было сделано, я тряслась, как листок, задыхаясь и плача. Грязь из шкафчика, кровь и слезы покрывали мое лицо. Я прикусила язык и обрадовалась этому, потому что железный привкус свежей крови заглушил зловоние всего остального вокруг. Измученная, я прислонилась к стенкам шкафчика, оставив на них два кровавых отпечатка ладоней. Вокруг меня висели мертвые гусеницы, насаженные на гвозди, и ни одна не извивалась внутри меня.

Боль была повсюду. Я чувствовала, как кровь сочится — и больше, чем сочится — из каждой моей раны, и, кажется, упала в обморок.

Но я, должно быть, пришла в сознание, потому что дверь поддалась, и я шагнула вперед, наружу. По глазам ударил свет, заставив меня вскрикнуть. И следом за мной из вонючей темницы вырвались десять тысяч кровавых бабочек, отмеченных завитками отпечатков моих пальцев на крылышках. Я рухнула на холодные плитки, радостно принимая черноту, охватившую меня.