Mamas and papas (джен)

От очередного движения инструмента между пластинами Баки стискивает зубы и кривится. На лбу проступает противная липкая испарина. Его руки закреплены на подлокотниках манипулятивного кресла в особых держателях — стоит просто развести кисти в стороны, и он выберется, но от случайных спазматических и рефлекторных реакций они всё же уберегают. Это неприятно. Ощущение, когда в тебе копаются практически на живую — это очень неприятно, но он терпит: сам согласился, во-первых. А во-вторых, получает за эти неудобства он намного, намного больше. Спокойствие. Как бы он ни показывал всем своим видом, что не горит желанием общаться со Старком больше положенного, на самом деле он верит ему. Его слову, как минимум. И его бестелесному Джарвису тоже. Да и подоплёка его отношения намного глубже. Это не банальная неприязнь, как могло бы показаться со стороны. Хотя Старк, конечно, довольно экспрессивен и невыносим почти во всех своих проявлениях.

С его стороны это не неприязнь. Это доля неуверенности в себе нынешнем, помноженная на долю чувства вины за прошлое, прибавленное к доле непонимания, как себя с ним вести сейчас. Он помнит, как видел его мальчиком. Растерянным, одиноким, совершенно забытым. Он помнит, как видел его родителей в прицел снайперской винтовки. Он читал, как тот практически спас Нью-Йорк от инопланетного вторжения пару лет назад. Он помнит цепкий и пробирающий до костей взгляд, когда был впервые представлен в этой Башне как Джеймс Барнс. И каждый из этих аспектов топорщится подобно гнутым, повреждённым пластинам на его руке, и никак не хочет сходиться во что-то цельное. Ему просто неуютно в обществе Старка, и он ничего не может с этим поделать.

Хоть и признавался себе не раз, что уважает его как учёного и изобретателя. Тони истинный сын своего отца.

— Не могу понять, должно же быть... Где-то тут... Вот, к примеру, — бубнит Старк, обряженный в электронно-увеличительные окуляры. Он что-то делает с плечом, и несколько пластин отведены в стороны, чтобы дать ему возможность пробраться внутрь, к суставному сервоприводу и усилителю, к кому сплетённых бионических вен и сухожилий. — А так? — произносит он задумчиво, и плечо вдруг простреливает острая боль.

— Чёрт! — громко выругивается Баки, едва не выдёргивая руку из держателя вместе с креплением.

— Упс. Прости. Что, так больно? Может, всё же добавим обезболивающего? Мне сразу не понравилась идея работать без анестетиков, это может привести к болевому...

— Нет, — твёрдо прерывает поток совершенно не сочувствующего бормотания Баки. — Не люблю, когда в голове мутно. От лекарств всегда мутно, поэтому нет, — говорит он как можно чётче, но выходит всё равно сквозь зубы — больно. Это было чертовски больно.

— Я должен найти способ отсоединить её, — говорит Старк, разгибаясь и потягиваясь. Он сидел в неудобной позе почти не двигаясь больше часа. — Тебе ведь снимали протез, Барнс? Не могли не снимать, это ведь оружие, даже отдельно от твоего тела. Эти ублюдки должны были продумать возможность отсоединения в случае потери носителя, — запросто выговаривает он, а потом вдруг спохватывается, кашляет, пожимает плечами: — Прости, я просто мыслю, как учёный.

— Я понимаю, — медленно цедит Баки, пытаясь загасить поднимающееся изнутри белое пламя гнева. — И да, они отсоединяли её. Кажется, под наркозом.

— Я предлагал...

— Нет.

— То есть, ты не дашь мне отсоединить протез, чтобы спокойно поработать с ним, пока ты, скажем, в расслабляющей обстановке посмотришь "Титаник" или "Властелина Колец"?

— Я уже смотрел "Титаник" и "Властелина Колец" вместе со Стивом, — бурчит Баки, на пробу поводя плечом. Кажется, отпустило.

— У меня доступ к едва ли не полному собранию всего, что когда-либо выпускалось в прокат в мире, даже ограниченным и малым тиражом. Даже запрещённое и снятое с проката есть, — прищуривается Старк. — Я уверен, ты бы нашёл что-нибудь по своему вкусу.

— Я могу просто посидеть здесь. Я потерплю, — упрямо заверяет Баки. Старк хмыкает и кривится, впрочем, довольно быстро грустнеет после этого.

— Ты не понимаешь, — вздыхает он. — Мне не нужна твоя рука, Барнс. Снять её — и есть цель. Мне важно понять, как она отсоединяется и каким образом это сделать максимально комфортно для тебя. Это важно для... особого проекта. Всё бесполезно, если я не разберусь в том, как эта железка завязана на твои нервные окончания и при этом мобильна. Серьёзно, Джеймс. Это важно, — он устало потирает переносицу и глаза, подняв окуляры наверх, на лоб. Вид у Старка при этом наиглупейший. Он слишком похож на человека. Баки даже давит ползущую в уголке губ усмешку.

Неожиданно в лабораторию вплывает Пеппер. Про себя Баки называет её не иначе, как "мисс Поттс", и хотя она морщит носик от такого обращения, называть её "Пеппер" отчего-то тяжело. Она именно вплывает, и никакая супер-узкая юбка до колен и высоченные, такими убить можно, каблуки ей в этом не помеха. Невероятная женщина.

— Пеп? — удивляется Старк. — Разве у тебя не совещание?

— Мальчики, пора прерваться, — говорит она серьёзно, при этом подходит всё ближе и крайне нежно проводит по щеке Старка ладонью. Баки отворачивается. — Моё совещание закончилось час назад, я уже давно разгребла документы и прочую макулатуру. Теперь нужно немного расслабиться, Вирджиния испекла малиновый пирог. Как вы на это смотрите?

Старк — Баки видит периферийным зрением — нежился от тепла ладони всего секунду назад, но вот уже морщится и недоволен.

— Нам надо работать...

— Вам надо отдохнуть. Джимми человек, а не машина, чтобы сидеть столько времени неподвижно. Впрочем, ты тоже всего-навсего человек, если ты вдруг забыл, — она трогает Старка своим миниатюрным пальчиком за кончик носа, и этот целомудренный жест отчего-то кажется Баки слишком интимным. — А ещё ты должен сварить кофе, Тони. Я хочу твой кофе. Который с кардамоном и гвоздикой, да-да, не морщись. Он отлично подойдёт к малиновому пирогу.

— Но...

— Не спорь, пожалуйста, ты же знаешь, я не уйду отсюда, пока ты не пойдёшь на кухню, и мы уже проверяли — я упёртее тебя. Это пустая трата времени, — руки Пеппер складываются на груди, глаза прищуриваются, и Баки по себе знает — это последний жест. И теперь в такой позе эта маленькая, но несомненно очень смелая женщина может стоять над душой долго. До тех пор, пока льды Старка не дадут трещину и не обрушатся вниз, в бушующее море.

Тони вздыхает. Снимает окуляры и небрежно откидывает их на стоящий рядом стол, заваленный поднятыми из архивов чертежами полувековой давности. Потягивается увереннее, вскидывая руки вверх.

— Ладно, твоя взяла, — говорит он. Неторопливо поднимается с рабочего кресла, отсоединяет от руки проводки замеряющей аппаратуры. Почти нежно смещает обездвиженные пластины пальцами, — оставим так, если ты не против? Это не должно помешать пить кофе с пирогом, — говорит он и идёт мимо торжествующей Пеппер через лабораторию в сторону отъезжающей двери. Ворчит: — И почему я с тобой живу? Как я вообще с тобой живу? Невыносимая женщина...

— Потому что без меня не можешь, не умеешь и не хочешь, — тихо шепчет Пеппер, подмигивает Баки и никуда не уходит — присаживается на ближайший стол, отодвинув подальше от края кипы бумаг. — Ну как ты, милый? Совсем тебя Тони замучил? Бледный ты какой-то, — она тянет руку ко лбу, но Баки неявно, и всё же уверенно уходит от контакта. Пеппер только улыбается озорно. — Это больно?

— Немного, — кривит душой Баки. — Терпимо.

— Я очень удивилась, когда узнала, что ты согласился, знаешь, это огромное дело, но я знаю кое-что — о, совсем не многое, милый, не переживай, — о твоей нелюбви к этому ковырянию в твоей руке, поэтому, конечно, была удивлена. И обрадована. Знаешь, это ведь может стать прорывом в гражданском протезировании, в детском протезировании. Впрочем, мой фонд ориентирован именно на детей, и я уже разработала несколько вариантов бизнес-планов, чтобы ежегодно мы могли непредвзято выбирать счастливчиков и вручать им совершенный технологичный протез. Я, знаешь, очень хороша по части составления планов и увеличения продаж, но я понятия не имею, как у тебя там, — она осторожно кладёт руку на холодные пластины повыше вскрытых на плече, — всё устроено. Это для меня тёмный лес, Джимми. И если ты на самом деле не хочешь во всём этом участвовать, тебе не стоит просто сидеть и терпеть ради Тони. Ради какого-то обещания, о котором я не знаю. Я могу всё уладить без подобных жертв, понимаешь?

Она смотрит сверху вниз, но ощущение, словно заглядывает в глаза, словно упрашивает. Невероятное ощущение. Баки не помнит, делали ли так девушки во время его юности. Почему-то он не может припомнить ничего подобного.

— Я в порядке, — говорит Баки. — Я потерплю. И я понятия не имею, о каком фонде вы... ты говоришь.

— О! — удивляется Пеппер, — Тони не рассказал? Это так на него похоже... Полгода назад мы учредили фонд имени Говарда Старка. Он ориентирован на детей-инвалидов, по причине потери конечности переставших заниматься своим делом — будь то спортивные достижения или искусство. Я рассчитала всё: базу, финансирование, состав научной группы, возможности производства... Всё готово, милый, но вот с самим креплением протеза у Тони что-то не клеится. Поэтому он так рассчитывал на тебя. Но просить не решался. О, я знаю, звучит дико, Тони — и не решался, да уж, не смотри так. По нему не скажешь. Но на самом деле Железный человек и эпатаж — всего лишь панцирь. Как у черепахи. Знаешь, черепаха тоже, возможно, хотела бы жить без этого неудобного неповоротливого нароста, так мешающего передвижению и прочим радостям жизни. Но парадокс в том, что без панциря её сожрут. Очень уж вкусное мясо — поверь, я знаю, о чём говорю. Тони ранимый. И на самом деле довольно деликатный, что совершенно грубо прячет за своими эксцентричными выходками. Он даже почти привык к себе такому. Думаю, настолько, что порой принимает за данность, и ему приходится напоминать, какой он там, под панцирем. Не часто, но всё же... О чём это я? Ах, да. Он рассчитывал, что сможет поработать с тобой, но Стив запретил любые манипуляции и вмешательства изначально. Тони не стал идти против Капитана Америка, и проект заглох. Но если сейчас ему удастся докопаться до сути с твоей помощью — о! Просто поверь, милый, это великое дело, и оно стоит, чтобы немного потерпеть. А теперь пойдём. Совсем я тебя заболтала.

— Могу я спросить? — открывает рот Баки, обдумывая сбивчивый монолог Пеппер, который она вылила на него как таз с холодной водой.

— Конечно, — Пеппер смотрит на него с интересом, едва заметно изогнув бровь.

— Ты постоянно говоришь мне "милый", и я хотел бы уточнить...

— Всё, что угодно, — широко улыбается она, закидывая ногу на ногу.

— Это просто речевой оборот, или он несёт какую-то смысловую нагрузку? — решается Баки, нервно закусывая краешек губы и тут же приказывая себе расслабиться.

— Хм, дай-ка подумать, — Пеппер изображает тяжёлый мыслительный процесс, постукивая себя по подбородку пальчиком. — Первое имеет место быть, но всё же, правда — второе. Ты милый, Джимми, — она поднимается со стола, подходит близко и проводит подушечкой большого пальца посередине подбородка. В иной момент и с кем-то другим Баки бы уже применил болевой захват — мышцы звенят от бездействия. Но это Пеппер, и он ошарашен. Пеппер просто улыбается, а потом отступает на шаг и идёт в сторону выхода. — Идём, Джимми. Тони не любит ждать так же, как и отрываться от работы надолго. — Баки поднимается, накидывает на плечи висящую рядом на спинке стула рубаху. Ловко, но не быстро застёгивает шершавые пуговицы одной правой. Пальцы левой слушаются плохо — управление частично деактивировано. — И скажу тебе по секрету, ты и в правду самый милый из всех Мстителей, — улыбается вдруг Пеппер, оборачиваясь у входа. — Так что выше нос, пора этим пользоваться.

Баки думает, что за последний месяц уже добрал свой лимит по возможности искренне удивляться, но Тони Старк в фартуке с кружевными воланами прямо поверх рабочей одежды, колдующий над чем-то на плите, добивает его. Одуряюще пахнет кофе и резковатыми пряными специями. Баки кивает смутно знакомой темнокожей Вирджинии — она обычно помогает Пеппер с домашними делами, он помнит; садится за стол, втягивает носом запахи свежей дурманящей сдобы и горячего малинового джема, пока они ещё не перемешались с кофейными нотами намертво, и старается не отсвечивать. Желудок противно урчит, и огромный румяный пирог на блюде посередине стола не добавляет Баки выдержки. Хочется отломить вон тот кусочек неровно запёкшегося теста сбоку, в надежде, что никто не придаст значения. Чтобы как в детстве, как дома с мамой и Ребеккой... Но он — не дома. И не в детстве... Это заставляет его вспомнить о той истории с розочками на корпоративном торте, и как Пеппер подловила его в самый провокационный момент — с кремом на пальце. Удержаться было слишком тяжело. А ещё он волнуется о детях, которые сейчас на попечении Стива и Наташи. Кажется, они собирались привлечь для компании и Сэма, чтобы сходить всем вместе в Луна-парк. Ох, детям бы пришёлся по вкусу этот пирог. А ему было бы очень любопытно сходить в Луна-парк. Он буквально подпрыгивал на месте от желания позвонить Стиву. От желания звонить ему каждые пять минут, чтобы слышать через динамик — и шум ветра, и грохот аттракционов и музыки, и счастливый детский смех, исковерканные фразы Хлои... Добродушно-радостный голос Стива, который будет изо всех сил держать захлёстывающие эмоции на коротком поводке. Он такой. А ведь как любит всю эту навязчивую праздничную атмосферу! Одному Баки известно. Он хочет быть сейчас с ними больше всего на свете. Но он обещал Старку — и он выполнит обещание. Тем более, раз это не праздный интерес. Если он может быть полезен, возможно, есть смысл согласиться на препараты? Возможно, даже наркоз, но... Только в присутствии Стива. А значит, в другой раз. Не сегодня. Он не хочет ничем омрачать праздник.

— О чём задумался? — ровно спрашивает Старк, ставя перед ним чашечку с кофе. — Я слышал, у вас гостят твои племянники? И как это? Весь дом вверх дном? — хмыкает он. Баки смотрит на блики в чёрной глади, исходящей ароматным парком. Очень вкусно и отчего-то печально пахнет этот кофе. Перед глазами мелькают картинки: склад оружия и боеприпасов в их со Стивом шкафу. Семейство жёлтых уточек от мала до велика, прочно обосновавшееся на бортике их ванной. Розовый пластмассовый горшок с ангелочком, стоящий под их раковиной. Разбросанные детские вещи — Хлоя совершенно не любит убирать ни одежду, ни игрушки, и они с помощью Джона упорно с этим сражаются. Мелькает даже плюшевый мишка-"Баки", с которым малышка не расстаётся. А имя он подслушал случайно — когда Хлоя уже засыпала и бормотала его едва разборчиво. Круговерть ярких упаковок хлопьев, печенья, сладостей и быстрозавариваемых каш, от которых теперь ломятся их кухонные ящики... Непередаваемые ощущения от тёплых рук и невозможно мягких щек Хлои, когда она обнимает за шею и целует "на ночь" и "с добрым утром, дядя Дзеймс", совершенно реально чувствуются на коже. И цепкий взгляд рано повзрослевшего и старающегося быть полезным больше, чем это требуется от ребёнка, Джона сверлит его не менее правдоподобно даже сейчас. Их будни наполнены детским смехом, прыжками на кровати и догонялками, с которых очень часто теперь начинается день... И Стив теперь сбегает на пробежку совсем не каждое утро, а возвращается всегда с полными бумажными пакетами какой-нибудь вкусной выпечки в руках. На дне его прохладных голубых глаз непонятно откуда проросла нежность, и она настолько сладкая и тёплая, что в ней можно утонуть, завязнуть, как в васильковой патоке. Это проносится в сознании вихрем за считанные мгновения, и в голову приходит странная мысль.

— Мы можем взять их как-нибудь в Башню, познакомитесь, — предлагает он, получая от Вирджинии тарелку с огромным, истекающим кровавой джемовой начинкой, куском пирога. Старк хмыкает.

— Не думаю, что это...

— Отличная идея! — выдаёт вдруг Пеппер. Тони рядом закатывает глаза. — Джимми, почему ты раньше не предложил? Это ведь так здорово — Джону наверняка будет интересно посмотреть на лабораторию, на костюмы, а с Хлоей мы совершенно точно найдём, чем заняться по-женски, — подмигивает она и улыбается лучисто. Тони рядом с ней вздыхает, его рот открывается и закрывается. Он просто смиряется и вгрызается в пирог — сам не рад, что спросил. Баки совершенно доволен.

— Думаю, это можно устроить. Пока я буду под наркозом в присутствии Стива, кто-то должен занять детей. Так что ты сможешь отсоединить руку, не слишком переживая о моих болевых реакциях, — отчего-то Баки решает подсластить пилюлю Старку. У того глаза загораются, впрочем, он почти сразу прячет это за тёмными ресницами и ехидным тоном:

— Ну конечно, без Капитана Америка мы разобраться не в состоянии...

— Я не торгуюсь, Тони, — ровно говорит Баки и запивает кисло-сладкий, именно как он любит, пирог терпким кофе. Он видит по выражению глаз, что Старк понял: или со Стивом, или никак. Без руки, под воздействием сильных лекарств (иные его просто не возьмут), когда он будет совершенно беспомощным и не вполне адекватным... ему наверняка будет очень, очень плохо. В одиночку он терпеть это не намерен. Разве не натерпелся ещё? Он думает мимолётно, что если бы миссис Поттс не заикнулась о фонде, он вряд ли бы решил согласиться. И почему он вообще идёт на это? Словно кто-то внутри навязчиво подталкивает, нудит — давай, выбирайся из своей раковины, всё не так плохо, не так страшно, всё будет терпимо. Зато сколько пользы для науки. Может, уже хватит пользоваться секретными технологиями, только идя по тропе войны? Тропы мира тоже очень важны. И если кому-то это на самом деле поможет вернуть руку... Баки вздыхает и снова кусает сдобный пирог. Часть джема, судя по ощущениям, изрядно пачкает уголки губ. На самом деле враньё это всё. Притянутое за уши лицемерие. Главный круг того, что его сейчас волнует, за что он готов в глотку вцепиться, крайне мал и до смешного предсказуем: Стив. Мелисса. Её дети. И нет никакого логичного объяснения тому, почему он согласился на это неприятное взаимодействие со Старком. И на детей чужих, если быть честным с собой до конца, ему плевать совершенно. Без руки или ноги их хотя бы не призовут воевать — уже хлеб. Баки жуёт медленно, вдумчиво, пока не понимает, что можно уже и проглотить. Он не может определиться, то ли его с себя тошнит, то ли уже всё равно. Пора бы просто принять себя таким, какой есть на данный момент. Другого взять всё равно неоткуда. Он делает глоток кофе, заталкивает в рот последний кусочек и по привычке облизывает замаранный джемом палец. Наверное, думает он, это просто желание в очередной раз устроить себе проверку. Посмотреть, справится ли с застаревшими своими страхами. Насколько хорошо или плохо? Да, пожалуй. Нет смысла врать самому себе, пусть уж лучше приземлённая цель, чем чужая и притянутая за уши. Он чувствует чем-то глубоко запрятанным в груди — никогда не был лицемером. Врал, бывало — это да. Смалчивал о том, о чём не находил сил рассказать. Глаза прятал — потому что обычно хватало одного взгляда, чтобы раскусить его, если ты, конечно, не такой безглазый олух, как Стив сто лет назад. Но не лицемерил. Не стоит и впредь.

Спустя полчаса Пеппер снова упархивает по одним ей известным делам, а он опять усаживается в довольно удобное, но от этого не менее ненавистное кресло в главной лаборатории. Тони устраивается на крутящемся стуле рядом и надевает электронно-увеличительные окуляры. Склоняется над плечом с зажатым в руке хитрым инструментом, напоминающим ощетинившегося железного дикобраза.

— Это долго продлится? — спрашивает вдруг Баки. — Я без руки...

— Не думаю, что очень, — до Старка доходит сразу, и он отвечает как ни в чём не бывало, словно последние полчаса они только об этом и говорили. — Скажем, пару-тройку часов на работу с разъёмом на теле, и столько же — на побаловаться с твоей рукой. Боже, Барнс, да не смотри ты на меня так, что за человек, совсем шуток не понимаешь...

— Шутки у тебя... — медленно цедит Баки, но потом даже хмыкает и расслабленно опускает голову обратно на мягкие валики подголовника. И тут же морщится, получая ощутимую простреливающую боль от плеча до самого запястья.

— Упс, — невозмутимо извиняется Старк. — Прости, никак не могу попасть в нужный узел. Тут так хитро всё накручено, ты бы видел. Потрясающее исполнение, если честно. Слушай, а эти твои дети, они как? — делает он неожиданный переход.

— Они как — это ты про что? — уточняет Баки.

— Ну... — Старк хмурится, почёсывает оттопыренным мизинцем залёгшую между бровей глубокую складку. — Они не сильно...

— Дикие? — догадливо подхватывает Баки и снова улыбается половиной лица. Про себя он искренне надеется, что Хлоя тут всё в пух и прах разнесёт, как недавно вечером их спальню (не их, чёрт побери, а спальню Стива! — мысленно закатывает он глаза) во время подушечных боёв. Но вслух этого не озвучивает почему-то: — Да не то чтобы. Хлоя более неуправляемая, она совсем малышка ещё, только четыре года будет скоро. Но ведь ей займётся Пеппер, я правильно понял? Так что останется Джон, и ты вполне можешь доверить его Джарвису или Брюсу, к примеру. Он достаточно спокойный и рассудительный ребёнок.

Старк вздыхает — то ли с облегчением, то ли с иным чувством, странно напоминающим тщательно скрываемое волнение, Баки не разобрать — и распрямляет спину.

— Что с тобой, Барнс? Ты сегодня слишком мил, бьёшь все мыслимые и немыслимые рекорды. Ты ведь не всегда таким будешь, а? Иначе придётся тебя делать лицом ЩИТа, Мстителей и посылать на фотосессии и интервью вместо кэпа. Дамы будут в восторге. От тебя просто фонит чем-то... Чем-то этаким, — Старк выдаёт кульбит кистью и снимает окуляры, пока Баки глядит на него ошарашенно. — Ладно, закончим на сегодня. Раз ты согласился, не вижу смысла тебя мучить дальше без обезболивающих.

Не понимая до конца, чем вызвал такой прочувствованный монолог, Баки решает просто встать, одеться и сбежать домой от неприятных ковыряний — оказывается, Старк сейчас не делал ничего нового, а всего-навсего возвращал на место пластины и активировал их своими приборами. Он сгибает руку, сжимает и разжимает кулак — сервоприводы откликаются тихим, ровным гулом. Едва слышно соприкасаются, перестроившись, металлические пластины на локте. Слушается, как и до сегодняшнего вечера. Странное ощущение вызывает эта смертоносная железка, привыкнуть невозможно. Но и на том спасибо.

Как бы ни были виновны по статье "Жестокое обращение с людьми" те, кто с ним это сделал, как бы много физической и душевной боли он ни перенёс, факт остаётся фактом — он всё ещё жив. В отличие от многих и многих других. В отличие от них он до сих пор дышит, чувствует, мыслит, задаётся вопросами. Ощущает запахи и вкусы, прикосновения, тепло и доброту. Он в этот самый миг стоит в лифте, везущим его вниз, к выходу. И хром облицовки под пальцами прохладный и до скрипа гладкий, и на нём остаются матовые запотевшие пятна от его тёплого дыхания... Возможно, ему пора уже перестать возвращаться в прошлое. Отпустить его и пойти, наконец, вперёд: для начала — домой. Ведь его ждут дома. По-настоящему искренне ждут.

Когда он выходит из Башни, попрощавшись у порога с Джарвисом и охраной, на его новейшем шпионском смартфоне четыре сообщения от Стива и два — от Мелиссы. Он улыбается, проглядывая их, направляясь к припаркованному неподалёку мотоциклу, мысленно делает заметку — позвонить Мелиссе из дома. У неё послезавтра плановая операция. Последний текст от Стива гласит: "Боже, Бак, купи мармеладных мишек. Я не знаю, что это, но Хлоя сказала, что она болеет и вылечат её только мишки. Джон говорит, они продаются в любом супермаркете. Ждём тебя. Приготовил курицу. То есть, две курицы, как всегда."

Сегодня вечером Баки совсем не думает о незнакомых гражданских и их "косых" взглядах, и даже искренне улыбается девушке на кассе минимаркета за углом, которая пробивает ему три упаковки жевательных "мишек" — он очень торопится домой. Подумать только, запечённая курица. Стив не слишком хорош в готовке, но фирменный рецепт его покойной матушки с участием чеснока и томатного маринада просто выше всяких похвал. От реалистичности фантомного запаха, врывающегося в носоглотку, Баки едва не захлёбывается слюной. Как же он проголодался. Сегодня будет хороший вечер.

* * *

Их кидают со скоропалительно спланированной операцией под Вашингтон следующим днём: туда, согласно перехваченным данным, на тщательно засекреченную базу ГИДРы прибывает непонятный груз на трёх бронированных грузовиках. Информация просочилась внезапно — то ли ГИДРовцы что-то напутали с шифровкой, то ли очередная их ловушка. Нужно было готовиться к обоим вариантам.

Стив едва успевает собраться с мыслями и первым делом бежит к миссис Лауфиц, чтобы попросить её приглядеть за детьми. Баки в это время кратко и строго — он уже почти переключился, стал холодным, очень сосредоточенным и отрешённым, как всегда бывает во время боевой операции — инструктирует заметно нервничающих Хлою и Джона. Впрочем, стоит только Розе появиться на пороге с большой плетёной корзиной сдобных маковых булочек, они быстро оттаивают и, кивая, убегают на кухню за кружками и молоком. Хотя Джон ещё долго искоса следит за быстрыми перемещениями по квартире обоих суперсолдат. В его взгляде читается гордость и совсем немного — по-детски наивная мальчишеская зависть. Баки помечает для себя, что надо бы поговорить с ним — нечему тут завидовать, Господи. Сам он давно перерос то время, когда Стив, в клетчатой рубашке и старых широких отцовских штанах, в которые можно было трёх таких Стивов затолкать, едва ли не с пеной у рта говорил ему про долг, честь, доблесть и мужество, про то, что Америка обязана поддержать союзников по Антигитлеровской Коалиции в борьбе на фронтах не только словами и заверениями. Тогда Баки только что в рот ему не смотрел — так слаженно, красиво и романтично вещал Стив. Его щёки горели, глаза блестели шало, словно его мучил жар, а мягкий рот говорил, говорил, говорил, мелькая белизной крупных зубов. В какой-то момент губы пересыхали, и тогда по ним проходился влажный розовый язык. Стив облизывал губы, а во рту пересыхало почему-то у Баки. А ещё пот холодный по спине пробивал. Вкупе со сведённым низом живота. Но это всё лирика, у Стива язык от рождения отлично подвешен, и слушать его можно было вечно. Это сейчас он многое пересмотрел, видимо, раз не толкает подобных речей на публику. Они оба сильно изменились. Повзрослели, хлебнули реальности и войны каждый по-своему, но так, что до сих пор в глотке першит от тины и вязкого, илистого, солоновато-железного её послевкусия. Это пришло не с теорией — нет, куда там. Голая практика, росчерки и кляксы шрамов, и хорошо бы только по коже. Эти зарастают, а позже и вообще истончаются — благодаря бурлящей в крови сыворотке. Их же беспокоят шрамы другие, их никто чужой не заметит, не обратит внимания. Только Баки уловит это в понуром силуэте в светлеющей окантовке кухонного окна, когда Стив медленно пьёт чёрный, без сахара кофе, который терпеть не может, и смотрит на просыпающиеся улицы Манхэттена. Когда думает, что слишком рано и все ещё спят, что никто не увидит. А потом вздрагивает, оборачивается на прикосновение руки — и улыбается коротко: виновато и очень печально. Нет в войне никакой романтики. И не было никогда. Это всегда означало лишь столкновение интересов, взглядов, мнений, идеологий. Это всегда было алое, заливающее глаза, марево, ужас и смерти, непрерывная вереница смертей тех, кто чаще всего не имел к первоначальной идее никакого отношения. Это просто то, что его, их натаскали делать лучше всего, и нечем тут гордиться. Нечему завидовать. Надо обязательно поговорить с Джоном, он уже достаточно большой, возможно, поймёт. А то ещё напридумывает себе ненужных идеалов. Если еще не...

— Удачи, мальчики, — говорит им миссис Лауфиц, вырывая Баки из нахлынувшей задумчивости. Они нежно прощаются с Хлоей и Джоном, Баки задерживается на несколько секунд дольше и о чём-то шепчется с девочкой. Та кивает в ответ и расцветает улыбкой. Они хватают дежурные сумки и выходят из квартиры. — И не думайте ни о чём, у нас всё будет отлично. Главное, делайте свою работу хорошо и поскорее возвращайтесь — не заставляйте нас переживать, — Баки не выдерживает и к огромному удивлению Стива наклоняется и обнимает старушку — очень бережно, почти невесомо. Миссис Лауфиц улыбается широко, хлопает его по спине маленькой ручкой, больше похожей на высохшую птичью лапку, и уверенно отстраняет — откуда только силы? — Будет, Джеймс, бегите. А то я начну волноваться раньше времени.

— Спасибо, Роза, и до скорой встречи, — улыбается Баки и слетает по ступеням вниз вслед за Стивом. Он предпочитает не думать о печальном взгляде за бликующими стёклами очков. Такой даже за самой широкой в мире улыбкой не спрячешь.

— Что ты сказал Хлое? Она выглядела жутко загадочной и довольной, — лукаво щурясь из-под козырька бейсболки на полуденное солнце, спрашивает Стив. Они выходят из подъезда — тёмного, прохладного, пропахшего насквозь меловой побелкой, на залитую ярким светом улицу. У обочины, загораживая половину проезжей части, ждёт чёрный "шевроле" Тахо. Его заднее тонированное стекло медленно опускается до половины, и из салона им улыбается и игриво козыряет Наташа. Ясно, значит, инструктаж будет по пути до аэродрома джетов и во время перелёта, как всегда и бывает в подобных ситуациях, словно жареный петух в задницу клюнул...

— Сек-рет, — раздельно говорит Баки, лихо опускает на глаза солнцезащитные очки и, помахивая полупустой сумкой, идёт к машине. Он прокручивает в голове сымпровизированную на ходу и рассказанную совершенно серьёзно историю о том, что они едут убивать дракона и спасать принцессу. Ну или принца, кто их знает, этих драконов. Он пообещал Хлое, что если принц там всё же окажется, он его привезёт — показать. Принцы ведь обычно красивые. Ну или зуб дракона, на худой конец. Кажется, последний вариант воодушевил девочку даже больше. Баки хмыкает, сладко перекашивая губы. Он совсем даже не уплывает мыслями во вчерашний вечер, когда Стив самозабвенно и по обычаю достаточно уныло читал для детей перед сном. Собственно, поэтому и читает именно Стив, что засыпают они под его монотонный бубнёж уже через пять минут. Вчера Баки незаметно, до того как уйти в ванную, постоял на пороге своей бывшей спальни, теперь уже детской. Меньше чем неделя пребывания в их доме Хлои и Джона, и комнату было не узнать. Да что уж там комнату, вся квартира ничем теперь не походила на прежнее жильё двух прожорливых холостяков. Теперь везде царил тихий и перманентный бардак, который начинал разбредаться из Хлоиной коробки с игрушками по всем помещениям спустя ровно пять минут с последней уборки. И это не было преувеличением. Как Мелисса справлялась с этим в одиночку — Баки ума не мог приложить. Стив сидел на краю кровати рядом с Хлоей. В его руках совершенно гармонично смотрелась толстенная энциклопедия сказок мира: с цветастыми, живыми иллюстрациями, с крупными буквами и читаемым шрифтом, и каждая первая заглавная на странице была вся увита закорючками. Джон занимал другую половину кровати, но всегда ложился поближе к середине, на бок, чтобы подглядывать картинки. Стив сидел расслабленно, подставив книгу под свет бра, спиной к нему. Его плечи немного опускались вперёд, а шея выглядела слишком беззащитной. Баки говорил себе каждый раз, когда замирал вот так, у косяка: нехорошо подглядывать тогда, когда тебя не видят. Не знают о твоём присутствии. Хотя, не знал ли Стив? Ведь нынешние его возможности намного превосходили прошлые. Баки приходил бесшумно, стоял недолго, любовался жадно, словно черкал набросок в блокноте для рисования. Слушал ровный, монотонный, успокаивающий голос, сам едва не засыпал у косяка. И так же бесшумно успевал исчезнуть в ванной или на кухне за абзац до того, как Джон начинал сопеть рядом с Хлоей, а Стив закрывал книгу. Эти вечера, когда они, уставшие после насыщенного дня (каждый из них планировали так, словно завтра может никогда не наступить), купали, укладывали детей и, наконец, оставались наедине друг с другом, были сравни лакомому, желанному деликатесу. На кухне ли за чашкой какао или чая, или в гостиной — просто благостно развалившись на новом широком диване, беззастенчиво улегшись головой на колени Стива, или напротив — умостить на него ноги, это тоже было приятно, пока Стив беспощадно щёлкал пультом от плазмы — Баки бы многое отдал, чтобы эти вечера не заканчивались никогда. И это потрясающее чувство, как отпускает. Отпускает тревога, волнение, и не то, чтобы он слишком уж напрягался, но это дети, и хотелось соответствовать, хотелось быть максимально внимательным и полезным. И вот теперь они сладко спали, а тревога и усталость, накопившиеся за день, стекали, словно мутная вода — начиная с затылка, по позвоночнику, до поясницы и ниже, чтобы ручейками убежать между пальцев ног. Баки чувствовал освобождение каждым дюймом кожи. Невероятно, но это лечило его, учило избавляться от других своих, во много раз глубже запрятанных тревог и страхов. Они просто отступали, блекли, вытирались под воздействием положительных эмоций, как застиранный рисунок на пижаме Хлои. Вроде, есть, а вроде и не угадать точно, что же это было.

Баки открывает дверцу и здоровается с Наташей и Сэмом. Стив задумчиво идёт сзади, выжидает, пока они усядутся внутри. Баки хочет только одного — поскорее разобраться с заворочавшимися ГИДРовцами, чтобы как можно быстрее вернуться домой. Он и сам до конца понять не может, что это за сладко скребущий зуд крепнет внутри груди.

* * *

Роза просыпается от хлопка двери, мгновение не может сориентироваться в пространстве, но потом всё встаёт на свои места. Она задремала в огромном мягком кресле в гостиной её соседей, совсем ещё мальчишек, но уже таких поломанных, что порой смотреть больно. Хотя она, как истинная леди, ни разу не дала возможности пролиться своей жалости наружу. Кому, как не ей, одинокой старухе, знать весь мерзостный вкус жалости — только оскомину вызывает. Роза нашаривает в темноте под рукой шокер — простая безделица, но всё же со знакомой пластмассовой рукояткой под пальцами не так тревожно. Прислушивается — в прихожей приглушённые шорохи и стуки. Тяжёлое дыхание.

— Ну как они? — спрашивают шёпотом.

— Спят, всё нормально. Ч-чёрт...

— Болит?

— Я с тобой вообще не разговариваю. Камикадзе херов.

— Баки...

Роза расслабляется, такое приятное чувство — перестать напряженно вглядываться в темноту и снова опустить спину в мягкое ложе спинки кресла. Пол гостиной ненадолго расчерчивается светлым пятном и чёрными тенями от включенного в ванной комнате света. Дверь с щелчком закрывается, из-за неё доносятся едва слышные шорохи, сдавленный стон, ругательство. Звенят склянки. В какой-то момент до Розы долетают запахи, пришедшие вместе с вернувшимися хозяевами квартиры, и её передёргивает. Гарь, едкая, чёрная, даже когда вдыхаешь её носом. Металлический привкус железа оседает на языке. И ещё что-то, что-то смешанное, но это однозначно напоминает жжёный волос и... кровь? Роза хочет встать, вежливо постучаться и предложить свою помощь — по молодости она проходила курсы медсестры. Тогда Америка как раз вела затяжную войну во Вьетнаме, и это было хорошим тоном — поработать несколько лет в госпитале. Обычно, после такой стажировки были открыты все дороги в любом направлении, чем Роза и воспользовалась в своё время. Впрочем, никто бы не мог упрекнуть её, что она была плохой медсестрой. Но она не поднимается — за дверью звучат голоса. Было бы некрасиво мешать им сейчас.

— Какого чёрта, Бак? Почему ты молчал? У тебя серьёзная рана, глубоко порвало, нужно шить. Тебе бы в медблок...

— Мне бы лучше, чтобы у тебя голова появилась на плечах. Ты хотел сдохнуть в том взрыве? — раздаётся чуть громче, чем следовало.

— Я бы не...

— Сколько, ты думаешь, там было противников? Сколько, Стив? Или ты вообще не думал?

— Я насчитал двух, и я бы успел. Я не мог уйти раньше — иначе Нат не слила бы информацию до конца.

— Да к чёрту вашу информацию, дери вас надвое! Ауч...

— Прости, сейчас я...

— Пятеро! Четверо боевиков и снайпер, стоеросовая ты дубина, они бы задержали вас достаточно, чтобы вы поджарились там вместе с Романовой и её грёбаной флэшкой. И тащил бы ты не меня, Стив, а я — ваши подранные обгоревшие останки. Стив!

— Ты утриру...

— Это ты недостаточно серьёзно воспринимаешь, Стив, будь ты хоть десять раз Капитан Америка, боевого опыта у меня больше, и то, что ты иногда вытворяешь на миссиях, Господи. Хватит.

— Что хватит?

— Хватит лить мне в рану хлоргексидин, уже достаточно!

— Её нужно шить...

— Значит шей.

— Баки...

— Я уже скоро век как Баки, и что?! — вскрикивают из-за двери. Как бы дети не проснулись. — Ты думаешь, что бессмертный? Что будешь жить, как ни в чём не бывало, даже если тебе башку оторвёт?

— Я поклялся разобраться с ГИДРой ценой своей жизни на твоей могиле.

— И разве не сдержал обещание? Или по разу на каждого тебе мало? Я жив, Стив, и ты жив, понимаешь ты или нет? Мы тут, мы живы, береги себя хоть немного, если уж не можешь совсем от этого всего уйти, — горько вздыхают из-за двери. — Я плохой боец, Стив. Я тебя компрометирую. Я ослушиваюсь приказов и буду поступать так и дальше, кажется, тебе пора это принять. Ты правильно отчитал меня при всех в джете. Я виноват, можешь отстранить меня от команды. Но если бы я не пошёл к вам с Нат, вы бы сдохли там.

— Не факт, но... объяснись, Бак. О чём ты?

— Ты прекрасно понимаешь сам, о чём я, — за дверью устанавливается тишина, и Роза, даже не отдавая себе отчёта в происходящем, напрягается и чуть подаётся вперёд. — Для меня выполнение любой миссии вторичная задача. Точнее, для меня вообще нет хоть сколько-нибудь важной задачи помимо одной. Я прикрываю твою задницу. Твою чёртову неусидчивую задницу, Стив, и это очень непростое занятие, поверь мне. Не смотри так на меня. Впредь, если в мою клипсу одновременно заголосят Сэм, Наташа, Клинт и Старк, даже сам Господь Бог, я с места не сдвинусь. Мне плевать, понимаешь ты? Потому что у меня ощущение, что стоит мне отвернуться, как ты вляпаешься в самое дерьмовое дерьмо из всех возможных. Как сегодня, например.

— Ты прикрыл Сэма, — раздаётся тихо и как-то удручённо.

— Сэм не ты!!!

После эмоционального вскрика тишина в квартире звенит перетянутой на колках струной. Ощущение такое, что слышно даже шуршание пылинок, оседающих из воздуха на горизонтальные поверхности.

— Я понял, Бак.

— Ничерта ты не понял, придурок. Шей давай.

— Будет больно. Я не шил ничего со времён, как сам штопал свои носки.

Из-за двери раздаётся всхлип, очень слабо напоминающий смешок.

— Значит, представь, что это — носки. Разорванный кровавый носок. Давай, Стив. Лучше ты дома, чем медблок, ты же знаешь. Это будет твоё наказание. Ауч!

— Я предупреждал, что будет больно.

— Заткнись уже... шей...

Какое-то время не слышно ничего, кроме ровного напряжённого сопения. А потом вдруг совершенно спокойный голос продолжает:

— Стив... Стив. Даже если ты умрёшь, если тебя не станет, только теперь уже всерьёз, насовсем... эта чёртова война всё равно продолжится, не эта, так какая-нибудь другая, ты знаешь это лучше меня. На твоё, на моё место придут другие, на место Пирса, на место Черепа — ты и это знаешь получше многих. Но делаешь вид, что в силах изменить. Ты не в силах, Стив, нет. Никто не в силах. Это в природе человека, заложено в генетическом коде — убивать. Так или иначе. С идеей или без. Не выйдет по-другому, и твоя священная война не нужна никому...

— Я сказал, что покончу с ГИДРой первый раз, когда... думал, что ты погиб. Я поклялся, Бак, — это больше похоже на шёпот, но звенит сталью, вспарывает зашитые в тайниках души страхи. — Во второй раз я поклялся над твоей пустой могилой, когда меня нашли в этом веке и вернули к жизни. В третий раз я уже знал, что ты жив. Я держал в руках и читал... твоё дело. Я поклялся — и ты оказался жив. Как мне теперь остановиться? Я плачу по своим счетам, Бак. Ты видел клетки в подвале сегодня? Пустые, но Наташа сказала, они не для животных. Словно если бы там сидели шимпанзе, это что-то бы изменило. Понимаешь? Эксперименты продолжаются. Скольких надо замучить до смерти, изувечить, выпотрошить, чтобы вывести свою идеальную бойцовскую породу? И для чего? Я должен довести это дело до конца. Иначе вообще не вижу смысла в том, что я подписался на это в самом начале.

— Ты не мог знать.

— Но я предполагал. Я чувствовал, что это дурно пахнет. И теперь вижу своими глазами, а не только осязаю. И я могу покончить со всем этим. Ты как никто другой в курсе.

— Если ты умрёшь, Стив... Если ты в очередной раз сунешься в пекло, очертя голову, просто знай — ты убьёшь меня. Но я и не подумаю кидаться вслед за тобой. И мстить тоже не буду — хватит. Слишком много чести такому безмозглому придурку, — по словам цедят из-за двери.

— И чем ты займёшься? — с ехидным любопытством звучит второй голос.

— Машину куплю. Старый пикап, чтобы сзади мотоцикл влезал. А ты думал, я его гнить оставлю? Нет уж. Проедусь по штатам. В Канаду заскочу, в Мексику, посмотрю, что да как. Чем люди живут, и как прекрасно там, где людей нет вообще.

— Хороший план. А потом?

— Потом? Продам пикап и мотоцикл твой продам. Подороже, упомяну про задницу почившего Капитана Америка. Переберусь на другой континент и снова куплю что-нибудь надёжное. Хочу всё посмотреть. Всё, докуда сил и желания хватит добраться. И каждый раз буду говорить в небо — а ты-то этого и не увидел, дохляк. Столько всего пропустил...

— Иди сюда.

— Придурок, — произносят на выдохе.

— Заткнись уже. Я всё понял.

Роза замирает, за дверью шуршит и стихает законченное движение. В груди и на щеках почему-то теплеет, она прикасается костлявыми пальцами к тонкой пергаментной коже на скулах и улыбается. Роза прикрывает веки и успокаивает дыхание — самое время для того, чтобы снова поспать. Она и так достаточно личного услышала. Вот только не жалеет ни на секунду, да и совестью терзаться в её возрасте уже смешно и не в её правилах. Радостей в последние годы перепадало немного, и на долю этих двоих приходится чуть ли не больше половины доставленных счастливых мгновений. Пора и честь знать. Стоит только перебраться на диван — новенький, два дня как собирает пыль в квартире мальчишек. Достаточно широкий и мягкий, а ещё там старый плед висит на подлокотнике, и её еле гнущаяся после сна в кресле спина явно скажет спасибо. Засыпая, она слышит, как в ванной включается душ. Шум воды обволакивает сознание, убаюкивая и унося в сладкий и тёплый сон, ощутимо пахнущий новой кожей обивки.

* * *

Так приятно лежать лицом в мягком и вдыхать запах. Его запах, родной до боли под рёбрами, успокаивает. Кажется, он снова отобрал у Стива подушку. И даже неприятная тупая боль в забинтованном живом предплечье чувствуется отвлечённо, словно не сама боль, а её эхо. Хорошо быть суперсолдатом. Баки ворочается, и слева на руке что-то шуршит. Сквозь лениво приоткрытый глаз видно плохо, хочется потянуться всем телом, забыв про наготу и рану, потом снова завернуться в простынь Стива и спать дальше. До обеда. Или весь день. Как хорошо, когда на кровати можно развалиться хоть поперёк... Стоп.

Баки рывком приводит себя в сидячее положение, на его бионическом бицепсе на весёлый магнит с улыбающейся рожицей прикреплена лимонно-жёлтая бумажка. Вот придурок. "Убежал по срочному делу к Старку. Буду к завтраку или чуть позже, если что — начинайте без меня. С." И пририсованный человечек с вилкой и ложкой вместо щита в ужасно героической позе. Баки не может ничего поделать — его пересохшие губы сами собой разъезжаются в улыбке. А потом раздаётся визг. Экзальтированный, долгий, на высокой ноте. Топот ног, смех, и снова визг:

— Не надо, Дзонни, я боюсь!

Баки плавно сползает с кровати и ищет взглядом домашние штаны — было бы верхом идиотизма вылететь к детям нагишом. Сердце заходится всё сильнее, визги не прекращаются. Штаны находятся в кучке запинанной под стул одежды, и щёки почему-то теплеют, пока он выуживает из неё необходимое. Баки рывком надевает майку и штаны, выходит из спальни, чтобы замереть на пороге гостиной. Он хочет пройти дальше, хочет крикнуть, но мышцы отказывают, его тело сковывает нервный паралич. По гостиной, прячась за креслом и спинкой дивана, бегает Джон. В его руках короткий автомат, ещё вчера, возможно, пресекший несколько жизней и покалечивший десятки людей. Через плечо перекинут широкий форменный ремень с ножами и кобурой для запасного ствола. Пушка там же, на месте, а ещё на ремне в зацепах висят три лимонки и сменный магазин с патронами. Джон держит короткий автомат перед собой на манер штурмовой винтовки и бегает за визжащей сестрой, скандируя "тра-та-та-та-та" и потрясая руками. Баки чувствует, как его сердце леденеет, вываливается из груди и разбивается о паркет, изрезая осколочными босые ступни.

— С-стоп, — шепчет он, потому что губы и язык не слушаются. Он жмурится, пытаясь прийти в чувство, скручивает себя в бараний рог и напрягается изо всех сил: — Стоп, Джон!

Выходит хрипло и едва слышно, но мальчик останавливается и оборачивается. Широкая улыбка стекает с его лица, в серых глазах зарождается ужас, делая их совсем прозрачными.

— Медленно... положи автомат. На пол. И сними. Мой. Пояс, — говорить получается только короткими построениями, роняя их, как ртутные капли. Во рту мгновенно пересыхает. Джон кивает и нагибается, осторожно укладывая оружие на паркет. Стягивает пояс через голову и кладёт его туда же рядом, под ноги. Разгибается и смотрит на него во все глаза, побелевший. Хлоя всё это время стоит не двигаясь за диваном. Ноги подводят — Баки сползает на пол по косяку, обхватывает руками затылок и трясётся в нервной дрожи, спрятав лицо за волосами, то и дело ссаживая живое плечо об острый деревянный угол.

— Дядя Дзеймс! Дядя Дзеймс! Что с тобой? — подбегает к нему Хлоя и пытается обнять за шею тёплыми, мягкими ручками, но его продолжает трясти, и он ничего не может поделать с этим. Внутри груди до самого верха глотки — ледяная пустота, пропасть, наполненная ожившими страхами, и ему так холодно и дурно впервые за последний год.

— Прости, — раздаётся над ухом дрожащий голос Джона. — Дядя Джеймс, прости, я больше никогда не буду... Я знал, что нельзя, но было так интересно. Оружие такое крутое... Прости меня, пожалуйста, — всхлипывает он, и Баки понимает — ревёт. И правильно делает, пусть поревёт, щенок. Додумался же. И они со Стивом хороши, оставить неразобранные сумки прямо в коридоре, сами виноваты, сами, Господи, как им вообще детей доверили?

Он сгребает мальчишку в охапку железной рукой, живой — мягко обхватывает Хлою. Они плачут все вместе, и его ещё трясёт, но тепло двух детских тел немного отвлекает, усмиряет нервную дрожь.

— Никогда, — сипит он, заставляя закостеневший язык двигаться. — Никогда не прикасайся к оружию. Тем более чужому. Джон. Это баловство могло стоить жизни. Никогда, слышишь меня? Чёрт...

Джон всхлипывает сильнее, истово кивая и крепче обнимая его за шею. По щеке текут чужие обжигающие слёзы, путаются в отрастающей щетине.

— Ты меня так напугал, дядя Дзеймс, — вставляет между нытьём Хлоя, — совсем-совсем белый стал, и глаза так выпучил, я боюсь так!

— Тише, малышка, тише. Это вы меня напугали. Никогда больше не играйте в такие игры. Не то ваша мама меня на американский флаг пустит. На звёздочки, — с каждым словом говорить получается всё лучше, и зубы почти не лязгают друг о дружку из-за дрожи.

— А почему на звёздочки? — неожиданно любопытничает Хлоя.

— Потому что их много, — строго отвечает Баки отстранившейся девочке и едва заметно улыбается.

— Что тут проис... Джеймс, всё в порядке? — на пороге квартиры показывается миссис Лауфиц с большой миской в руках. Из-за её края виднеются верхушки бумажных пакетов. — Я вышла к себе буквально на пять минут, у вас нет муки и дрожжей. Хотела испечь пирог. Что у вас случилось? Джон? — строго спрашивает она.

Мальчик отпускает Баки, всхлипывает последний раз и вытирает глаза тыльной стороной ладоней. Смотрит на Баки с мольбой, переводит взгляд на миссис Лауфиц, и его щёки горят.

— Всё в порядке, Роза, у меня случился приступ. Последнее время они не часто, но всё же бывают, сами понимаете — не угадаешь. Детей вот напугал, — говорит Баки и пытается подняться. Его ведёт, но он опирается рукой о косяк и выравнивается. Потряхивает всё реже и почти незаметно. Джон благодарно впивается в металл пальцев, и это ощущается, как лёгкая щекотка.

— Как ты сейчас? Очень уж бледный. Может, воды принести? — охает миссис Лауфиц.

— Всё в порядке, — кивает Баки, едва ощутимо сжимая ладонь Джона и не переставая гладить Хлою по светлым и таким мягким вихрам. — Но от воды я не откажусь. Хлоя, поможешь тёте Розе?

Баки обессилено падает в кресло, когда миссис Лауфиц уводит малышку на кухню, и оттуда доносится звон и хлопанье дверок шкафчиков. Он смотрит на Джона, а тот стоит по стойке смирно и разглядывает паркет под ногами.

— Джон, — вздыхает он. — Хочешь, я расскажу тебе настоящую историю про войну и про героев? Не такую, которую пишут в книжках с яркими глянцевыми обложками. О которой все думают, когда смотрят салют, когда видят нарядные мундиры нашей армии во время парада, когда щурятся от блеска медалек и бликов золотых нашивок? Тебе она совершенно точно не понравится, Джон, но если ты хочешь...

— Я хочу, — смело отвечает мальчишка, тут же поднимая взгляд. — Я не испугаюсь.

Баки хмыкает печально. Этот упёртый дерзкий взгляд он знает, как свои пять пальцев. Проходили.

— Только с условием, что ты никогда не притронешься к оружию без разрешения. И проштудируешь историю вклада Америки во Вторую Мировую войну. Ты почитаешь официальную версию — ты ведь умеешь читать, Джонни? И интернетом пользоваться умеешь — я видел.

Мальчик кивает заинтересованно. Ждёт, что ещё скажет Баки. В гостиную входит Хлоя, крайне сосредоточенно неся в вытянутой руке стакан с водой. Баки улыбается.

— Спасибо, детка, — кивает он Хлое и забирает влажный стакан. Выпивает залпом. — Так вот, Джон. Ты выполняешь свою часть сделки, я в ответ расскажу тебе, что обещал. И если обойдётся без подобных инцидентов впредь — возьму тебя в штаб, в настоящий тренировочный тир. Постреляешь из боевого оружия по мишеням. Хочешь?

Кажется, счастливым светом глаз Джона можно осветить комнату, дом и половину Манхэттена.

— Я тоже хочу пострелять, дядя Дзеймс! — вскрикивает Хлоя и забирается ему на колени. Баки закатывает глаза, притягивая девочку поближе, чтобы не свалилась.

— Посмотрим. Но в следующий раз, когда твой брат захочет сделать глупость, дай ему подзатыльник, хорошо?

— А ты меня научишь? — с готовностью соглашается Хлоя. — Давать подзатыльник?

— Научу. Я вас всему научу. Вот мама обрадуется.

* * *

Стив стучится в квартиру Беннера в Башне Старка, когда ещё нет девяти, и ему на самом деле стыдно, но он, кажется, переоценил пределы своего терпения. Он хочет знать ответ, и никто, кроме Брюса Беннера, ему не поможет. Тем более, в такое время.

— Стив? — удивляется Беннер, приоткрыв дверь. Он стягивает полы наскоро накинутого халата, встрёпанные тёмные вихры торчат во все стороны. Беннер широко, заразительно зевает. Ну конечно. Они же с Тони на пару могли и всю ночь просидеть. "А ещё он может быть не один", — вякает кто-то внутри, и бравый Капитан Америка уже не знает, куда себя девать от нахлынувшего осознания собственной бестактности. — Что-то случилось?

— Доброе утро, Брюс, и прости, если разбудил. Я войду? Не помешаю? — тут же спохватывается Стив, краснея ещё больше.

— Заходи, конечно. Ты меня пугаешь, Стив, — хмыкает он и закрывает за ним дверь. — Кофе? — спрашивает Беннер, проходя вглубь огромной светлой студии. А ведь Старк и ему... Им с Баки предлагал перебраться сюда. Вот только Бак наотрез отказался. Впрочем, Стиву тоже нравилась их квартира и район.

— Не откажусь, — кивает он, с интересом осматриваясь по сторонам. На светлых, однотонно выкрашенных стенах висят замысловатые яркие картины.

— Модерн арт, — говорит Беннер, отмечая заинтересованный взгляд. — Мне нравится. Свежо как-то.

— Да, неплохо.

— Ты какой кофе пьёшь?

— Американо, если можно.

Беннер улыбается и лениво колдует над кофеваркой, засыпая в отверстие ароматную стружку.

— Я в ванную ненадолго, с твоего позволения, — говорит он, проходя мимо и снова зевая. — Чувствуй себя как дома.

Стив улыбается и присаживается на высокий стул у стойки в кухонной зоне. У Беннера так чисто и аккуратно, что он лишний раз боится что-нибудь тронуть. Стив за последнюю неделю вообще забыл, что значит порядок. Ещё через пять минут посвежевший Беннер с зачёсанными назад мокрыми волосами и не в халате, а в длинных клетчатых шортах и футболке, ставит перед ним кружку с чёрным дымящимся напитком. Пахнет вкусно. Бодрит.

— Итак? — начинает Беннер, отпивая глоток и отставляя свою чашку.

— Я по личному вопросу, Брюс. И надеюсь оставить это между нами.

— Конечно, — заверяет заинтригованный Беннер.

— Я думал, что смогу вообще не интересоваться, но это оказалось выше меня. Я хочу знать правду.

— О чём ты, Стив?

Стив тяжело вздыхает, чувствуя аромат кофе, к которому даже не притронулся, и решается:

— Я слышал, что сыворотка суперсолдата делает человека бесплодным. Я хочу удостовериться, — негромко говорит он. Беннер замирает, не донеся чашечку с кофе до рта.

— Зачем тебе это, Стив? Ты хочешь завести ребёнка? — удивляется Беннер.

— Я хочу знать правду, — упрямо отвечает Стив, — Когда я подписывал бумаги при приёме в армию, я не помню, чтобы там было хоть слово об этом. Так ты... поможешь?

— Почему нет, — пожимает плечами Беннер. — Только нужен материал для анализа. Надеюсь, ты понимаешь?

— Да, вполне.

Брюс встаёт и начинает очень шумно рыться в выдвижных ящиках кухонного гарнитура. Успокаивается и возвращается к своему кофе, только когда кидает Стиву небольшую пластмассовую баночку.

— Прошу.

— Для получения результата потребуется много времени?

— Совсем нет. Минут пять-десять от силы.

— Отлично. Тогда я подожду, если ты не против.

— О чём речь. Ванная направо по коридору.

Через семнадцать минут и несколько нервных глотков из кружки, Стив встречается взглядом с вернувшимся из мини-лаборатории Брюсом, и тот смотрит печально и мотает головой.

— Мне очень жаль, кэп.

Стив сжимает кулаки, упрямо смотрит на оставшуюся на дне чёрную гладь. Он предчувствовал этот ответ. Но услышать его окончательно — совсем другая и почему-то грустная история.

— Если позволишь, я бы предположил, что это не побочный эффект сыворотки. Под микроскопом это выглядит как планово использованный энергоресурс. Отключенная функция, если быть точным. Видимо, репродукцию посчитали ненужным пунктом для суперсолдата... И не обессудь, кэп, но это недалеко от правды.

— Наверное, — безрадостно кивает Стив, остекленело глядя в почти пустую кружку.

— Послушай, кэп, — Беннер вздыхает. — Лично я считаю, что ты бьёшь все рекорды живучести. Ведь сыворотка эта явно не планировалась как долгосрочный проект. Разовая акция, вспышка, фейерверк, победа научной мысли Америки. От неё и тебя ожидали, что вы как следует послужите своей стране, а потом трагично сгинете в какой-нибудь особо жестокой заварушке. С последующими почестями и дифирамбами, куда без этого? Ты ведь даже военным-то не был. Но ты выбирался из передряг снова и снова, утёр нос всем. Никто из тех умников не рассчитывал, что ты выживешь. Что дотянешь до этого времени и прекрасно вольёшься в него. Но жизнь всё расставляет по своим местам, Стив, — заканчивает Беннер и смачно хлопает его по плечу. Стив вздыхает и откусывает изрядный кусок овсяного печенья, запивая всё последним горчащим глотком крепкого кофе.

Жизнь продолжается, только вот как к этому привыкнуть? К яркому, неоновому, блестящему, быстрому. Как привыкнуть к собственной ущербности и неформату, даже если это облечено в шуршащий фантик из суперспособностей? Как бы они с Баки ни пытались, не выходит до конца. Всегда чувствуется эта лёгкая неловкость, словно они — два чужих кусочка паззла в общей коробке. Деталей слишком много, чтобы уличить их на глаз. Но если начать собирать — тайна неминуемо раскроется рано или поздно. Как ни крути, лишние. Радует только одно. Между собой они подходят идеально.

Он допивает кофе, рассыпается в извинениях и благодарностях, и никак не может решить, что ему делать с новым знанием? Зачем оно ему было нужно? Он ведь постоянно возвращался к тому разговору с Баки мыслями, даже спал плохо. И что теперь? Хочется поскорее оказаться дома, чтобы посмотреть в знакомые до последней крапинки глаза, чтобы выдохнуть, чтобы обнять детей. Просто хочется оказаться дома.