Орёл и Кошка (гет)

Следующим вечером я пришёл к Мими в лазарет, как и обещал. Она уже очнулась и, хотя голос её звучал слабо, но, по крайней мере, настроена больная была вполне бодро.

— Добрый вечер, профессор Флитвик. Вчера говорили, что вашей семье грозила опасность во время пожара, это правда?

— Да, мисс Макгонагалл. К счастью, обошлось, и теперь я знаю, что мои родители в порядке.

— Слава Богу! А то я тут чуть с ума не сошла, представляю, как вы переволновались. Но дом, как я понимаю, сгорел?

— Сгорел дотла; вот только это был не дом, а министерская квартира. Последние восемь лет мои родители жили в апартаментах, предоставленных Министерством — одно из условий, прописанных в контракте.

— Ваш отец занимается артефактами?

— Да. Он их изучает — я имею в виду, не создаёт и не зачаровывает, а занимается исследованием и анализом различных зачарованных предметов.

— Профессор, мне неловко просить, но я бы так хотела узнать побольше о вас и о вашей семье!..

— Так спрашивайте! Что именно вас интересует?

— Честно? Меня интересует всё. Просто мне немного больно говорить. Меня вчера сдернули с метлы, и голова болит, и читать нельзя… и вообще напрягать глаза мне запретили. А ещё — видите? — меня остригли, как овечку, и у меня теперь такой ужасный вид, что настроение — сами понимаете… И я просто не могу придумывать вопросы, но с удовольствием послушаю всё, что вы захотите мне рассказать о вас и о вашей семье.

— Всё, что я захочу рассказать? Мисс Макгонагалл, вы меня озадачили. Ну что ж, хорошо. Мой отец — эксперт по выявлению и обезвреживанию опасных артефактов, он постоянно сотрудничает с Министерством, но при этом не входит в число официальных министерских служащих, можно сказать, независимый специалист. Маму зовут Клэр, она наполовину француженка, закончила Шармбатон, они с отцом познакомились, когда он ездил в Нормандию на ежегодный конгресс, где мама в те времена трудилась переводчиком. Это сейчас она — учёный-лингвист, как она любит говорить, «с почти мировым именем», а тогда маме было только двадцать пять, а отцу — под сорок, и ещё два года они переписывались, в основном, по деловым поводам: мама переводила для него древние манускрипты неимоверной ценности. Потом ей это надоело, и она приехала в Лондон, чтобы объяснить папе, что он — принципиальный зануда, не понимающий намеков и не замечающий очевидного… по крайней мере, с маминых слов всё было именно так. У отца есть другая версия этой истории, но мама рассказывает свою более убедительно.

Когда я родился, мама с папой долго не могли выбрать мне имя и отчаянно спорили. При этом мама говорила со мной исключительно на латыни — она считала это необходимым, чтобы я привык и не мучился с языками впоследствии. В результате я решил, что латинское слово «filius» — «сын» — и есть моё имя, и начал на него отзываться. Уж не знаю, что я там мог решить, в трёхмесячном-то возрасте, но мне остаётся только верить им на слово: это же родители, им виднее…

Маму в своё время воспитывали, разрываясь между английской и французской традициями. Так, например, она с детства разбирается в маггловских музыке и литературе — а среди британских чистокровных волшебников это вовсе не является обязательным. Литературу и изящные искусства она изучала по настоянию своего отца — моего французского дедушки. А вот её дед по материнской линии, англичанин, хотя сам и не состоял в списке «двадцати восьми чистокровных фамилий», до конца жизни не мог простить маму за то, что она вышла замуж за моего отца, и только перед смертью потребовал её к себе. Мама категорически не хотела идти, но папа очень попросил её и сам вызвался сопровождать, хотя его-то как раз видеть и не желали. Мне тогда было лет восемь, меня было решено оставить дома. Однако, познакомившись с отцом, старик решил взглянуть на правнука, попросил прислать за мной, открыл для нас камин… и не закрывал его больше. Мы общались с ним две его последние недели, и сейчас я рад этому, хотя мало что помню из наших встреч. Мама говорит, что мои способности к чарам были унаследованы именно от прадеда.

У моего отца очень спокойный характер, хотя он бывает крайне упрям и настойчив, когда необходимо достичь цели. Мама же, наоборот, вспыльчивая и импульсивная, но быстро отходит. Вчера, к примеру, она накричала на министра.

Мими ахнула да так и забыла закрыть рот. Я продолжал:

 — Они с отцом вчера решили, что будут увольняться — то есть, конечно, увольняться будет папа — и переедут жить в Канаду. Меня тоже звали с собой, но я отказался, — спешно добавил я, увидев на лице мисс Макгонагалл испуг.

— Так или иначе, я остаюсь в Хогвартсе. Хотя мне, конечно, будет их не хватать. Вот, пожалуй, и всё, — подытожил я. — Или… Вам хотелось бы узнать что-то ещё?

— Профессор Флитвик, — чуть помедлив, начала Мими. — Вы остаётесь, потому что очень любите свою работу, не правда ли, сэр?

— Мне самому иногда не верится, но это так, — полушутя признался я.

— То есть вам удалось найти то дело, которым хочется заниматься, несмотря ни на что… — задумчиво протянула она, прикрыв глаза.

— Видимо, так и есть.

— А вот у меня с этим проблема, — внезапно решившись, сказала Мими. — Я вообще не уверена, что хочу работать в Министерстве. Но, во-первых, меня уже пригласили, и отказываться от таких предложений нельзя; а, во-вторых, мама… Она не переживёт, если и я тоже не сделаю блестящей карьеры. Папа — ладно, он не считает, что для девушки работа может быть настолько значимой.

— А вы? Как считаете вы, мисс Макгонагалл?

— Не знаю. Но для меня очень важно найти работу, где я смогу проявить себя. И… другое тоже очень важно, — она посмотрела на меня с мольбой.

Бесполезно, девочка. Я не стану навязывать тебе своих решений. Родители и Дамблдор считают возможным давить на тебя, но у меня такого права нет.

Но если ты сама примешь решение — каким бы оно ни было — я готов поддержать тебя.

— Мисс Макгонагалл, если вам приходится выбирать между тем, что хочет ваш отец, и тем, чего желают для вас ваша мать и профессор Дамблдор, то самое разумное, что вы можете сделать — это перестать обращать внимание на чужую волю.

— Значит, от вакансии в Министерстве придётся отказаться?

— Я этого не говорил, — меня удивило слово «придётся». — Просто полагайтесь на своё видение дальнейшего пути. Если вам не понравится одна работа, вы всегда сможете найти другую. Правда, легко не будет, предупреждаю сразу. Но, как бы там ни было, вы не отчаивайтесь, просто чуть что — пишите мне. И вообще… Не забывайте меня, пожалуйста.

— Не забуду. Ни за что на свете, — благодарно улыбнулась Мими.

…Собственно, в один из таких тихих, уютных вечеров я, окончательно поверив в возможность чего-то серьезного между нами, рассказал ей кое-что лишнее. Раньше я предпочитал не распространяться об этой истории, считая (и совершенно справедливо), что это слишком личное, чтобы делиться с кем бы то ни было. И вот…

— Давным-давно, в конце восемнадцатого столетия, председателем Визенгамота был некто мистер Причард. У этого солидного, всеми уважаемого господина была жена и трое сыновей — Артур, Тристан и Лоэнгрин. Артур, старший, уже вырос и вскоре должен был вступить в брак, младший, Лоэнгрин, ещё только с нетерпением ждал сову из Хогвартса, а средний из братьев успешно сдал СОВ и готовился к медицинскому поприщу, усердно зубря зельеварение, заклинания и трансфигурацию.

В те годы в магической Британии было неспокойно, и случилось так, что во время беспорядков в Хогсмиде группа старшекурсников, в числе которых оказался Тристан, была захвачена в плен.

Через некоторое время глава бунтовщиков связался с властями и выдвинул требования: внести некоторые поправки в законодательство в обмен на освобождение заложников.

Правительство не спешило выполнить эти требования, в свою очередь, настаивая на том, чтобы связаться с пленниками и убедиться, что они живы. В этом глава повстанцев министру отказал, и родителям захваченных подростков объявили, что, судя по всему, их детей нет в живых.

Спустя некоторое время бунт был подавлен, но о судьбе несчастных заложников ничего толком выяснить не удалось. Известно только, что ребята пытались организовать побег, но, вроде бы, их нарочно никто не убивал, и виной всему стал несчастный случай.

Время шло, и о трагической судьбе детей позабыли все, кроме, конечно, безутешных родителей.

И вот однажды в дверь дома Причардов постучали. На пороге стоял Тристан — взрослый, исхудавший, очень бледный, он кутался в старую, заплатанную мантию.

Оказалось, он не смог принять участие в том фатальном побеге, потому что повредил ногу, и друзья оставили его, пообещав скоро вернуться за ним с аврорами. Но никто не пришёл; вскоре несчастному объявили, что все его товарищи погибли, что в заложниках повстанцам больше нет нужды и что отныне он станет рабом. На вопрос, что он хорошо умеет делать без палочки, Тристан ответил, что он неплохой зельевар.

Его работой было обучать местных знахарок искусству приготовления лекарственных снадобий. Знахарки же, в свою очередь, делились с ним некоторыми своими секретами и даже допускали иногда помогать больным — хотя, согласно их традициям, мужчинам в медицине было не место, а знахарками становились те из женщин, которых не взяли замуж и уже вряд ли возьмут.

Так он провёл четыре года. Община знахарок состояла преимущественно из старух, но было и несколько женщин помоложе. Их он видел крайне редко, обычно с ним говорила старшая целительница и несколько её ближайших помощниц.

Но однажды к нему в комнату вошла другая, молодая знахарка. Она пришла сообщить, что волшебники победили, восстание сломлено и раба было решено убить: он не должен выйти на свободу, потому что слишком хорошо успел изучить своих хозяев и их обычаи, да вдобавок владеет тайной магией знахарок.

На вопрос, почему она говорит ему об этом, девушка ответила, что после всего, что он рассказал их Ордену, она видит в нём не раба, а учителя, и он не должен так умирать.

Девушка не стала больше ничего объяснять, не отвечала на расспросы, она просто вывела его на свободу через тайный ход и собралась идти обратно, но Тристан не отпустил: он неплохо знал своих бывших хозяев и догадывался, что ей нельзя возвращаться. Не в их характере прощать своеволие, воровство, а тем более — предательство.

И тем не менее, ей было проще уйти назад, к своим… которые уже не были своими. Тристан понял, что больше всего на свете она боится неизвестности. И он поклялся — ничего другого ему не оставалось, — что сделает всё от него зависящее, чтобы она была счастлива с ним, в его семье…

Можно представить, что испытали мистер и миссис Причард, когда их сын представил им свою спасительницу и попросил разрешения дать ей приют в их доме! Уже одно это могло стать для них ударом, но когда он обмолвился, что она останется в их семье в качестве его единственно возможной избранницы…

Никакая радость от встречи с сыном, которого они в мыслях давно уже похоронили, никакая благодарность за его чудесное освобождение не могли сравниться с ужасом перед неслыханным позором такого брака. Впрочем, оставить спасительницу совсем без награды Причардам не позволила совесть: они предложили беглянке денег, что было вовсе нелишним в её ситуации, однако денег она не взяла…

Всякий раз, когда я думаю о Тристане и о его возлюбленной, я не могу найти тот момент, когда невзгоды, побеги и приключения отступили на второй план и началась собственно любовная история — может быть, когда она решила спасти его? Или когда он не отпустил её обратно, быть может, на верную смерть? Или когда спокойно, но твёрдо заявил, что выбрал её раз и навсегда и что уходит с ней?

Мне всегда было проще поверить во взаимную признательность, соединившую их судьбы, нежели в любовь, — но, тем не менее, они действительно ушли вместе и прожили два года в небольшом городке, скрывались, терпели нужду — да что там, самую настоящую нищету! — невенчаные, потому что к магглам идти было никак не возможно, а среди волшебников не нашлось бы ни одного безумца, готового скрепить этот брак.

Намерение Тристана окончить школу и продолжить обучение уже как начинающий колдомедик по-прежнему оставалось лишь мечтой. И вот однажды в двери больницы святого Мунго постучали…

Он просил спасти его жену и ребёнка. Умолял, плакал, рвал на себе волосы. Всё было тщетно: в клинике оказывали помощь исключительно людям.

Причарды, узнав, что Тристан овдовел, разыскали его комнатенку на чердаке в трущобном квартале того самого городка, где он так недолго был счастлив. Они намеревались забрать его оттуда, полагая, что нищета и отчаяние вынудят сына согласиться с доводами разума. И он почти согласился, но попросил лишь об одном: признать внука, дать ему законную фамилию.

К такому повороту председатель Визенгамота с женой были не готовы. Как и к тому, что их сын наотрез отказался расставаться с ребёнком. Им пришлось уехать ни с чем…

Когда Тристан сдал все выпускные экзамены и поступил в Мунго помощником колдомедика, ему было немного больше двадцати. К тому времени, благодаря упорному труду, им с сыном удалось выбраться из нищеты и переехать в комнату получше. А ещё через несколько лет пришло письмо из Хогвартса…

Распределяющая шляпа сочла мальчика достойным обучения на Равенкло, и он, а много позже — его сын (а мой дед), и ещё много позже — мой отец и я, закончили этот факультет.

Нынешнюю фамилию мы получили, когда Тристан, мой прапрадед, в гневе на своих родителей отказался носить фамилию Причард, и с тех пор мы называемся в честь того городка, где когда-то наши предки нашли себе приют.

Тристан Флитвик умер очень рано, не дожив до пятидесяти лет (видимо, сказались перенесенные в ранней юности лишения), однако успел сделать очень много для британской колдомедицины, в частности, родовспоможения. Похоронили его рядом с женой — решив навсегда покинуть свой народ, она отказалась от своего имени и взяла другое. Поэтому на её могиле высечено только одно слово — «Изольда».

Быть может, неоригинально, но трогательно.

А нам, их потомкам, до сих пор нет хода в Гринготтс. Согласно нашим данным, мы не имеем права туда войти под страхом смерти. Правда, мой отец не особо верит, что они действительно причинят нам вред, но… проверять как-то не хочется.

Окончив рассказ, я почувствовал одновременно и облегчение, и моральную опустошённость.

Мисс Макгонагалл, судя по всему, также испытывала замешательство. Я было уже начал сожалеть, что рассказал ей эту историю, как вдруг Мими подала голос:

— Профессор, я не знаю, что обычно говорят в подобных случаях, но… Спасибо, что посвятили меня в эту тайну.

 — О чём вы говорите, мисс Макгонагалл, какие тайны? Это просто семейное предание, ничего секретного в нём нет. Но кое в чём вы правы: я действительно не люблю затрагивать эту тему. Однако, многие из друзей нашего дома в курсе, так как мой отец не делает секрета из этой истории.

— И всё же, для меня это важно — думаю, не менее важно, чем для вас, сэр, — с загадочным видом проговорила она.

…Прошли выпускные экзамены. Студенты разъехались по домам — и мисс Макгонагалл в том числе. Ей предстояло обрадовать родителей дипломом, в котором значилось, что она добилась «выдающихся успехов, делающих честь Школе чародейства и волшебства», и прочая, и прочая.

У меня даже после отъезда учеников хватало неотложных дел в замке. Я заранее подготовил длинный список и теперь вычеркивал из него в день по три-четыре пункта. Мне не хотелось думать о том, что будет, когда список подойдёт к концу и я останусь один на один со своими мыслями. Ведь я заранее решил не писать самому и не ждать письма — так почему бы мне не сдержать обещание, данное отцу, и не съездить в Канаду навестить родителей?

Приняв решение, я буквально за неделю расправился с оставшимися пунктами списка и преспокойно отбыл в гости к родителям. Правда, в Канаде мне побывать в тот раз не удалось: мама с папой решили провести отпуск в О-де-Франс, и я с радостью присоединился к ним. В этом регионе на севере Франции прошла существенная часть моего детства, и я до сих пор помню, как дрогнуло моё сердце, когда, впервые читая «Сирано», наткнувшись на осаду Арраса и битву, в которой погибли Кристиан и мой обожаемый Карбон де Кастель-Жалу, я вспомнил, как когда-то мы, проезжая мимо Арраса, заехали к тетушкиной кузине Жюли!

Какая радость: встретив в книге название знакомого места, сказать самому себе: «А ведь я был там!» — и не суть важно, что мне на тот момент было шесть лет и я почти ничего из той поездки не запомнил.

Что ж, в этот раз мне повезло больше. Мы объездили почти весь северный регион, побывали в Лилле и в Аррасе, заглянули в Берг (мама одно время жила там и всегда утверждала, что это ещё та дырища, однако со времён её ранней юности многое изменилось к лучшему)…

У моей троюродной сестры Доминик этой весной родились внуки (подумать только! внуки! у Доминик!)

Мне доверили подержать их — разумеется, не обоих сразу, а по одному, и я подумал, что когда-то точно так же бережно сама Доминик, приехавшая из Шармбатона на каникулы, брала на руки меня…

За обедом я ради смеха упражнялся в местном акценте — когда-то я умел говорить, как настоящий «шти», чем безумно гордился — а вечером мы гуляли по городу и обсуждали предстоящую прогулку к Северному морю. А ещё я приобрёл в одной лавочке замечательную книгу рецептов от какого-то зельевара, лечившего пациентов блюдами местной кухни. Асклепиусу должно понравиться… Хотя, боюсь, он вряд ли оценит раздел об исключительной пользе употребления можжевеловой настойки после обеда.

Хорошо ещё, что он не знает (и не узнает, если я сам ему не скажу), что в доме моей тёти ежедневно в обед подаётся вино…

Эти каникулы можно было без преувеличения назвать самыми счастливыми в моей жизни.

По возвращении в Хогвартс я получил не одно, а целых три письма. В первом мисс Макгонагалл рассказывала, как у неё дела, и выражала надежду, что и мои обстоят не хуже; во втором — слегка пеняла мне за моё молчание и жаловалась на избыток внимания со стороны всё того же молодого соседа, Дугала Макгрегора, и мягкие, но настойчивые уговоры её отца, призывавшего Мими «обратить внимание на достойного юношу».

В третьем…

«Дорогой профессор Флитвик!

Пишу вам, потому что не знаю, к кому обратиться, а ближе вас у меня друга нет.

Прошу, не считайте меня дерзкой. Поверьте, я всегда испытывала к вам огромное почтение, а сейчас решилась побеспокоить вас лишь потому, что, кажется, совершила серьёзную ошибку, которую без вашей помощи, боюсь, мне не исправить.

Несколько часов назад я, поддавшись порыву эмоций, сказала «да» мистеру Макгрегору, и теперь понятия не имею, что с этим делать.

Умоляю, помогите мне. Я не могу выйти за него замуж, но и отказать после всего, что мы с ним друг другу наговорили, не могу тоже. Признаю, что была безрассудна и оправдания мне нет.

Искренне ваша,

Минерва Макгонагалл.

P.S. Пожалуйста, ответьте как можно скорее!»

Кровь бросилась мне в лицо. Я перечитывал листок снова и снова; взглянув на дату, понял, что прошло уже три недели, и, конечно же, она давно приняла решение. Какое? О, каким бы оно ни было, мне не следовало вмешиваться, даже если бы я успел. Ответить на письмо, а заодно поинтересоваться, как обстоят дела и каков был её выбор?.. И это, боюсь, было бы лишним. Сердце подсказывало мне, что мистеру Макгрегору посчастливилось оказаться в нужное время в нужном месте и проявить похвальную настойчивость. Что ж… счастья им! А мне, как давнему другу Минервы, уместнее всего будет просто порадоваться за неё. Ведь, конечно же, тот факт, что на шестом курсе Хогвартса ей было неинтересно со сверстниками, не означает, что ей не будет интересно с ними теперь. Ведь, конечно, прошло уже больше года, и её сверстники могли за это время поумнеть… В отличие от меня.

В последний раз взглянув на злосчастный листок, я всё-таки решил оставить письмо без ответа и засунул его подальше от глаз, в самый дальний ящик, затем прошёл в спальню, не раздеваясь, улёгся ничком на кровать и радовался, радовался, радовался…

Шло время. Всё чаще я размышлял о жизни вообще, всё реже — о своей нынешней ситуации, и вот что казалось мне наиболее нелепым: как ни крути, нам, волшебникам, отмерен на земле слишком долгий срок. К сожалению, никто из тех моих предков, в чьих жилах текла гоблинская кровь, не перешагнул даже векового рубежа — в силу различных обстоятельств. Поэтому мне было неизвестно, каковы мои шансы дожить, скажем, до ста пятидесяти лет; а ведь многие маги живут и до двухсот… Таким образом, если предположить, что я всё же отмечу полуторавековой юбилей, то около двух третей этого срока я проживу стариком… Грустная перспектива!

Нет, меня страшила не старческая немощь, нет! Я боялся стать равнодушным, скучным, безразличным дряхлым циником — перед глазами стоял Асклепиус, для которого, как он признавался сам, уже не осталось в жизни ничего по-настоящему важного. Он работал, чтобы не расслаблять свой ум и не растерять то единственное, что его ещё немного интересовало в жизни — своё целительское мастерство. Он выглядел бодрым и подтянутым, всё так же не признавал алкоголя и мастерски варил различные общеукрепляющие зелья комплексного эффекта, многие из которых были приятны на вкус и которыми он охотно угощал меня, едва мне случалось заглянуть к нему. Однако он сам однажды проговорился, что завидует Горацию, мол, этот сибарит ещё способен получать от жизни хоть какую-то, довольно убогую, но всё же радость.

Я возразил, заметив ему, что Слагхорн, во-первых, давно уже перестал следить за наукой и интересоваться недавними открытиями; а, во-вторых, ведёт не самый здоровый образ жизни.

Старый колдомедик только рассмеялся.

— Я старше его более чем на полвека. Допустим, что я и здоровее. Но он наплевал на научные новинки по собственной воле, а я… дело в том, что разум мой слабеет. Когда я читаю «Ежедневный пророк», иногда ловлю себя на том, что с трудом вникаю в смысл простых, коротких фраз, и мне приходится перечитывать снова и снова, чтобы понять. Но самое грустное, что мне и не хочется уже ничего понимать, и вообще больше ничего не хочется… Жизнь слишком длинная.

Я выслушал старика, а сам про себя подумал, что это как-то не вяжется с мамиными рассказами о супругах Фламель. Они часто наведывались в Шармбатон, так как были самыми уважаемыми из его выпускников и теперь возглавляли Совет попечителей. Старики были бодры, веселы, души не чаяли друг в друге и выдерживали длинные пресс-конференции, из чего можно заключить, что разум их не собирался впадать в вечную спячку. Мама считала, что дело не в эликсире, добываемом из философского камня, а, скорее, в том, что они отлично ладят друг с другом — и со всем миром заодно.

Мне тогда так искренне захотелось поверить в эту теорию! Возможно, именно поэтому мысли о семье занимали меня всё чаще. Так или иначе, теперь проверить эффективность данного метода мне вряд ли удастся.

Наверное, это нереально — столько жить и не сойти с ума. Хотя… Внезапно меня осенила идея, странная, почти бредовая. Надо поговорить кое с кем, кто совершал глупости, чтобы прикоснуться к мудрости, с тем, кто достаточно стар, чтобы точно знать ответ на мои вопросы, но и достаточно молод, чтобы понять, как сильна бывает жажда жизни. И, наконец, с тем, кто не понаслышке знает, что за жизнью и смертью непременно следует посмертие.

Мне нужна была Елена.

Когда-то давно, при первой нашей беседе, она не произвела на меня особого впечатления. Просто красивая девушка проплыла мимо меня с равнодушным выражением лица и обронила туманную фразу, смысл которой сводился к тому, что если мне что и нужно, то уж точно не диадема, и что от неё мало толку в подобных делах. Мне было тогда лет четырнадцать, и я решил: если уж сама Елена после того, как завладеть диадемой, изъясняется столь невнятно, значит, от вещицы толку — ноль, ну, или ума она как раз и не прибавляет.

В этот раз Елена оказала мне куда более любезный приём. Мне даже стало немного стыдно, ведь тот вопрос, что я хотел задать, был малоприятным и уж точно затронул бы её лично. Между тем, Елена первой начала беседу:

— Помните ли вы, господин декан, о чём вы просили меня когда-то давно?

— Леди, я…

— Конечно, помните, — перебила меня она. — Если даже я иногда вспоминала о вас и жалела, что не уступила когда-то именно вашей просьбе… — Она выделила голосом «именно вашей», как будто желая дать мне понять, что не я один досаждал ей из-за реликвии Равенкло.

Как бы там ни было, в мои планы на этот раз не входило обсуждать ни диадему, ни других охотников проникнуться мудростью Ровены-Основательницы, поэтому я не стал сбиваться с курса, а вместо этого попытался перехватить инициативу:

— Миледи, я пришёл к вам с другим. Не ради бесед о диадеме.

— Разве? — она удивлённо нахмурилась. — Ко мне, кажется, только ради них и ходят… по крайней мере, последние восемьсот пятьдесят лет. Так с чем же вы пришли на этот раз?

Похоже, мне удалось если не удивить, то вызвать у неё искренний интерес. Другого шанса могло не представиться, и я, собрав волю в кулак и плюнув на тактичность, ринулся в омут с головой:

— Я пришёл, потому что не могу понять, ради чего нам, волшебникам, отмерен столь долгий век. Я хотел бы узнать, что помогает вам, миледи… и другим призрачным хранителям замка… жить… То есть, длить существование, конечно… и не сойти с ума. Столько веков, в одном и том же месте, с людьми, задающими одинаковые вопросы… Это же немыслимо!..

Она помолчала немного, прежде чем начать:

— Иными словами, вы жалуетесь на избыток времени, хотя обычно людям свойственно печалиться, что жизнь чересчур быстротечна? Будь вы человеком малоумным или праздным, я могла бы подумать, что вас терзает скука. Однако всё не то: вы умны и прекрасно знаете, чем себя занять. Значит, дело в другом… Знаете, господин декан, нам всё же придётся поговорить о диадеме.

— Но я пришёл…

— Профессор Флитвик! — холодно оборвала меня Елена. — Если вы, как вы говорите, страдаете от избытка времени, то что мешает вам потратить час-другой и выслушать ответ, который я сочту возможным вам дать? Поверьте, я вовсе не горю желанием обсуждать своё посмертие с каждым встречным, однако именно с вами я готова поделиться некоторой информацией, касающейся лично меня. Но хуже, чем вынужденная откровенность, может быть только откровенность навязанная. Поэтому или вы выслушаете меня, не перебивая, или я уйду туда, где вы ни за что меня не сыщете!..

Я оторопел; мне оставалось только кивнуть.

— В прошлый раз, когда вы приходили ко мне, я отказалась беседовать с вами и, признаю, была не слишком любезна. Возможно, вы сочли это проявлением высокомерия. Наверняка вы обиделись. Что ж, я редко демонстрирую свои эмоции — они мало кому интересны. Мне следовало быть с вами помягче, признаю. Если вы помните, тогда я ответила вам, что диадема — это последнее, в чём вы нуждаетесь. Ведь вы не обделены умом, а жизненный опыт придёт с возрастом, да и не ума вы приходили просить, признайте. Вам хотелось впечатлить какую-нибудь юную леди, не так ли?.. Можете не отвечать. Диадема в таких делах — плохой помощник: всё, что она могла для вас сделать — это ограничить ваш кругозор и одолжить вам немного мудрости, которая стала бы непосильным бременем для вашей тогда ещё неокрепшей души. Я когда-то совершила ту же ошибку… Был один человек, он был вхож в наш дом. Часто беседовал с моей матерью и, как мне казалось поначалу, совершенно не замечал меня. Он был старше меня, умён, образован и отличался великолепными манерами. Моя мать говорила о нём, как о человеке твёрдых принципов и безупречной порядочности. Когда я стала взрослой, мне разрешили спускаться к ним и принимать участие в разговоре; я была довольно начитанной и разумной, и вскоре стало очевидно, что я ему понравилась. Со стороны моей матери возражений не было: многолетняя дружба свидетельствовала в пользу этого союза. Всех этих обстоятельств должно было хватить для моего счастья, однако… Я заметила, что он смотрел на меня, как на юный, едва распустившийся цветок — а на неё, на мою маму — как на бриллиант безупречной огранки. Нет, он не мог быть влюблён в неё, она была для него уже слишком стара, но её ум восхищал его едва ли не больше, чем я. И ведь у меня было, было многое, помимо красоты!..

Я долго мучилась, не зная, как побороть ревность и зависть, пока не придумала. Вы знаете, на что мне пришлось решиться, поэтому я не стану говорить. Скажу только, что всё то время, пока планировала кражу и осуществляла задуманное, я мучилась чувством вины так, как никогда и никому не пожелаю. И стоило мне надеть диадему, как всё случилось. Я словно была слепа — и, прозрев, увидела весь мир лежащим в руинах. Мне открылось столько новой боли, что радости от познания я не ощутила вовсе.

Мой избранник предстал передо мной в истинном свете — властный, упрямый и несгибаемый, он, с его безупречной порядочностью, ни за что не смог бы принять и простить мою вину перед матерью. А я, я… Я просто не смогла бы выдержать рядом с ним дольше, чем полгода. Знала ли это моя мать?.. Мне так и не довелось спросить у неё.

Он пришёл, чтобы умолять меня о возвращении. И… я не смогла последовать за ним. Объясняла ему, снова и снова… А он то ли не верил, то ли не желал верить.

Моё упрямство, причины которого он так и не смог понять, сломило его. Внутренний зверь вырвался на свободу и… Он не был в этом виноват, мой бедный неудачливый жених. Возможно, последуй я за ним, всё сложилось бы для него лучше, но я уже знала — я не могла. А самым страшным было то, что даже зная всё, я не могла перестать его любить.

Потом, после того, что он сделал, он решил, что проведёт посмертие рядом со мной, надеясь вымолить прощение. Поначалу я злилась, что он сговорился с моей матерью, чтобы вернуть меня, злилась, что он настаивал на моём возвращении и посягал на мою свободу, злилась, что он, поддавшись ярости, лишил меня жизни, что таскается за мной, продолжая навязывать своё общество. А потом… Наступила свобода. Я вспомнила, каково мне было, пока я носила диадему. Тяжело, почти невыносимо. Но зато я знала правду — горькую, жестокую, живым такая правда ни к чему… А мёртвой мне полегчало. Теперь я могу безболезненно её носить. И диадемы мне больше никакой не надо. Вот только маму жалко, — голос Елены дрогнул. Я ушам своим не верил: она едва не плакала!

— Простите, миледи, — произнёс я успокаивающим тоном и легонько тронул призрачную руку. Мои пальцы прошли сквозь её запястье. В кои-то веки мне не было неприятно ледяное прикосновение.

Елена улыбнулась. В глазах её ещё стояли слёзы, но ей явно стало легче.

— Спасибо вам, профессор, — проговорила она своим глубоким звенящим голосом. — И вот что я могу вам сказать: какими бы ни были ваши проблемы при жизни, в посмертии их не меньше. Глупо поступает тот, кто надеется от них сбежать, уйдя в мир теней. Если он не прожил свой срок или его жизнь не оборвалась под воздействием сторонних факторов, то он своим своеволием вредит себе непоправимо: самовольно меняя агрегатное состояние, он теряет всю энергию, предназначенную для решения проблем, и таким образом сам зацикливает себя на боли. Простите, если выразилась слишком заковыристо. Я в последнюю тысячу лет слишком много чем интересовалась. Самообразование — великая вещь, и теперь я могу с уверенностью сказать, что стала намного умнее своей великой матери… — слова долетали до моих ушей, разносясь волнами эха и постепенно затихая, а когда последний отзвук смолк, я… проснулся в своей постели.

Сон. Опять просто сон, и опять он больше походит на усовершенствованную реальность.

За завтраком в полупустом Большом зале (с каникул вернуться успели только четыре декана да колдомедик) я окликнул проплывающую мимо Елену:

— Миледи! Прошу вас, на два слова!

Она остановилась, паря в воздухе прямо над моей чашкой кофе и вопросительно глядя на меня своими удивительными серебряными глазами.

— Пожалуйста, миледи, скажите, вы случайно не приходили ко мне этой ночью?

— Я? Ночью? В спальню к мужчине? Что за гнусная шутка! Вот уж не ожидала от вас, профессор Флитвик, — она выговаривала мне тоном не столько гневным, сколько скучающим. — Никогда никому даже в голову не приходило подозревать меня в подобном бесстыдстве! Я вам не эта ваша новая мисс Уоррен! — и тут я снова глазам не поверил: Елена мне подмигнула!

— А что мисс Уоррен? — изумился я. — Тихая девочка, рыдает в туалете…

— А то, что эта тихая, как вы выразились, девочка имеет обыкновение подглядывать в душе за юношами и делиться впечатлениями от увиденного.

— Что вы говорите, миледи! Впервые слышу, — подал голос Альбус.

— Зато я не впервые, — фыркнул Асклепиус. — Это ваше юное приведение из недр канализации держит в страхе всех парней. Её лечить надо — а лучше бы, конечно, вышвырнуть отсюда.

— Она имеет полное право здесь находиться, — напомнил Дамблдор. — На месте собственной смерти.

— Значит, надо ограничить её перемещения по замку. Выделить ей её кабинку, и пускай заседает, — вступил Гораций.

— Приятного аппетита, джентльмены, — вставил дремавший доселе над омлетом Кеттлберн.

— Оставьте бедняжку в покое, — примирительно сказал я. — А я проведу с ней беседу. У нас с доктором Фрейдом есть что ей порассказать…

Елена, предусмотрительно переместившаяся за спинку моего стула, тихонько фыркнула.

Жизнь продолжалась.