Короткие истории из жизни польского короля Владислава IV Вазы, рассказанные Сыном Филифьонки (джен)

…Ночь, тёмная, густая, реет под сводами, заглядывает в окна, встает у изголовья кровати; как тьма, как чёрные птицы, страшные горгульи, по замку летающие, спускается из-под потолка, темнотой подступает к голове ребёнка; давит на грудь, вызывает слёзы;

Разбросав ногами подушки, лёжа посреди кровати, обозвав нянек дурами, собираясь заплакать — вот-вот на грани слёз — ребёнок напряжённо вглядывается в чёрную темноту — и вокруг суетятся люди, но не те, кого он ждёт;

И сжимается сердце, и задавленный крик обрывается в груди, и тёмный потолок готического замка пугает его, и неоткуда прийти спасению…

— …Значит, вопрос со шведской политикой ясен? — Король Сигизмунд в чёрном бархатном камзоле с кружевным воротником стоит в своём кабинете у стола, постукивая пальцами по столу.

— Да, ваше королевское величество.

— Может ли ваше королевское величество уточнить позицию по поводу распространения истинной религии в восточных землях?

— Я собираюсь придерживаться прежней политики, — устало отвечает король. — Думаю, что орден иезуитов поможет нам в этом вопросе.

И лёгким кивком король отпускает министров; разворачивается и уходит из кабинета через другую дверь. У стены в коридоре ждет его старшая фрейлина покойной жены, Урсула фон Мейерин, выступив из полутьмы, тревожно ловит его взгляд, смотрит в лицо. Король останавливается. "Что такое?"

— Опять раскапризничался. Не спит, плачет. Зовёт вас, — Свистящим шёпотом говорит она, и в голосе её едва заметны нотки оскорбленного достоинства.

Король глядит в её лицо, и мгновенный испуг сменяется облегчением, отпуская, истаивая, уходя в пол сквозь ноги. Господи. Не болен. Не умирает.

Лицо фрейлины под белым чепцом в коридорном полумраке кажется старым, отёчным, прорезанным морщинами. Сигизмунд испытывает секундное раздражение от её трагического тона. Если б не её проверенность и верность королевскому дому, не стал бы терпеть её при дворе. Но только ей одной можно доверить ребёнка.

— Я сейчас приду, — говорит он, и гулкий коридор отдаётся под его шагами, когда он идёт в сторону восточного крыла, где расположена спальня сына, которого он не видел уже три дня. И хотя от сердца отлегло, какая-то часть тревоги остается затаённой в глубине души. Не болен, не умирает, не... — да мало ли что может случиться с единственным наследником королевского престола? Спешащие шаги короля гулко отдаются в глухой тишине замка.

Наследник трёх королевств и княжеств, надежда будущего государства лежит на широкой кружевной кровати с пологом, напряженно вглядываясь во тьму. Слёзы подкатывают к груди, готовые вырваться наружу; страх сжимает, заставляет биться сердечко. Вокруг него суетятся няньки, пламя свечи сонно мерцает мутным огоньком, оставляя полумрак и тёмные пляшущие тени на стенах.

Мальчик знает: они все дуры, они всё делают неправильно. Вокруг него всегда много нянек, но ощущение родного тепла — только от родителей. Смутно помнится — тонкой ниточкой в памяти — что когда-то давно ушла и никогда больше не вернулась мама. Смутный, неясный страх, что когда-нибудь может вот так же уйти и не вернуться отец, вкрадывается в пробуждающееся, начинающее мыслить сознание.

Вместо мамы теперь появилась тётя. Тётя Констанция. Она тётя, но она вместо мамы. Владек не может, никак не может назвать её мамой. Да его не особо и заставляют.

…Сигизмунд входит в комнату, проходит между испуганно суетящихся, расступившихся нянек и прислужниц — стайка женщин в белых платочках — к кровати и садится на край постели.

— А что у нас тут случилось такое? — вполголоса спрашивает он у мальчика. Делает ему козу, щекочет сквозь рубашку, и королевич, ещё сквозь слёзы, улыбается, показывая дырки от выпавших зубов.

Сигизмунд протягивает руки.

— Ну, идём на ручки к папе. — И мальчик, всхлипывая, выдыхая, опускает голову на плечо к отцу, так долго не приходившему.

Ходить по комнате можно долго — она большая, и свет свечки пляшет по стенам, оставляя огромные размашистые тени. Кровать на возвышении стоит в одном её конце, там тихо возятся прислужницы, шепчутся, а здесь, в другом конце, где стоит изразцовая печка и часы с узорами, тени ползают по стенам, чёрная темнота скопилась в углах, но на руках у отца это всё не так страшно, и родное тепло успокаивает и защищает. Щёку чуть царапают жёсткие кружева на воротнике отца.

Сигизмунд подносит его к окну, откидывает тяжёлую штору из тёмной бархатной ткани. За окном густая темень; не видно ни леса, ни реки, и только рассеянные по городу огоньки видны издалека то там, то здесь.

— Видишь там огоньки? — говорит Сигизмунд сыну. — Видишь, это — Польша, и она твоя. Она всегда будет наша…

Ребёнок глубоко, прерывисто вздыхает, обхватив руками шею отца.

— Чщь-чщь-чщь, — шепчет Сигизмунд, целуя светлые волосики.

Три года назад, после смерти королевы Анны, трёхлетний Владислав стал бояться оставаться один по ночам: плакал, не спал, успокаивался только рядом с отцом. Сигизмунд приходил по вечерам в детскую, носил его на руках, укачивал перед сном. Иногда относил к себе в спальню и укладывал спать с собой. Умерла тогда же и старшенькая, принцесса Анна-Мария, чудная беленькая девочка, звоночек-ангелочек.

— Ляжешь в кроватку или пойдёшь спать с папой? — поцеловав пухлую маленькую ручку, спрашивает Сигизмунд.

Ребёнок, утыкаясь лбом в его плечо, мотает головой, сонно уже, чуть сжимает пальчиками пальцы отца, и Сигизмунд без слов понимает: Владек будет спать у себя в кровати, Владек уже большой и не боится, надо только побыть с ним рядом, пока он заснёт.

Он несёт сына к постели, услужливо взбитой тремя няньками, кладёт мальчика, у которого уже слипаются глаза, на мягкие подушки, под большое распятие, что висит в изголовье, садится на край кровати — тот уже сонно дышит — и сидит рядом, глядя в лицо спящего ребёнка.

— Свечу не гасите, — полушёпотом говорит он женщинам. — Останьтесь с ним кто-нибудь на ночь. — Крестит его и, не глядя на испуганно выстроившихся нянек, выходит из комнаты…