Снежными искрами (гет)

Сидеть одному было скучно. Делать было абсолютно нечего, все дни, что они находились в Смоленске, вернее, под Смоленском, в ставке короля. Стояло жаркое лето, и уезжать из этой дыры, кажется, никто из взрослых не собирался — уже который день сидели здесь и чего-то ждали.

Владислав знал, конечно, что взрослые ждут решения короля, начинать или нет войну — или же его, Владислава, добровольно признают здесь царем. От событий этих дней и зависит, быть ли ему, польскому принцу, царем Московии. Но Владислав за эти однообразные дни так истомился скукой и ожиданием, что ему было уже все равно, какой ход примут события. Делать целые дни, сидя в комнате, отведенной ему в домишке, служившем временным станом короля, было абсолютно, ну просто совершенно нечего. Скучать… зевать… сидеть на лавке… давить мух… Выходить во двор и потерянно бродить вдоль заросшего лопухами забора — единственно, куда ему дозволялось выходить одному, без охраны.

Да и с охраной, по правде говоря, его ещё ни разу никуда не пускали.

Здесь и находятся с ним только охрана да слуги. Все ждут вестей от короля и результатов переговоров с боярами. И пока они придут, умрешь со скуки. Православные иконки да до дыр зачитанное католическое Священное писание — вот и все, чем он может скрасить свой досуг. Два раза в неделю к нему приезжает местный ксендз, отец Петр, важный-преважный, долго каждый раз наставительно рассказывает Владиславу, какая на нем ответственность и как трудно быть царем. А то он не знает! Будто сам не сын короля! А с переговорами ничего не ясно; взрослые на все вопросы отвечают уклончиво и витиевато. Владислав давно понял, что им самим непонятно, чем все закончится, вот они и напускают важный вид и отвечают туманно и с притворно многозначительным видом. Время тянется…

Но Владиславу-то, Владиславу что прикажете делать? Пока старшие решают, воевать или нет с московитами, он уже тут весь измаялся. Развлечений никаких. Охрана его, паны Нежинский и Лещинский, также сидят целый день на своей половине. Им лишь бы нализаться и в карты резаться. А потом будут подлизываться, льстить, чтобы не говорил отцу и их начальникам. Глаза б не глядели! Уж скорей бы отец приехал, решили б наконец, будем ли воевать.

Владислав в который раз уныло обошёл по периметру свою комнату. Решётчатое окно, густо затененное ветвями из сада… Стол, кровать. Шкаф, сундук. И огромное, в полстены, зеркало.

Зеркало! Зачем оно ему? Девчонка он, что ли? Владиславу не очень-то нравилась собственная внешность, и в зеркало смотреться он не любил. Лупоглазый, белобрысый, худощавый… Вот если б волосы были черные как смоль и усы как у пана Новосельского из отцовской охраны… Владислав постоял перед зеркалом, взбил кок на голове и пошел из комнаты.

Вышел во двор — там ничего не изменилось, все застыло, листья свесились под летним зноем. И за забором все то же — улица притихла от полуденной сонной жары.

Во дворе у Владислава был любимый уголок, где он скрывался от охраны; там густые кусты с двух сторон образовывали что-то вроде сада, а посередине пустое пространство, тянущееся до самого забора. Получалась тропинка, ведущая от окна к выломанным доскам, образовавшим дыру в заборе, сквозь которую можно наблюдать, что творится на улице; можно при желании и выбраться наружу.

Снаружи и не подумаешь, что тут можно спрятаться. Окно комнаты Владислава выходило как раз на это укромное, затененное место. Жаль, что на окнах решётки, а то можно было бы спускаться сюда прямо из окна.

Он любил тут сидеть, на бревне под окном, тихо-тихо, обхватив колени руками, прислушиваясь, как охрана зовёт к обеду. Отсюда его не видно, если выглянуть из окна, и со двора из-за кустов не видно. Здесь повсюду валялись разбросанные доски и бревна, остатки разобранной поленницы.

Владислав побродил взад и вперёд от забора к стене, походил по доске, положенной на бревно, попрыгал на ней, покачался, в тысячный раз проклиная скуку, тоску и своё здесь одиночество… И в этот миг случилось нечто невероятное.

Вдруг, при ясном небе без туч, полыхнула яркая вспышка. Глухо громыхнуло, даже земля как будто содрогнулась — но не очень громко, как при отдаленной начинающейся грозе. И шагах в десяти от Владислава, как будто вывалившись в некую невидимую, открывшуюся прямо из воздуха дверь, появилась простоволосая девочка в бледно-голубом платье.

Владислав обмер, застыв на месте. А потом бросился к ней.

Девочка, сидя на земле, огляделась, поморгала, проведя обеими руками по лицу.

Посмотрела затуманенным взором на Владислава и произнесла одно-единственное слово:

— Кай?!