Помоги мне (гет)

Влажный и холодный воздух января заставлял ёжиться. Молодая девушка шестнадцати-семнадцати лет робкой поступью направлялась в сторону вокзала, а впереди неё шёл мужчина, которому на вид было не больше четверти века. Его суровое вытянутое лицо не выражало ничего, кроме равнодушия. В руках он нес лишь два маленьких чемодана.

— Я могла бы донести свой багаж сама, — сказала девушка.

Ответа она не получила, даже взгляда в свою сторону. И она очень радовалась этому сейчас, ведь это последнее, что ей оставалось. Её спутник был её палачом, а семьи, чтобы бороться за неё, не осталось. Ни семьи, ни чести, ни чувств. Она ощущала, что стала марионеткой, которую тянут за верёвочки, не оставляя выбора. Возможно, она и есть жалкая кукла, у которой когда-то была человечность и душа, но не сейчас.

Сегодня с ней осталось лишь холодное, как нож, чувство ненависти, и при этом не было сил, чтобы бороться. Но она должна, ведь теперь она несёт ответственность не только за свою никчёмную жизнь. Как же горько от этого!

Разместившись в поезде, эти двое даже не смотрели друг на друга. Эмин напряжённо думал о чём-то, наверное, о том, какая обуза его теперь ждёт. И из приемлемой бедности он теперь вынужден впадать в море нищеты словно река. Только эти мысли и видела юная Фазилет в его взгляде, а сама в свою очередь искала в себе силы, чтобы жить дальше. Совсем скоро она приедет в новый город, такой огромный и, как она надеялась, менее печальный Стамбул.

За окнами менялся пейзаж, люди в плацкарте что-то говорили, но ей было всё равно.

«Вот бы нашлась хоть какая-то соломинка, чтобы всё исправить. Может, я вовсе не проклята, как утверждал отец?»

Туман за окном превратился в ореол воспоминаний, поглощающий её до остатка.

* * *

В своей маленькой деревеньке, расположенной неподалёку от Адапазар, Фазилет никогда не была счастлива. Казалось, что она с рождения была для семьи только «лишним ртом, который нужно кормить». И даже её первое воспоминание было именно об этом.

Девочке было всего четыре, когда отца уволили с работы, и он стал падок на спиртное. А может, его уволили, именно потому что он был таким, но грани в детском разуме очень шаткие и стираются точно так же, как карандаш ластиком.

В тот мрачный и холодный вечер Фазилет, её старшие братья и сестра, которая была старше всего на год, разделили на четверых горбушку хлеба и бутылку айрана. Отец задерживался, и мать благополучно врала, что тот на работе. Ложь и её сладость стала чем-то привычным в этой семье уже очень давно, но ведь дети этого не понимали.

Всё казалось странным, ссоры родителей воспринимались как нечто, что всегда имеет завершение, а детский мозг придумывал этому оправдания: «Папа сейчас так кричит, потому что ударился ногой, а мама просто не вовремя отвлекла его во время сбора яблок или рубки дров…»

Оправданий в мозгу Фазилет всегда находилось много, ведь она любила отца и в то же время боялась. Тогда-то и закралась в её голову мысль, что страх равняется уважению, но, благо, это заблуждение было близко ей всего лишь год. Ровно до того момента, пока пятилетняя Фазилет не увидела отца, который был пьян. Еле держась на ногах, он вошёл в комнату и сказал:

— Знаешь Айше, какая самая страшная ошибка была в моей жизни?

— Нет, душа моя. Ты сейчас сам на себя не похож, давай не будем при детях?

— А может, я хочу, чтобы они это слышали? — язык отца заплетался, а ноги с трудом его держали. Он ударил рукой о косяк двери.

Дети замерли. Двенадцатилетний Хакан, десятилетний Демир и шестилетняя Гюльпери были не менее испуганы, чем их младшая сестра, но они уже привыкли к подобным выходкам, поэтому сумели скрыть подступающий страх, доводящий до исступления и тошноты.

— Зря ты родила четвёртого ребёнка, слышишь? Теперь мы не в силах кормить этих четверых проглотов!

— В каком смысле? — ошарашенно застыла Айше.

Фазилет тогда и не поняла, что речь о ней, у неё всегда были проблемы с числами и ориентировании во времени и пространстве, а сейчас её волновало только то, чтобы отец снова не ударил маму. Она взялась за подол её черного платья в белый горошек и, в надежде получить и в то же время дать хоть какую-то защиту, осторожно спряталась за её спиной.

— Меня уволили, слышишь?! — крикнул отец. — Теперь я мог бы быть свободен от вас и уйти, как ненужная вещь. Отделиться!

— Так уходи, — без эмоций ответила мать. — Что же тебе мешает?

— Ты и эти выродки!

Он всё же ударил жену. Так, что та отлетела в стену, находящуюся за её спиной, а Фазилет моментально отскочила в сторону.

— Мамочка, ты в порядке? — слёзы текли из глаз девочки, а матери, казалось, было всё равно. Теперь ей было всё равно.

Только спустя годы и сама Фазилет станет разделять её чувства.

Слепое равнодушие возникает тогда, когда нет больше надежды на лучшее будущее, и единственное, что можно себе позволить, — выражать чувства через своих детей.

— Тебя всегда беспокоило, что о тебе подумают люди, а я ради тебя бросила свою семью. Не знаю, во что ринулась, полюбив тебя. Где твои амбиции? Ты даже работу на стройке сохранить не смог, ещё и жалуешься, что детей у нас слишком много! Знаешь, без них я сошла бы с ума. Ты растерял всю свою способность любить, вся она перешла в страсть к бутылке!

— Ты слишком много говоришь, женщина!

— Не так много, как ты пьёшь! Мои дети — единственное хорошее, что ты дал мне.

* * *

Сейчас, вспоминая это спустя двенадцать лет, девушка осознавала, что вскоре после этого разочаровала мать. Единственного человека на Земле, который любил её без вопросов, ничего не требуя взамен. Никаких стен не стояло между ними ровно до тех пор, пока не наступил её семнадцатый день рождения.

Ах, если бы этот день никогда не наступал, и мир не потерял бы все краски без остатка... Но он наступил, и сейчас только ад ждёт её впереди. А разве могло быть что-то другое? Ведь она всегда лишняя, излишне амбициозная, проклятая всевышним.

Она разрушила честь семьи, она всегда слишком много требовала, а мечты её были слишком заоблачными, по мнению старших братьев и Гюльпери, вот только она ничего не могла с собой поделать, так привыкла рисковать.

Она всегда была открыта новому в своей жизни, ничто не страшило её.

До этого дня.