Отпуск в Азкабане, или Женитьба по ревизии (гет)

"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", — написал Лев Николаевич Толстой, и все почему-то решили ему поверить. Очаровательный чёрный сибирский кот семьи Пуховых с гордым именем Гость-из-Сибири готов был поспорить на кисточку с хвоста своего друга, белого пуделя, отзывавшегося на странную кличку Трибко, что расшифровывалось как Три-Белых-Коня — убиться веником! — что счастье его семьи и счастье старших Пуховых — абсолютно разные счастья и похожи друг на друга не более, чем он на сфинкса соседей — неплохого, определённо неплохого кошака, благородно отдающего Гостю свои консервы.

Его люди, они же хозяева Трибко, были людьми безусловно забавными, однако периодически уж очень суматошными: чего только стоила привычка матери семейства хватать кота на руки и бегать с ним по квартире, крича на повышенных тонах:

— У-у, крокодил проклятый, и кому я только лучшие годы жизни отдала!

Под крокодилом проклятым подразумевался Обитатель Кабинета, позволяющий Гостю делать ровным счетом всё, что вздумается, и везде, кроме его драгоценного стола в кабинете — вот там было Табу, никогда котом не нарушаемое. Почему мать семейства именовала Обитателя кабинета крокодилом, для кота оставалось загадкой.

Обитателем Кабинета Гость называл формального главу семейства, Пухова Петра Ивановича, сына легендарного в определённых кругах Пухова Ивана Сергеевича и его даже более легендарной супруги, ведьмы по должности, а изредка и по сути, Алёны Игоревны, в девичестве Саниной. Этот талантливый маг-полукровка, внешне — ну чистый батюшка, занимался преимущественно научной деятельностью. Местом обитания Петра Ивановича, как мудро заметил Гость, был кабинет, впрочем, изредка его можно было застать и на кухне, где его супружница изволила с ним ругаться, о чём он правда никогда не подозревал: уткнувшись в очередной журнал, он большую часть времени находился где-то далеко от реального мира. Возвращался Петр Иванович на бренную землю только в экстренных случаях — к примеру, когда вместо печенья машинально макал в горячий чай собственные пальцы, — да и то ненадолго.

К сыну Пухов относился прекрасно, когда вспоминал о его существовании. Вопрос о возрасте сына зачастую вводил его в ступор: кажется, больше десяти... и меньше тридцати — более точных рамок Пётр Иванович не мог установить даже под угрозой расстрела. Мало того, при периодических визитах в дом собственных родителей, если он пересекался с ними без предварительного напоминания, то простодушно принимал их за друзей жены.

В кабинет же его домашним (и домовым тоже) путь был заказан — это святая святых, и даже пыль на столе имела своё сакральное значение. Любой зашедший туда рисковал в лучшем случае послужить лабораторным штативом для очередного безумного эксперимента хозяина дома, а в худшем... ну, двоюродного племянника Егора ведь до сих пор не нашли, правда?

Исключение Пётр Иванович делал лишь для Гостя — как уже было сказано, при твёрдом условии: ни лапой, ни носом, ни единой шерстинкой не покушаться на рабочий стол.

Супруга его, Ванда Войцеховна Седляряевич, верная жена и мать единственного сына Ивана, последнего любила безмерно и всегда знала, что для него лучше. Была абсолютно уверена, что во всём хорошем сын похож на неё, во всём остальном — естественно, на отца. Она состояла в счастливом браке с Петром Ивановичем Пуховым, что совершенно не мешало фразе: "Говорила мне мама выходить замуж за Янека!" звучать в доме минимум раз в день. Светлые волосы её смолоду были уложены в замысловатую прическу, а в голубых глазах сияла вечная жажда деятельности.

В молодости Ванда Войцеховна была хорошо сложена, энергична, за счёт чего слыла неотразимой. При минимальном желании со своей стороны она таковой казалась и теперь, ибо энергии не утратила — да и в ближайшее время ей это точно не грозило.

Фамилию сей почтенной дамы постоянно умудрялись произнести как Сельдеревич, что неимоверно её оскорбляло, ибо оскверняло память её покойного батюшки, скромного мирного мага, занимавшегося производством меда и медовухи всю его сознательную жизнь. Ходили коварные слухи, что и бессознательную тоже — медовуха периодически была очень забористой.

Наконец, вишенкой на торте был отпрыск двух столь интересных людей — Пухов Иван Петрович, названный так в честь деда. Молодой незадачливый маг-меланхолик, самозабвенно играющий на скрипочке, но немного не имеющий слуха — в отличие от легендарного деда. А вот маг из него получился ровно такой же, как из деда: мебель фирмы "Алёнушка" вместо конфет — всегда пожалуйста, а вот спичку в иголку — результат непредсказуем. Иван Петрович отличался почтительностью к старшим, что чаще ему же и мешало. Вдобавок ко всему у Ивана имелся непревзойдённый талант влипать в неприятности.

Ванечка всю жизнь был телосложения хрупкого, зато лицом — ну чисто принц из сказки: золотистые волосы локонами и наивные глаза цвета летнего неба. За такое личико ему и издевательство на скрипочке прощалось — пусть не в ноты, зато сколько одухотворения на лице!

Хозяйский сынок был юношей, млеющим перед котом, что Гостя вполне устраивало: кормить — кормил, на руки брал, место в кресле уступал — вполне себе дрессированный человек получился.

Разумеется, обитатели дома, кроме Трибко, и не догадывались о таких характеристиках Гостя на себя любимых, посему полагали, что они хозяева Гостя, а не его люди. Тем не менее, мудрый кот был прав в большинстве своих оценок. Почтенное семейство действительно находило себя более-менее счастливым, пусть даже хозяйка не призналась бы в том при муже даже под угрозой смерти последнего. И действительно, их счастье не походило на ровное счастье родителей мужа.

* * *

В то чудесное летнее утро, когда Гость размышлял о счастливых семействах, нежась на солнышке, у Пуховых закипали страсти. Вернее, кипели Ванда и Алена Игоревна — друг на друга, но в особенности на сына и внука, умудрившегося вновь всех поразить.

Ванечку, несколько дней назад получившего диплом "Колдостворца", пристроили на работу в бабушкин родной НИИЧАВО, в лабораторию Абсолютных неожиданностей — ну, казалось всем, самое подходящее место для такого парня, но Ванечка оказался слишком "неожиданным". Неудачно применённое к разбитой чашке заклинание — раз, и всё: скатерть-самобранка, принесённая на починку, начала заикаться. Всё бы ничего, но именно эта скатерть должна была участвовать в банкете, устраиваемом директором, и именно в этот момент Ковров с ней занимался. Перенервничав, Ваня попробовал отменить заклинание, в результате на всём этаже позакрывались двери, абсолютно везде. Вышибали их грубой физической силой, по-другому не получилось ни у Коврова, ни у Брыля, ни у Ваниной бабушки.

Ну и, по закону подлости, третья и последняя неожиданность произошла, когда в лабораторию решила наведаться бессменная директриса НИИЧАВО, Кира Анатольевна Шамаханская. Иван в этот раз пытался всего лишь размножить документацию к очередному эксперименту. Едва он произнес заклинание и сделал пасс палочкой, как на улице послышался треск, сопровождающийся непереводимой игрой слов. В ужасе Иванушка выглянул на улицу: знаменитая ИЗБНАКУРНОЖ разделилась на две половины, между которыми белым торнадо летали копированные документы, сильно увеличенные в размерах. На улице басовито ругалась гражданка Наина Киевна Горыныч, гневно потрясая ухватом. Побледневший Ваня прочел на белом от гнева лице Шамаханской смертный приговор.

От смертоубийства неудачливого стажёра спасло лишь своевременное появление бабушки. Далее Ванечка долго и понуро ждал ее перед кабинетом директрисы, переминаясь с ноги на ногу и поминутно горестно вздыхая. А за неплотно прикрытой дверью сверкали молнии, раздавались раскаты грома, вдобавок на улице неожиданно пошел ливень, хотя еще несколько минут назад не было не единого облачка. Словом, шел обычный разговор на чуть повышенных тонах.

Итогом этого всего переполоха было совершенно справедливое, по мнению Кота Ученого, требование дирекции и всего ученого совета НИИЧАВО: Пухову Ивану Петровичу пару лет (или десятилетий) поучиться, а потом приходить — если на тот момент изыщутся резервы для создания еще одной лаборатории — Совсем абсолютных неожиданностей.

Был собран экстренный семейный совет, в процессе кипения — как уже было сказано — которого стало совместное решение всех заинтересованных лиц, то есть всех, кроме Ванечки, отправить последнего куда-нибудь отдохнуть.

«Убрать с глаз, пока мы не придумаем, что с ним делать», — перевёл Гость, позевывая.

Предлагались разные варианты, самые экзотические из них, вроде Арктики — что вы, мама, мальчик же замерзнет, давайте поюжнее! — и Антарктиды — куда уж южнее! — были отвергнуты. Отвергнуты были так же Сахара — он же не бедуин! — да он просто бедовый бабуин! — Египет — пожалейте крокодилов! — и южная Америка — собравшиеся всерьёз испугались за леса Амазонии. Остановились на том, что пусть Ваня съездит в Англию, навестит тетушку Ванды, Руту Леонидовну, проживающую вроде как в Сохо. По крайней мере, неровный почерк на конверте Ванда истолковала именно так. Ну, а если что вдруг... Тётушку не так уж и жалко.

И уже на следующее утро Ванечка покорно стоял около камина с чемоданом в одной руке, собранным заботливыми мамами и бабушкой, и с поводком Трибко в другой — родственники оптимистично надеялись, что тетушка не даст помереть собачке, а мальчик научится ответственности. Шаг, зеленая вспышка — и Ваня переносится... переносится Ваня...

Нет, Ваня не перенесся.

Ваня застрял где-то в трубе. Что его радовало, так что камин, в который он угодил, был явно не домашний. Где-то внизу истошно лаял Трибко и, кажется, прикусывал его за щиколотку. Или же нога просто затекла и не желала подчиняться.