Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа (гет)

Смерть моего отца не была такой уж внезапностью: почтенный возраст и все эти тревожные симптомы, которыми сейчас нас пугают уже с сорока… Врачи настойчиво не рекомендовали ему перелеты, но он предпочитал никого не слушать и до последнего оставаться «в строю». Я думаю, мы все были уже морально готовы, что это вот-вот должно случиться. Жаль, конечно, что я не присутствовал рядом в его последний день, но там с ним была мама, так что по итогу я не испытывал гнетущего годами чувства вины, в отличие от того, что было со мной после смерти Деррена.

В первую годовщину брата, в тот самый день, который я никак не собирался отмечать, чтобы не давать себе поводов для бессмысленных рефлексий, выходя на учебу, я застал мать в нашем саду. Было слишком холодно для ее легкого свитера и февральского утра, поэтому тогда я опоздал на занятия, вынужденный вернуться в дом за ее пальто, а затем мы еще где-то с час проходили с ней по нашему «лесу», и она рассказывала вещи, о которых я раньше никогда не слышал. Именно от нее я узнал тогда историю этой земли и о том, что с умершими можно общаться. Вот что она делала весь этот год — говорила с Дерреном в нашем саду. Возможно, это звучит антинаучно и смешно, и может быть даже, я первым должен был подвергнуть ее слова сомнению, но что-то не позволило мне этого сделать, и в первую очередь я сам солгу, если скажу, что не испытывал странных ощущений, находясь в этом самом месте, у огромного мшистого камня, вокруг которого кто-то из моих предков и начал строить свои владения. Это место и до сих пор вызывает у меня странные чувства, хотя я давно уже не пытаюсь искать там призраков прошлого, потому что научился их отпускать.

Когда еще спустя год, в семьдесят пятом, тоже уже в весьма почтенном возрасте умер дед — отец моего отца, родители переехали в его имение в Шерингеме, оставив мне дом, в котором мы с братом выросли, — дом с призрачным камнем в саду и болезненными воспоминаниями.

Мне было восемнадцать, я жил совершенно один, но на удивление совсем не чувствовал себя брошенным. До родителей мне было около сорока минут езды по прямой дороге, но я навещал их едва ли пару раз в месяц, в остальном же меня полностью занимали учеба и работа с «Марч» — сначала в Третьей Формуле, а затем и в Первой.

Когда же «Марч» ушел из Цирка и я временно остался не у дел, а это была осень семьдесят седьмого, я оказался на распутье и не нашел ничего лучше, чем обратиться с вопросами к своему таинственному камню, ведь больше у меня никого не было рядом — Рози тогда еще жила в Лангаме, с родителями, да и мы едва только познакомились. Конечно, булыжник мне ничего не ответил, но я решил, что самое время съездить в Ньюпорт и поговорить с родственниками еще раз — мне хотелось «воскресить» Деррена, запоздало почувствовать, будто он еще жив, раз мы все его помним. И конечно, я надеялся узнать еще хоть что-нибудь, даже самую мелочь. Те полтора года, что мы с братом почти не общались, виделись огромной пропастью, и мне трудно было представить, чем он заместил в своей жизни так резко брошенный спорт.

Семья была рада меня, наконец, увидеть, но увы, ничего нового они не рассказали. Деррен приехал к ним таким, каким я его и запомнил в последние месяцы — молчаливым и отчужденным, он устроился работать посыльным и нечасто бывал за семейным столом, поэтому они едва ли представляли, чем он жил. Совершеннейшим чудом оказалось то, что именно в ту неделю, что я гостил в Ньюпорте, туда на праздники приехала подруга моей троюродной сестры — кажется, ее звали Китти, — часто бывавшая у них в гостях прежде, и только через нее я узнал, что у Деррена в городе была своя компания. Конечно, прошло уже почти шесть лет, ребята выросли и разъехались кто куда, но Китти помогла мне найти нескольких из них.

Уже по тому, как она посматривала на мою реакцию, осторожно говоря о брате и его друзьях, я начал что-то подозревать. Быть может, я подозревал это и с самого начала, пока Деррен еще был жив и жил с нами, с родителями, но о чем я мог думать тогда наверняка, двенадцатилетний мальчишка, мечтающий о новом двухтактнике для своей машины? Тогда я еще ничего не знал об Акте 1967 года, не услышал о параде семьдесят второго, и уж точно не волновался о том, кого можно любить, а кого, оказывается, нельзя.

Никаких шокирующих открытий не произошло, и с друзьями брата я разговаривал отнюдь не о его похождениях или предпочтениях, но с каждым словом все больше убеждаясь в том, что все уже понял правильно. Конечно, я всегда знал, что причиной побега брата из дома стало их с отцом непонимание и отсутствие поддержки матери, но только тогда, в Ньюпорте, я осознал, насколько чудовищным было положение Деррена, которому просто некому оказалось довериться. Вряд ли в свои пятнадцать он четко осознавал, что с ним происходит. Он не получил поддержки родителей, а я был еще слишком мал для таких тем, и остается только гадать, насколько трудно ему было оставаться в нашей местности в начале семидесятых, когда свежеиспеченный закон существовал только на бумаге, и даже чернила еще не до конца высохли.

Да, мой брат был геем, но небо никогда не падало мне из-за этого на голову. Я был рад узнать, что в какой-то мере он нашел часть того, что искал. Может, эти ребята и не стали ему настоящими друзьями, не успели, пропустили момент, когда Деррена можно было еще спасти, но, может, это все не имело смысла, и мой брат, слишком самоуверенный, слишком самостоятельный, попросту сам не смог себя принять, и никакие слова со стороны не исцелили бы его «неправильность» в собственных глазах.

Винил ли я отца? Всерьез и по-настоящему, в глаза — нет. Я злился на его непреклонность, на то, что так в итоге вышло, но вместе с тем умом я понимал, что ему, выросшему в совершенно иное время и в иной морали, подобная правда о сыне была не лучше смерти. Моя мама всегда была очень зависима от отца, и максимум, что она смогла сделать, — это уговорить его не препятствовать Деррену уехать в Уэльс, где его никто не знал. Полагаю, именно в тот момент отец принял решение, что у него отныне нет старшего сына, поэтому мы о нем больше не говорили.

Тогда, в февральском саду, в первую годовщину его смерти, мать сказала, что больше Деррен не сможет с ней говорить, поэтому, когда через год умер дед, она спокойно уехала с отцом в Шерингем, оставив мне призрачный камень и негласное обязательство. Так что, вернувшись из Ньюпорта, я говорил с камнем, но не потому что всерьез верил в его способности, а потому что для меня он был последней нитью, которая связывала Деррена с нашей семьей и прошлым. И в следующие годы, когда мне доводилось переживать тяжелые утраты, я поступал так же, как мать: уходил в сад и разговаривал, наворачивая десятки бессмысленных кругов под вязью деревьев. Конечно же, я говорил сам с собой, но это отчего-то помогало — моя лучшая терапия.

С той поездки в Ньюпорт прошло восемь лет, и за это время я несколько раз возвращался к призракам, вспоминая брата, Йо или Фрэнка, даже пару раз «говорил» с Ронни, хотя мы с ним уж и вовсе не были приятелями. К отцу же я никогда не обращался, хотя рассказы о призраках камня часто всплывали в моих «страшилках» в кругу друзей еще долгие годы и после его смерти. Например, когда у меня впервые гостил Кай, ему я рассказал самую красивую историю, какую знал, но, кажется, он тогда совершенно ею не впечатлился. Скорее всего, время я выбрал неудачное, потому что он увидел просто кривой кусок старой породы, или вроде того, и попросил передать ему еще пива.

Из-за отцовских похорон и последовавших за этим семейных дел на межсезонные тесты в Арезе я приехал с некоторым опозданием, но по бодрости напарника сразу понял, что дела у нас неплохи, — тут же захотелось впрыгнуть в кокпит и проверить самостоятельно, что же там такого хорошего нарисовали инженеры, что даже нашему обычно скупому на эмоции голландцу пришлось по нраву. По его словам, машина, после ощущений конца предыдущего сезона, была просто идеальной.

Конечно же, как мы убедились позже, это не соответствовало действительности, но контраст с шасси восемьдесят шестого был поразительный, и я едва успел сделать несколько кругов, как уже начал представлять, что и как переделаю, чтобы свести к минимуму дискомфорт в поворотах, потому что чувствовал избыточный вес машины.

Новые элементы подвески значительно утяжелили конструкцию, хотя болид и стал не в пример послушнее. Конечно, можно было упростить ее обратно, тем самым скинув несколько кило и пару десятых с круга, но в подобных случаях самый выгодный способ вернуться в регламентный вес — это сесть на диету самому.

Я смотрел на и без того полупрозрачного напарника и не представлял, что он с этим будет делать. Кай, пожалуй, мог бы выиграть фунт-полтора, сходив в парикмахерскую и окончательно превратив себя в жертву нацистского лагеря, но в итоге, кажется, это так и не пришло ему в голову, и он упорно отращивал волосы весь сезон.

Со мной дело обстояло попроще, и пресловутую разницу в весе я отыграл хоть и с внутренним протестом, но все же достаточно терпимо. Главное было — не говорить об этом всем жене.

Итак, с обновленной подвеской и модифицированным турбомотором машина выглядела настоящим зверем. Новая «восьмерка» выдавала небывалую мощь и непривычно не спешила захлебываться от собственной силы, демонстрируя готовность соревноваться с победителями прошлого года — моторами Порше, стоявшими тогда на «Макларенах». На тестах в Брэндс-Хэтч мы ждали интересной борьбы с последними, еще не зная, что в этом сезоне нас ожидает явление заводской команды Порше.

Мы с Каем уже откатали кругов по десять, когда из боксов наконец-то вырулил первый «мак», и его первое быстрое время, разумеется, принесло нам некоторую боль, но у нас были еще варианты перераспределения баланса, с которыми мы выехали снова. Теперь это было уже что-то, и, судя по тому, что «Макларенов» не было видно долгое время, настала их очередь придумывать варианты.

Мы праздновали маленькую победу, но не учли одну Порше-переменную.

Когда выкатившийся из самых дальних боксов кусок некрашеного черного углепластика уже с третьего круга улучшил наши с «Маклареном» времена сразу на три секунды, я понял: мы слишком рано размечтались. Черный болид так же тихо закатился обратно, а я вернулся к своим механикам. Предстояла чертова пропасть работы, хотя я уже точно знал, что ни одно из решений, которыми мы располагали, не поможет нам даже близко подойти к этому новичку.