Ведьмины круги (джен)

— Оценен? Что происходит? — Михалыч чувствовал, как воздух вокруг него становится плотнее, прилипает к телу.

— Ты не первый здесь. И ты, как и они, что-то сделал не так. Что ты сделал не так? — голос, отвечавший ему, звучал по-детски заинтересованно и также, будто пытаясь втолковать что-то неразумным, строил фразы.

— Я? Сделал не так? — Михалыч закричал от несправедливости происходящего с ним. Нет, действительность была совсем не похожа на сон, но это не пугало его. Он был слишком возбуждён и возмущён происходящим. «Сделал что-то не так», — эта фраза была не про него. Он не совершил в своей жизни ни единой ошибки.

— Подумай. Я подскажу. Здесь до тебя были трое, и все они, как и ты, были виноваты в одном и том же.

— Кто?! С кем ты сравнил меня? С Яшкой? — праведный гнев Михалыча был настолько сильным, что любой бы проникся, и сущность, державшая его, кажется, тоже отступила. Михалыч почувствовал, как воздух вокруг него стал менее плотным, а в следующее мгновение он летел вниз, с убийственной скоростью приближаясь к земле. — А-аааа… — Тело Михалыча резко остановилось — он успел зажмуриться от ужаса, а теперь вдыхал запах прелой травы. Михалыч открыл глаза — трава нежно щекотала лицо. — Ты дурной? Совсем того?! Придурок!

Кем бы ни был тот, кто забавлялся с ним, он не ответил на оскорбления, а тело Михалыча взлетело на прежнее расстояние вверх над землёй.

— Что есть земля? От ответа на этот вопрос будет зависеть твоя жизнь.

— Да что ты творишь, придурок?! Совсем с катушек съехал! — смертный страх и обжигавшая сердце обида довели Михалыча до истерики. — Что есть земля? Ты сперва вопросы задавать научись, придурок! Какая тебе земля нужна: планета, на которой ты гадишь, или почва, на которой этот лес растёт? А разницу ты не понимаешь, потому что гадишь ты всё равно в глобальных масштабах!

— Твой запрос на изменение весовых коэффициентов входного слоя нейронов отвергнут. Твой ответ не засчитан. Тебе будет задан уточняющий вопрос. Что значит гадить?

Михалыч окончательно потерял всякий страх — если уж умирать, то перед смертью непременно выговориться. Нет, если уж лес, его любимый лес, ополчился на него, то в этом мире не осталось ничего хорошего.

— Что ты? Кто ты? И какое право ты имеешь судить меня? — Михалыч несколько раз судорожно дёрнул руками, потом ногами и оказался в вертикальном положении — он хотел посмотреть смертному страху в лицо, но вокруг него была только непроглядная ночь. — Ты хочешь сказать, что ты делаешь всё правильно? Ты лучше всех? Умнее всех? Добрее всех? Честнее всех?

— Здесь я задаю вопросы.

Михалыч почувствовал, как воздух вокруг него стал влажным, затруднив движения, а в следующую секунду он забарахтался в воде. «Черныш, Макс и Яшка были утоплены», — эта мысль заставила Михалыча отчаянно замахать руками и закричать.

— Что есть земля, спрашиваешь? Я тебе отвечу! Я отвечу тебе, кем бы ты ни был, — убийца! Гадишь ты: разбрасываешь продукты своей жизнедеятельности, где ни попадя! Ты посмотри, как от тебя лес убегает, как деревья от тебя шарахаются, — ведь плотно стояли. Земля думает, чувствует, знает, помнит и не прощает. И ты, любитель земли, не лучше Черныша! Он землю загадил, кирпичом завалил, в бетон закатал, но ты не лучше. Земля держит, носит и отдаёт, но нельзя брать от неё без меры и уважения. Ты… — Михалыч почувствовал, как вода, колебавшаяся у него на уровне груди, отступила, опустив его на землю — Михалыч встал на ноги и сделал несколько шагов вперёд. — Ты… — Михалыч уткнулся в глухую стену. — Да ты! — и забарабанил в неё руками, не щадя кулаков. — Ты не лес, ты не земля! Ты чужой здесь! Ты…

— Ты знаешь землю, но не любишь её. Твой ответ засчитан. Слушай следующий вопрос.

— Следующий вопрос?! Да ты ошалел! — Михалыч оставил попытки пробить препятствие и стал мерить пространство шагами. — Ты не можешь быть лесом, ты не можешь быть духом, ты не можешь быть наказанием — наша земля не могла родить такое чудовище. Ты прав, я её знаю, — неожиданно сам для себя Михалыч успокоился.

— Не расслабляйся, человек! Ты всё ещё в моей власти.

— Называй меня Альберт Михайлович, тварь! И не смей мне тыкать! Нет, не так плох был Черныш: землю не берёг; бывало, и бензин разбавлял, и обсчитывал, и подворовывал малость, и угонами, и рэкетом по молодости промышлял, — так, кто без греха, ведь хотел завязать, ведь жену побивал, а дочку любил.

Земля под ногами внезапно дала Михалычу пинка — он взлетел на несколько метров вверх и приземлился на больную ногу:

— А-а-а-а! — Михалыч упал на зад, схватился за колено и сел, подвывая от боли.

— Слушай второй вопрос, человек!

— Мразь! Вот, мразь! — Михалыч покачивался вперёд-назад, обнимая место ушиба, и цедил ругательство за ругательством сквозь плотно сжатые зубы.

— Что есть жизнь?

— Жизнь, которой ты пытаешься лишить меня?! — на секунду отвлёкшись, Михалыч нашёл в себе силы, чтобы выплюнуть эти слова тьме в лицо. — Да чем ты лучше гада Яшки?! У Яшки своя полянка была в лесу с коноплёй — смерть он там растил: не для себя, а для других. А у тебя тоже полянка — своя и не одна.

— Ты не хочешь умирать, старик?

— Нет, не хочу! Не хочу, слышишь?! — Михалыч не сдержал стон. — Ни одна тварь умирать не должна хотеть, и я не хочу!

— Если жить хочешь, то ответь на вопрос также, как на предыдущий — чётко и ясно. Что есть жизнь?

— Дерьмо!!! — Михалыч заорал, не в силах отпустить больную ногу.

— Почему ты всё время используешь в речи синонимы слова «экскременты»?

— Ты спросил меня, что есть жизнь. Я тебе ответил: «Дерьмо!» Теперь оставь меня в покое.

— Это неправильный ответ, человек! Это странный ответ, человек! Он противоречит начальным весовым коэффициентам, которые уже были заданы для модели твоего понимания жизни. Ты сказал, человек, что ценишь жизнь насколько, что не хочешь с ней расстаться, а теперь называешь жизнь тем, от чего стремишься избавиться.

— И что теперь? — Михалыч поднял взгляд и вперил его в тьму. — Ты — убийца, рассуждающий о смысле жизни. Это тоже противоречие.

— Ответь чётко, человек, на поставленный вопрос.

Михалыч от возмущения поднялся на ноги:

— Я не чета тебе, чтобы ты мог судить меня! Я не отнял ни одной жизни, не приговорил и не оговорил никого. Я жил дерьмовой жизнью и любил каждый миг своего существования!

— Ты знаешь правильный ответ, человек, произнеси его!

Михалыч больше не реагировал на воззвания голоса, который к нему обращался, он закрыл лицо руками, всхлипнул, подобрал больную ногу и упал обратно на землю.

— Как я жил? Когда бы ты знал, как я жил, то не понял бы, почему я умирать не хочу. Когда бы ты прожил так день, как я проживал года…

— Твой ответ понят и принят, человек. Ещё ни один из тебе подобных не давал двух правильных ответов. Слушай третий вопрос. Что есть для тебя другие?

Михалыч то ли не слышал обращенных к нему слов, то ли просто игнорировал бестелесный голос — сидел, постанывая и покачиваясь вперёд-назад, баюкал больную ногу.

— Если бы от рождения мне было положено всё это судьбой, когда бы эта земля мной так распорядилась, я бы ещё смирился. Разозлился бы и плюнул, а ведь нет! Нет! Не земля приговорила меня. Вот ты говоришь, землю я не люблю, а за что мне любить ее?! Что она мне хорошего сделала? Родился я в глухой деревне, мать — доярка, отец... Ну, кормила она... А я большего всегда хотел, мало мне только сытым быть. А чего она могла мне большего дать, когда до школы два километра по непролазному бездорожью. Вот ты говоришь, что землю я не люблю, а ведь не прав ты: люблю ее! За что мне её не любить — она одна ни в чём меня не предала, не обманула — всё люди, люди!

— Человек, разрешающей способности моей нейронной сети не хватает, чтобы зафиксировать все параметры, которые ты упоминаешь. Говори чётче. Твои утверждения слишком противоречивы!

Михалыч внезапно успокоился, позабыл о боли, уселся на влажной траве, опершись на руки, погладил землю, пропустил между пальцев влажные стебли трав:

— Лежать мне в ней, как я могу не любить её? Да и ты порождением этой земли не можешь быть — она не могла родить такого урода! Чужой ты! Пришлый…

— Человек, — голос, обращавшийся к Михалычу, вздрогнул и прервался, а старик лёг на влажную траву и вгляделся в небо:

— Как я жил? Ведь пробегал я эти два километра по грязи так, что пятки сверкали, ведь радовался, что выбраться могу из родного болота, но нет бы меня кому-нибудь поддержать или похвалить, хотя бы выслушать… Я не просил о помощи, я не просил ничего, но… неужели хотя бы мои родители не могли… вслух порадоваться за меня. Нет, они не могли. Они даже молча не радовались — я этого не чувствовал, а чувствовал я презрение и зависть. Я тогда не знал, как они называются, но я всё равно их чувствовал.

— Я жду от тебя ответа на вопрос, человек. Я спросил тебя о том, что для тебя значат другие.

— Заткнись, машина! Не мешай мне умирать: ты же убьёшь меня, как Яшку, Черныша и Макса, — я вспоминаю свою жизнь перед смертью.

— Я не буду отрицать твоих слов, человек, я лишь внесу уточнение: твоя жизнь зависит от ответа на мой вопрос: «Что есть для тебя другие?»

— Другие? Машина! Тупая машина, а я почитал тебя гневом земли, когда узнал про смерть Черныша и Макса…

— Ты не имеешь права глумиться надо мной, человек!

— Кто научил тебя таким словам?

— Человек! — голос, обращавшийся к Михалычу, стал выше, выдав эмоции.

— Другие? — Михалыча абсолютно не трогали мрачные перспективы смерти. — В это понятие, машина, можно вложить несколько смыслов: другие люди вокруг меня, звери, деревья — все они другие. О чём ты спрашиваешь меня? Впрочем, я не намерен обучать тебя. Если уж мне пришлось умереть…

— Расскажи мне про свою жизнь, человек. Я буду внимательно слушать.

— Слушай и записывай, машина. Я хочу выговорится.

— Ты сказал, человек, что твоя мать была дояркой. Что это значит?

— Я хотел выговориться, машина, а не объяснять тупому механизму прописные истины.

— Я не смогу понять тебя, человек, если ты этого не сделаешь.

Михалыч тяжело вздохнул и сдался:

— Доярка поднимается к рассвету и доит коров. Надеюсь, тебе не нужно объяснять, что такое коровы и как происходит дойка.

— Не нужно, человек, информация получена, мыслеобраз прочитан.

— Мыслеобраз — ха! — Михалычу не нравился чрезмерный словарный запас обращавшегося к нему бестелесного голоса.

— Твоя мать, человек, очень тяжело работала и не могла тебя поддержать. Она тихо радовалась тому, что у нее растет такой самостоятельный сын, который не требует ни ласки, ни помощи.

— Моя мать в первую очередь должна была быть мне матерью! — слова машины подняли в душе Михалыча волну гнева. Он встал на ноги и в очередной раз проверил на проницаемость стены своей темницы: перед его взглядом была ночь, над головой светила неяркая луна, вокруг стояли знакомые берёзы, под ногой ковром лежали влажные, чуть поникшие травы, — всё это было обычным для взгляда, но тело не могло преодолеть границ круга. — Почему бы тебе не отпустить меня, если я ответил правильно на два вопроса.

— Ты мне интересен, человек, и очень нужен, — Михалыч проигнорировал эти слова и продолжил мерить ограниченное невидимой стеной пространство шагами. — Ты считаешь, что твои родители виноваты в том, что твоя жизнь сложилась не так, как ты хотел?

— Да, считаю, но «другие» виноваты в этом значительно больше. Родителям я должен быть благодарен хотя бы за то, что они произвели меня на свет, а эти «другие» сделали всё, чтобы моя жизнь была беспросветной.

— Кто эти «другие»?

— Двуногие, братья и сёстры по разуму, хомо сапиенс… Я не знаю, каким словом лучше назвать тех, кто встретился мне на жизненном пути, чтобы отразить все их лучшие качества.

— Они завидовали тебе?

— Да! Да! Именно завидовали! Я не поднимал зад со стула, пытаясь выучить и понять, пока они носились по округе, а потом они мне же и завидовали! Чему тут можно завидовать? Тому что я не дышал озоном? А ведь мои старания не находили одобрения не только у моих одноклассников, но и у учителей. Ведь я… каждый день, как оплёванный… каждый день… — Михалыч покачнулся и прижал руку к груди: нога в очередной раз подвела, а сердце ощутимо затрепетало. — Ах! — Михалыч с усилием выдохнул. — Сколько лет прошло, а до сих пор слёзы в глаза просятся, как вспомню, и обида гложет…

— Сколько лет-то прошло? — Михалыча не насторожили внезапно появившиеся в голосе свойские интонации — он хватал воздух ртом и всхлипывая от душивших его рыданий.

— Полвека — так больше, а я все забыть не могу.

— Не можешь ты забыть людям зла? Или своих страданий забыть не можешь?

— Ничего не могу забыть.

— Кто тебя больше всех обидел?

— Женщина... Тома.

— Да... — выдох, который услышал Михалыч, можно было бы назвать удовлетворенным, но он не придал этим интонациям значения.

— Ты пойми... Я ею жил, я думал, я ждал, я считал, что никого роднее у меня нет, а она все сердце мне разорвала и истоптала.

— Она предала тебя. Они унижали тебя всю жизнь, не только в молодости.

— Нет, и в старости, когда я стал опытен, они вытирали об меня ноги, — теперь Михалыч чувствовал невероятное согласие со своим бестелесным собеседником.

— Они должны быть наказаны за свои преступления! Я покараю их и начну с этой женщины. Какую смерть мне для неё придумать? Чего ты хочешь для неё, чего ты хочешь для других непрощённых?

— Смерть? Да ты ошалел?! — слезы, уже показавшиеся в глазах Михалыча, внезапно высохли. — Да ты о чём? Я никогда не желал им... Да ту же Тому можно понять.

— Они растоптали тебя такого идеального, почти такого же, как я. А ты не желаешь им смерти? Ты либо слишком хорош, либо бесхребетен, либо не таков, каким пытаешься казаться, а они не виноваты.

— Урод! Что ты за урод! Выпусти меня! Выпусти!

— Да! Ты именно такой и, чтобы вознаградить тебя, я уничтожу эту деревню... Убью всех. Сделаю мир лучше.

Михалыч почувствовал, как руки, прежде встречавшие перед собой твердое препятствие, прошли насквозь, а ночь, окружавшая его, стала светлее.

— Научи меня, человек, как сделать правильно, выбери правильный ответ... На этот раз я тебе даже подскажу...

— Урод! Урод! — с диким криком Михалыч нёсся по лесу, ломая сучья и ветки, не разбирая дороги, — берёзы сливались перед его взглядом в сплошную пелену мелькающих на белом фоне чёрных пятен. Боль в ноге больше не беспокоила его — он двигался к единственной своей цели и наконец добежал: — Тома! Тома! — Михалыч заколотил руками в окно небольшого, но добротного дома. — Тома, спасайся! Тома, собирай внуков и уходи.

В ответ на его отчаянные крики из дома послышалось движение — что-то упало на пол, кто-то завозился у окна, потом возле двери — сердце Михалыча отчаянно билось. На крыльце появилась немолодая женщина, спустилась по лестнице вниз и вскоре отворила ему калитку.

— Тома! — Михалыч схватил женщину под руки. — Собирай внуков и уезжай в город — ты в смертельной опасности. И ни в коем случае не ходи в лес.

Раздосадованное ранним пробуждением лицо женщины приобрело растерянный вид, заспанный взгляд прояснился, сфокусировался на лице Михалыча, а губы произнесли с всхлипом:

— Кто вы, молодой человек, и зачем побеспокоили меня среди ночи?