Некромант (джен)

Рабастан смотрел на брата и думал, что давно — или, возможно, никогда — не видел его таким разъярённым и испуганным одновременно. И о том, что из второго чувства на удивление часто следует первое, по крайней мере, у Родольфуса. Про то, что они с Долоховым вытащили Петтигрю из Азкабана, Рабастан рассказал брату, Маркусу и Ойгену почти сразу после своего возвращения — только посидел немного у себя в комнате, разглядывая чашу. Но когда поймал себя на мысли о том, что не хочет никому рассказывать о ней — разумеется, пока, потом-то он расскажет непременно, просто не сейчас, когда-нибудь, чуть позже — встал и, опустив чашу в карман, пошёл всех собирать. Не хватало ещё, чтобы эта мерзость взяла власть над ним!

А теперь Родольфус злился и отчитывал его, словно глупого капризного мальчишку, и Рабастан вновь и вновь ловил себя на мысли, что, может быть, и вправду не следует пока что говорить кому-нибудь о чаше? Временно, конечно. Тогда у него будет время сравнить два хоркрукса и поизучать их в паре самому — потому что чем дальше, тем сильнее крепло у него ощущение, что наедине они проявляют себя совсем не так, как на людях.

Это, разумеется, была ловушка, Рабастан знал это, и в какой-то момент начал раздражаться на Родольфуса. Почему он так с ним говорит? Да, конечно, Рабастан когда-то совершил огромную ошибку, придя к Лорду сам и приведя с собой друзей и брата, но ведь он же не тянул их силой! Ему было вообще шестнадцать, кажется — что он понимал тогда, в отличие от брата? В его возрасте сам Рабастан уже давно и безнадёжно понял, какую глупость совершил — так почему же брат тогда его не остановил? И сам ведь тоже в вину Эйвери в смерти их родителей поверил. Разве это говорит о выдержке или каком-нибудь особенном уме и силе?

— Мне не нравится, когда ты говоришь со мною так, — кажется, Рабастан брата перебил, но сейчас это не представлялось важным.

— Как прикажешь говорить с человеком, который так себя ведёт? — резко спросил Родольфус.

— Лорду не отказывают, — напомнил брату Рабастан. — Но даже если я неправ — мне всё равно это не нравится. Мне не десять лет, и я не твой сын.

Родольфус замер с совершенно ошеломлённым выражением лица, и Рабастан запоздало подумал, что, наверное, такие вещи стоит говорить наедине — но было уже поздно. Он бы извинился, если бы придумал, как и, собственно, за что, но в голову ему ничего нужного не приходило, так что он молчал, а напряжение в комнате всё росло.

— Вот в этом и проблема, — вдруг назидательно проговорил Мальсибер. — Будь бы тебе десять лет и, тем более, будь ты Руди сыном, всё бы было так легко: тебя просто выпороли бы, а потом лишили сладкого. А с таким тобой что делать?

— Выпороли? — недоумённо переспросил Рабастан. — Как это?

— О, методики есть разные, — оживлённо с видом знатока заговорил Мальсибер. — Первым делом следует решить, какая часть тела будет подвержена порке. По статистике, чаще всего используют ягодицы, но, помимо них, это может быть спина, к примеру, или…

Родольфус, тихо хмыкнув, рассмеялся, а затем размерено зааплодировал, сказав:

— Браво. У тебя талант.

— Это клевета! — возмущённо воскликнул Мальсибер. — Я ни разу в жизни никогда и никого…

На сей раз засмеялись все, и неприятный момент, кажется, был сглажен. Рабастан же, чтобы отвлечь от него всех окончательно, вынул из кармана чашу и поставил её на стол.

— Это то, что мы все думаем? — спросил Мальсибер, тут же подходя к ней и внимательно рассматривая. — Но откуда? — он поглядел на Рабастана. — Как? Ты что, в Азкабане её взял?

— Я её не брал, — ответил Рабастан с загадочной улыбкой.

— Она сама к тебе пришла? — пошутил Мальсибер, пока остальные заворожено разглядывали чашу.

— В каком-то смысле, — Рабастан кивнул. — Мне её отдал Лорд. Сам. В качестве награды за преданность.

— За Петтигрю? — спросил Родольфус.

— И за него, и за побег, — кивнул снова Рабастан. — Он мне верит, — добавил он безрадостно.

Он только сейчас распознал, что его мучило, оказывается, с того самого момента, как Лорд вручил ему хоркрукс. Вольно или нет, но Рабастан теперь и сам оказывался в роли предателя — если не немедленно, то он им станет в тот момент, когда уничтожит доверенный ему предмет. Если, конечно, хоркрукс можно назвать предметом.

— Прежде он намного лучше разбирался в людях, — заметил Родольфус. — Вероятно, возрождение из мёртвых скверно сказывается не только на характере, но и на интеллекте.

Ойген с Маркусом весело фыркнули, а Рабастан не смог себя заставить даже улыбнуться. Прежде ему никогда не доводилось предавать, и те ощущения, что он испытывал от своей новой роли, ему не нравились. Он, конечно, понимал, что хоркруксы вместе с их создателем нужно уничтожить, и до нынешнего момента был готов платить за это если не любую цену, то весьма высокую — хотя нет, на это он готов был и сейчас. В эту цену входило и его предательство — и Рабастану это было неприятно. Почему так — он не понимал; он же ведь, формально, даже не пообещал сохранить хоркрукс в целости: он пообещал «позаботиться об этой вещи». И, поскольку Лорд не поставил его в известность о том, что это такое, формально Рабастан пообещал «позаботиться о чаше», причём даже не стал уточнять, как именно. А ведь правильно упокоить артефакт — это тоже позаботиться. И всё же…

— Ты о чём задумался? — спросил его Мальсибер, и Рабастан ответил — прямо, как всегда:

— О чаше. И предательстве.

— О, — взгляд Ойгена стал смущённым и расстроенным.

— Это не предательство, — возразил Родольфус, и Рабастан спросил его почти с надеждой:

— Почему?

— Что ты в точности ему пообещал? — ответил его брат вопросом на вопрос.

— Это казуистика, — Рабастан поморщился расстроено и досадливо. — Я формально не нарушу слова. Но это всё равно предательство. Он бы никогда не отдал мне её, если б знал, что с ней сделаю. Не так разве?

— Кто из нас пришёл бы к нему, если б он сказал нам, чем это кончится? — вновь спросил его Родольфус. — И кто бы принял метку?

— То есть, — задумчиво проговорил Рабастан, — если Лорду можно поступать так, значит, и мне тоже?

— Он первым обманул нас, — резко сказал Родольфус.

— И что? — спросил Рабастан.

Разговор зашёл в тупик. Рабастан почти жалел о том, что вообще завёл его — но, с другой стороны, с кем ещё ему было поговорить об этом, как не с братом и друзьями?

— Меня всегда занимал этот вопрос, — заговорил Мальсибер после долгой паузы. — С одной стороны, предательство всегда и всеми осуждалось. С другой — мы как героев принимаем тех, кто уходит от врага и принимает нашу сторону, особенно если они делают это в критический момент и не за деньги, а из-за какой-нибудь идеи. Не суть важно, какой: разочаровались они в своих прежних идеалах, или же их лидер сделал нечто, чего они принять не могут или не хотят… или вот любовь, — он улыбнулся. — Сколько сказок и легенд построено на том, как прекрасная дева растопила сердце своего врага, и он перешёл на её сторону?

— И что? — озадаченно спросил Рабастан, когда Мальсибер замолчал.

— И ничего, — тот снова улыбнулся и развёл руками. — У меня ответов нет, одни вопросы. Видимо, предательство — вещь очень сложная, и тут важны мотивы, ну и… как это называется? — он поглядел на Маркуса, прищёлкнув пальцами. — Вот то, что появилось, вроде бы, во время Возрождения, и, по идее, свойственно всем людям? Ну, по крайней мере, должно быть.

— Гуманистические, или общечеловеческие, ценности, — полувопросительно ответил тот.

— Они, — Ойген кивнул с настолько важным и довольным видом, что улыбнулся даже Рабастан. — В целом, получается, что если предательство совершалось из корысти — это плохо, — продолжил Мальсибер. — Хотя есть, конечно, исключения, но всё равно таких людей если и не не любят, то всегда косятся и не слишком хорошо относятся. Хуже только лишь предательство из страха или выгоды — вот их ранжировать я не взялся бы.

— Разве выгода с корыстью не одно и то же? — спросил Рабастан, которого эта странная классификация очень заинтересовала.

— Нет, конечно, — Ойген удивился. — Корысть — это деньги, в любом виде: золото, дома, подарки и так далее. Выгода намного шире: это может быть какая-нибудь должность, или свадьба, например — или же наоборот, её расстройство… понимаешь? Или смерть, к примеру, или разорение…

— Да, я понимаю, — Рабастан кивнул. — Ты меня совсем запутал.

— Почему запутал? — изумился Ойген. — Всё же просто. Мотив важен — остальное мелочи. И ещё фигура предаваемого. Его, так сказать, моральный облик.

— Предавать мерзавцев можно? — уточнил Рабастан.

— Ну, — Ойген замялся, — я считаю, что мотив — важней всего.

— И не только облик, — добавил Родольфус. — Мораль — вещь довольно зыбкая и сложноопределяемая. Я бы заменил её поступками. Скажи, — обратился он к брату, — предавать убийцу, спасая его жертв — плохо или хорошо?

— Мы все убийцы, — возразил Рабастан.

— Никто из нас не хочет больше ими быть, — сказал Эйвери очень серьёзно.

— Но Лорд не позволит нам уйти, — добавил Ойген.

— Можно умереть, — заметил Рабастан. — Всё, что вы сейчас сказали — может быть, и верно. Только это всё равно риторика. Факт же остаётся: я собираюсь уничтожить то, что мне доверено. Больше того: мы все собираемся убить того, кому клялись в верности. Если это не предательство, то, что тогда?

— Следует ли держать слово, если оно было взято у тебя обманом? — спросил Родольфус.

— Нет, не следует, — недовольно ответил Рабастан, — но Лорд нас не обманывал.

— Разве? — спросил его брат.

— Разве он кого-то обманул? — ответил вопросом Рабастан. — Кого? Что он нам пообещал такого, чего не дал?

— Он нас не предупредил, что метка — это не просто отличительный знак верности и ближнего круга, — с нажимом сказал Родольфус.

— А должен был? — вскинул брови Рабастан. — Разве мы его спросили?

— В определённых случаях умолчание приравнивается ко лжи, — на лице Родольфуса на миг появилось выражение безграничного терпения. — Если ты зовёшь кого-то пройти по тропе, умолчав о том, что там внизу яма с отравленными кольями, чуть прикрытая землёй, можно ли назвать это убийством? Или предлагаешь выпить отравленного вина, не сообщив о яде?

— Разумеется, — Рабастан кивнул.

— Почему же? — Родольфус тоже вскинул брови, копируя его недавний жест. — Разве тот, кого ты звал, спросил тебя, безопасны ли вино и тропа? По твоей логике, он должен был это сделать. А не сделал — сам и виноват, и никакого убийства нет.

— Нет, это неправильно, — сказал Рабастан, подумав.

— С Лордом то же самое, — продолжил его брат. — Он обманом сделал нас рабами — и это нас освобождает от всяких обязательств. Я не в рабы шёл — так же, как и вы. Не так ли?

— Так, — подумав, признал Рабастан. — Но мне всё равно не по себе, — признался он. — Это — жест доверия. А я…

— Принятие метки с нашей стороны тоже было таким жестом, — заметил Родольфус. — А со стороны Маркуса, к примеру, даже большим. Лорда это не смутило.

— Я не Лорд, — сказал с нажимом Рабастан. — И мне не нравится, когда ты нас таким сравнением равняешь. Но то, что ты сказал про обман — разумно. Он нас обманул — я понимаю. Но я не хочу быть таким, как он.

— Ты и не такой, — примирительно сказал Родольфус. — Он напал — ты защищаешься и защищаешь нас и всех, кого бы Лорд убил. Когда он обманывал, никто из нас не сделал ему ничего дурного.

— Да, не сделал, — согласился Рабастан. Чувствовать себя он стал не намного лучше, но теперь, по крайней мере, понимал, в каком направлении ему размышлять и что анализировать.