Некромант (джен)

Иногда Рабастан думал, что, действительно, надо уже найти этого маленького Поттера и принести Лорду — может, он тогда от них отстанет хотя бы ненадолго? Но как только у него такие мысли возникали, в Рабастане просыпался дух противоречия. Чувство это было новым, но, пожалуй, Рабастану нравилось — возможно, потому что было непривычно сильным. Рабастан вообще не был избалован ощущениями, и поэтому все новые ценил — а это, к тому же, было сложным и, помимо прочего, добавляло ему энергии.

Если б он хотя бы знал заранее, когда понадобится Лорду! Или НЕ понадобится. Как-то раз Родольфус сказал ему, что Лорд делает это специально, чтобы их дезориентировать и подчинить себе сильнее: невозможность распоряжаться своим временем очень дестабилизирует.

— Для чего ему нервные невыспавшиеся сторонники? — спросил Рабастан в ответ. — Они же половину эффективности теряют.

— Ему оставшейся хватает, — едко сказал Родольфус.

Он вообще в последнее время стал резок, мрачен и ехиден. Почему так было, Рабастан не понимал, а осторожные расспросы толку не давали: Родольфус или их не замечал, или говорил что-то резкое и от разговора уходил, иногда просто покидая комнату. Что-то мучило его — что, Рабастан никак не мог понять, и уже и сам начинал злиться на то, что брат, страдая, с ним не делится и не позволяет, следовательно, себе помочь. Рабастан твердил себе, что это не его дело — так, как ему говорили и Родольфус, и Мальсибер — однако внутренне поверить в это так и не сумел. Как же не его, если это с его братом что-то плохое происходит? В его же доме?

Рабастан долго искал момент, когда можно будет с толком поговорить с Родольфусом, и поймал его почти случайно, как-то вечером — он давно заметил, что вечерами или ночью люди охотнее идут на откровенность — застав Родольфуса сидящим в полутьме на одной из башен и глядящем на небо. Было холодно и удивительно промозгло: осень в этом году наступила рано, и сентябрь куда больше напоминал ноябрь — даже трава кое-где уже начала желтеть. Родольфус сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, завернувшись в зимний плащ, и так глубоко задумался, что даже не услышал приближения брата. Рабастан молча наколдовал себе такой же стул, как у него, затем — такой же плащ, и уселся рядом и немного позади, и они до самой темноты сидели так, смотря на море и на летающих сегодня очень низко чаек.

— Иногда я спрашиваю себя, — сказал Родольфус, — почему я всё-таки на ней женился. И не нахожу ответа.

Рабастан молчал. Он не представлял, что следует ответить. Напомнить ему тот ответ, что сам Родольфус дал когда-то Рабастану на этот же вопрос? Но вряд ли он его забыл. Тогда что он имеет в виду?

— Ты сказал когда-то, что любишь её, — Рабастан решился всё-таки ему напомнить.

— Да, я помню, — кивнул Родольфус. — Но не помню, почему.

Рабастан немного растерялся. Интуиция и опыт ему подсказывали, что не стоит говорить, что он сам никогда этого не понимал, но что ещё сказать, Рабастан не представлял.

— Но ты ведь можешь развестись? — спросил он, наконец.

— У нас это не принято, — отозвался Родольфус.

— Ну и что? — искренне удивился Рабастан. — Нас осталось только двое. Я не против. Кого ещё это касается?

— Ты не понимаешь, — в голосе Родольфуса прозвучала лёгкая досада. — Так не делают. Никто не делал. Лестрейнджи не разводятся.

— Почему? — с недоумением спросил Рабастан. — Ты с ней связан такой клятвой?

— Клятвой? — переспросил Родольфус. — Нет. Но это не важно.

— Объясни, пожалуйста, — попросил Рабастан, подавив в себе желание воскликнуть что-то вроде «Руди, это глупо!». — Я не понимаю. Если клятвы нет, то что тебе мешает?

— Это против правил, — Родольфус чуть ощутимо вздохнул. — Так просто нельзя. Неправильно.

— Почему? — повторил Рабастан.

— Рэба, тебе знакомо понятие традиции? — с лёгким раздражением спросил Родольфус, и впервые с момента разговора обернулся и посмотрел на брата. — Так просто не делают. Это не принято. Не все традиции требуют клятв и запретов.

— Руди, это… странно, — Рабастан в последний момент проглотил всё то же «глупо». — Ты ошибся — так бывает. Почему нельзя это исправить?

— Потому что так не делают, — повторил Родольфус. — Это стыдно и позорно. Магглы пускай делают, что пожелают, но Лестрейнджи не разводятся.

— Почему тогда ты так страдаешь? — спросил Рабастан, решив пока оставить эту тему — всё равно он не представлял, как объяснить Родольфусу совершенно очевидную вещь. Он вообще плохо умел объяснять что-то простое — сложное пожалуйста, а простое… За этим — к Ойгену, но не станет же Родольфус обсуждать с ним эту тему.

— У тебя всё просто, да? — спросил Родольфус, разворачивая стул и садясь лицом к брату. — Не нравится — меняй, если нет препятствий. Непреодолимых.

— Да, — Рабастан кивнул и сказал то, чего обещал не говорить: — Тем более, что и она тебя не любит.

— Это всё не важно, — возразил Родольфус. — Любовь… об этом нужно было думать раньше. Теперь есть долг и обязательства.

— Скажи, — подумав, решил зайти Рабастан с другой стороны, — что важнее: соблюсти традиции или завести наследника? Это ведь тоже, в некотором роде, традиция.

— Вот об этом я и думаю, — сказал Родольфус, помрачнев. — Белла этого не хочет. Не насиловать же мне её.

— Ну так предложи ей — пусть сама решает: развестись или родить ребёнка, — предложил Рабастан.

— Это подло, Рэба, — возразил Родольфус, и Рабастан не сдержался:

— Да почему? Руди, ты как будто ищешь способ загнать себя в угол и сидеть там! Есть проблема — нужно её решать, а не сидеть, страдая!

Родольфус молча встал так резко, что едва не опрокинул стул, и молча пошёл к лестнице. Когда он исчез из вида, Рабастан расстроенно вздохнул. Нет, он не сердился на Родольфуса, хотя и не мог его понять. В самом деле, почему не развестись? Принято, не принято — они Лестрейджи! Рабастан прекрасно помнил несколько историй об убийствах первых жён — и знал, что большинство из них были правдивы. Получалось, что убить жену можно — а вот развестись нельзя? Что ж, в конце концов, так тоже можно сделать — но вообще-то он, скорей, надеялся на то, что Беллатрикс погибнет в одном из рейдов. Он готов был терпеть её, покуда это доставляло удовольствие Родольфусу — но теперь?

Сова опустилась на его плечо совсем бесшумно. Рабастан пересадил её на предплечье и легко погладил по спинке. Свою школьную сову он любил — если это слово можно было применять к животным. Можно, вероятно… Сова издала серию коротких звуков и, играя, клюнула его в палец.

— Ильда, — негромко позвал её Рабастан, и сова, снова крикнув, опять клюнула его. — Идём домой, — он поднялся, развеял оба стула и спустился вниз — где столкнулся с непонятно возбуждённой Беллатрикс.

— Скоро мы поймаем их, — сказала она.

— Кого? — механически спросил Рабастан.

— Поттеров! — она вскинула голову, а он буркнул:

— Я надеюсь. Второй год уже поймать не можем.

— Скоро! — повторила Беллатрикс.

Рабастан в ответ лишь хмыкнул.

Как же.

Поттеров искали уже скоро как полтора года — и безрезультатно. Да и с чего чему-нибудь меняться? Дамблдор был жив, и прекрасно себя чувствовал — если он и вправду был Хранителем (а он им был, потому что Поттеры не идиоты, а кандидатуру лучше не придумать), сын Поттеров успеет вырасти и пойти в школу, прежде чем до него можно будет как-нибудь добраться. Вот зачем Лорду в школе понадобился Снейп! Он дождётся этого — десять лет не срок — и приведёт мальчишку. Дальновидно…

Впрочем, очень скоро выяснилось, что Беллатрикс, возможно, что-то знала, потому что Лорд внезапно поиски свернул и вопрос с Поттерами больше вообще не поднимал, во всяком случае, массово.

— Нам не избежать войны, — заявил он как-то в середине октября. — Министерству перед нами не устоять — и нам не придётся брать его. Однажды они сами к нам придут и позовут. И когда они примут выставленные нами условия, займёмся тем, кто единственный здесь стоит нашего внимания, — в этот момент Рабастану ужасно захотелось спросить: «Поттером?» — и посмотреть на всеобщую реакцию. Рабастан поймал взгляд Ойгена — и едва удержался от улыбки, поняв, что ему пришла в голову ровно та же мысль. Но они оба, разумеется, смолчали: Круциатус можно пережить, но Лорд стал в последнее время слишком нервен, а Авада есть Авада. К ней устойчивости не бывает.

А на следующее утро Рабастан прочёл в «Пророке» об аресте Ойгена Мальсибера.

Эта новость оглушила Рабастана. Нет, он понимал, конечно, что они все этим рискуют — но это понимание было, в общем-то, абстрактным. И когда абстракция вдруг стала реальностью, он оказался к этому абсолютно не готов.

— Мне жаль, — негромко проговорил Родольфус, подавший ему «Пророк», который имел обыкновение читать за завтраком — в отличие от брата, никогда газетой не интересовавшимся. — Рэби, мне правда жаль.

— Когда Министерство будет нашим, всех их отпустят, — уверенно сказала Беллатрикс, и Рабастан едва ли не впервые в жизни испытал вполне отчётливое желание убить. — Ему просто нужно подождать. Год, ну, может, два. Это честь — страдать за Лорда.

— Жалеешь, что она досталась не тебе? — очень тихо спросил Рабастан. Видно, было в его голосе или лице что-то, что заставило Беллатрикс смолчать — о чём впоследствии Рабастан порой жалел.

Ведь убей её он в тот момент, скольких бы проблем они все избежали.

Но она смолчала, и он просто аппарировал в дом к Маркусу, запоздало сообразив, что тот ведь может ничего не знать — и испугаться мысли, что придётся это рассказать. Но он знал — Рабастану не пришлось ничего ни говорить, ни спрашивать, когда он застал рыдающего Маркуса прямо за накрытым к завтраку столом.

— Мне так жаль, — сказал он те единственные слова, что сумел найти. — Марк, мне жаль…

— Он ведь там умрёт, — проговорил сквозь слёзы Маркус. — Сойдёт с ума сначала, а потом умрёт…

— Да, — едва слышно прошептал Рабастан, подходя вплотную и кладя руку Эйвери на плечо.

Ему было больно — по-настоящему, вполне физически больно где-то между животом и грудью, там, где начинают расходиться рёбра, и пониже, у пупка, и в горле, которое будто что-то изнутри сжимало так, что он едва мог говорить. Глаза жгло, но слёз не было, и Рабастан лишь то и дело смаргивал, пытаясь избавиться от жжения — безуспешно.

— Почему он? — с мукой спросил Маркус, поднимая на Рабастана красное и мокрое от слёз лицо. — Почему не я хотя бы? Почему? Он же там умрёт… Он не сможет там… Не сможет…

— Я не знаю, — Рабастан не сумел выдержать боли и вопроса в его глазах и отвёл взгляд. — Марк, мне жаль, — повторил он, сам чувствуя всю бессмысленность и слабость этих слов. — Прости, — прошептал он, не имея в виду сейчас ничего конкретного, а просто потому, что это слово показалось ему единственно уместным сейчас и здесь.

— Это должен был быть кто угодно, — всхлипнув, страдальчески проговорил Маркус. — Кто угодно… Почему он?

— Я не знаю, — Рабастан покачал головой и положил вторую руку на другое плечо Маркуса. Тот снова всхлипнул, развернулся, уткнулся лицом в его грудь и снова разрыдался.

Рабастан стоял с ним рядом, гладил по плечам ладонью и ощущал себя чудовищно беспомощным. Потому что даже смерть Регулуса было проще пережить: смерть — это конец и начало разом, мёртвому уже никто живой, кроме некроманта, не причинит ни боли, ни страданий, но от этого Рабастан знал, как защитить его.

Но он ничего, абсолютно ничего не мог сделать для Ойгена Мальсибера, которого ждали суд, Азкабан, безумие — и боль. Много, много боли, страха и страданий.