Некромант (джен)

Никакой бумаги Рабастан так раздобыть и не сумел. Пришлось приспособить для письма столовые приборы, что, конечно, сокращало время для расчётов, но, в целом, оказалось вполне приемлемым решением проблемы. Тем более, что всё равно говорить с Поттером Рабастан мог только днём: ему абсолютно не хотелось выяснять, что будет, если Джеймс встретится с дементорами. Нет, теоретически, конечно, ему было интересно, может ли дементор выпить душу, вызванную из-за Завесы, но вот проверять это на практике Рабастан это не желал. Ни с кем, а с Поттером — тем более.

В благодарность за обучение он помог Поттеру побывать у Блэка — правда, сразу же его предупредил, что материализовывать его сейчас не станет:

— Я пообещал, что вы поговорите — но потом. Когда мы выберемся. Здесь это сложно. И сдержу слово.

От Блэка Поттер вернулся мрачным, и почти сразу же потребовал:

— Ему здесь не место! Ты ведь можешь вызвать нас и показать Визенгамоту. Он не виноват ни в чём.

— Он признался, — Рабастан пожал плечами. — Не спрашивай меня, почему — не знаю. Выберемся — будем думать, как это сделать. Как ты предлагаешь мне отсюда связаться с судьями? Дементора вместо совы послать?

Поттер лишь вдохнул в ответ.

В общем, дело двигалось, но медленно. Рабастан уже давным-давно потерялся во времени и жалел теперь, что не начал вести календарь если не когда попал сюда, то хотя бы когда пришёл в себя. Как-то он пожаловался брату и в ответ услышал:

— Я веду.

— Сколько мы уже здесь? — тут же спросил Рабастан.

— Семь лет без пары месяцев, — ответил ему брат.

Семь?! Они здесь сидят уже семь лет?!

Рабастан ошеломлённо замолчал. Здесь всегда так летит время? Так, что те, кто здесь живут, вообще не ощущают его бега?

— Да, — очень довольно сказал ему Экридис, которого Рабастан спросил об этом при первой же встрече. — Так же, как и там, за Гранью. Это, в общем-то, удобно.

— Для чего? — Рабастан нахмурился.

— Для всего, — с кажущейся беспечностью ответил Экридис. — Пленники так ведут себя намного тише, раз им кажется, что они тут не так уж долго. Пока, — он мерзко ухмыльнулся, — они вдруг не поймут, что сидят здесь уже вечность, и что это навсегда. Время слишком помогает сохранять себя собой. А что, — спросил он с острым интересом, — на тебя это тоже подействовало?

— Нет, — без смущения соврал Рабастан, сам не зная, зачем. Возможно, ему просто не хотелось всё докладывать Экридису.

— Особенный, — хмыкнул тот. — Что ты тут считаешь? — спросил он, вглядываясь в записи на стенах камеры.

— Надо же заняться чем-то, — пожал плечами Рабастан. — Мозг следует тренировать.

— Следует, — в голосе Экридиса прозвучала откровенная досада. — Вот что, — заявил он вдруг. — Ты вычислишь кое-что и для меня.

— Добудь тогда мне карандаш с бумагой, — не веря своей удаче, потребовал Рабастан. — Здесь не видно ничего. Для разминки мозга только и подходит. А считать всерьёз на стенах невозможно — тут даже не исправишь толком.

— Бумагу, — задумчиво повторил Экридис — и пропал.

Бумагу и простой карандаш с резинкой на конце Рабастану через несколько ночей принесли дементоры. Она была старой — очень старой, ломкой, выцветшей и потемневшей разом, и Рабастан решил, что её, похоже, достали откуда-то из неучтённых нынешним комендантом запасов. Впрочем, ему это не мешало. Ах, какое же это было наслаждение — снова получить возможность почти по-человечески работать! Знать бы ещё, что Экридис хочет от него…

Тот не объяснял, лишь диктовал задания, и Рабастан, надеявшийся поначалу, что сумеет догадаться, что он именно считает, постепенно с досадой осознал, что картина у него не складывается. Однако он уже довольно знал Экридиса, чтоб не ждать от него ничего хорошего, и теперь чем дальше, тем больше опасался, что его труды могут скверно кончиться для всех них.

— Руди, — как-то днём попросил он брата. — Как ты думаешь, ты сможешь докинуть кое-что до Долохова? А он бы передал это Руквуду. Раз уж они рядом. Только ты не должен промахнуться.

— Тогда лучше не кидать, — вместо его брата сказал Долохов. — Одеяло на пол бросьте. Ты и Руквуда теперь решил снабжать горячей пищей? — ухмыльнулся он. — Не боишься, что я не удержусь и сожру всё по дороге?

— Это не еда, — ответил Рабастан. И добавил очень медленно: — Это бумага.

— Откуда у тебя бумага? — изумился Долохов.

— Ты не поверишь, — отозвался Рабастан. Да, он, определённо, понимал, что придётся разделить со всеми свой секрет, но делать это ему было страшно. — От дементоров.

— Ну надо же! — ехидно воскликнул Долохов. — А я думал, тебе лично Дамблдор принёс! С чего вдруг они так расщедрились? — жёстко спросил он.

— Им велел создатель Азкабана, — негромко проговорил Рабастан, надеясь, что его услышит как можно меньше народа.

— Он что, жив? — недоверчиво спросил Долохов.

— Нет, конечно, — усмехнулся Рабастан. — Поэтому бумагу принесли именно мне.

— Логично, — пробормотал Долохов. — И… что там?

— Это я бы и хотел узнать у Руквуда, — терпеливо сказал Рабастан. — Если ты, конечно, передашь, а он согласится посмотреть и вернуть мне всё в тот же день.

— Передам, — ответил Долохов. — Ты его самого-то спрашивал?

— Нет ещё, — признался Рабастан и попросил: — Позови его? Не хочу кричать.

— Руквуд! — позвал Долохов. — Августус, у нас тут к вам дело!

Звать Руквуда пришлось довольно долго, но в конце концов он отозвался и, конечно, согласился посмотреть бумаги. И вернуть их пообещал быстро, и хоть Рабастан и опасался, что он зачитается и не успеет, но деваться было некуда, и он рискнул.

Ожидание тянулось долго, но бумаги Руквуд возвратил с неторопливым:

— У меня нет пока ответа. Мне нужно подумать.

— Слушай, — спросил Долохов у Рабастана, — и давно ты с ним общаешься? С создателем?

— Давно, — ответил Рабастан, пересчитывая возвращённые ему Руквудом листы.

— Может, он тебе расскажет, как сбежать отсюда? — спросил Долохов.

— Сомневаюсь, — честно сказал Рабастан, раздумывая, рассказать им правду? Нет? Выдержат они её? Долохов-то выдержит, и Руквуд тоже, безусловно, и Родольфус тоже… вероятно. А другие? И если нет, что он будет делать с толпой сумасшедших? Нет, пожалуй, он не скажет — по крайней мере, не сейчас. Скорее всего, они и так согласятся на побег — зачем их раньше бессмысленно пугать? Даже ему становилось жутковато, когда он вспоминал, что они все живут в буквальном смысле на чужой крови и душах, а ведь он к смерти привык.

Ответ Руквуд дал через четыре дня — когда Рабастан уже отчаялся его услышать.

— Полагаю, речь идёт о том, чтобы закрыть крепость от внешнего воздействия и прекратить всё сообщение с внешним миром, — сообщил Руквуд как-то под вечер.

В царившей до того тишине его слова прозвучали особенно угрожающе.

— Он хочет запереть нас всех здесь? — уточнил Рабастан.

— По всей видимости, да, — ответил Руквуд. — Но я нашёл у вас там две ошибки, мистер Лестрейндж. Если вы их не исправите, ничего не выйдет.

— А что выйдет? — с любопытством спросил Долохов.

— Ничего, — ответил Руквуд. — Или же, есть вероятность нарушения целостности части стен.

— А можно поподробнее? — очень заинтересовался Долохов. — Про нарушение.

— Заткнись! — страдальчески, словно бы ему эти слова причиняли боль, простонал Джагсон. — Заткнись, заткнись, заткнись! — забормотал он, тряся решётку.

— При определённом развитии одной из ошибок воплощение итогового заклинания может привести к разрушению верхней западной части башни, — сказал Руквуд, не обращая на него никакого внимания.

— Вы не согласитесь мне помочь? — спросил Рабастан, у которого от открывшейся перспективы даже сердце заколотилось чаще. — Это мог бы быть шанс для нас сбежать отсюда.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — продолжал бубнить Джагсон, и Рабастану вдруг стало остро его жаль. Он его неплохо помнил, этого простого, по сути, мясника, не такого извращённого, как Пиритс или Кэрроу, просто человека, хорошо умеющего убивать и драться и получающего от этого определённое удовлетворение сродни тому, что ощущает любой профессионал, хорошо выполняя свою работу. Что с ним здесь происходило? Как воздействовали на него дементоры? Что он ощущал — раскаяние? Способен ли он на него вообще? И сошёл ли он с ума, или просто пытается отгородиться от окружающего мира таким примитивным способом?

— Или же погибнуть, — заметил Руквуд. — Нужно знать, в какой части башни мы находимся.

— Я узнаю, — пообещал Рабастан.

— Думаешь, получится? — с лихорадочным возбуждением спросил Долохов.

— Посмотрим, — неопределённо отозвался Рабастан.

Он не собирался отказываться от овладения анимагией, но почему было не попробовать использовать ещё один шанс?

Этот разговор дал начало их беседам с Руквудом, в которых то и дело теперь всплывали незнакомые Рабастану фамилии, часть из которых, к его вящему удивлению, оказались маггловскими. Рабастан сначала удивлялся, а затем вспомнил детство и своего старого уже тогда учителя математики и его рассказы. А ведь он же что-то говорил о том, что магглы достигли в этой науки больших успехов, и что математика есть математика, и она не может быть ни маггловской, ни магической. Наука есть наука, и таблица умножения одна на всех. Любопытно, жив он? Нет? С одной стороны, Рабастану хотелось, чтобы тот был жив, но с другой, если бы он уже умер, он бы мог поговорить с ним. Как же его звали? Мертон Верлок. Точно.

Следующим же утром Рабастан позвал его — и когда не получил ответа, понял, что, на самом деле, рад. И осознал вдруг, что скучает, как по самому учителю, так и по его предмету. И вообще по «чистой» науке. И по возможности не решать постоянные моральные проблемы, а просто жить и изучать окружающий его мир.

Рабастан ощущал теперь острое раздражение — сперва на Тёмного Лорда, а после — на себя. За то, что так легко поддался на обман, за то, что тут же потащил за собой других, за то, что позволил использовать себя как инструмент тому, кто обманул его… за то, что позволил себе быть таким кретином. Что вообще тогда произошло с ним? Он ведь в детстве был так осторожен! Почему он с такой лёгкостью поверил? Почему позволил поставить себе эту метку, даже не задавшись вопросом, что это такое?

И главный вопрос: почему вообще ему вся эта глупость про элитарность чистокровных показалась ему такой разумной? Разве он не знал тогда того, что знает и сейчас: что в смерти все равны, и что тела — это просто, в общем-то, сосуды? Знал. Так почему тогда его ничего не удивило и не насторожило?

Были у него тогда враги среди магглорождённых? Вроде нет… да он и не знал почти что никого. Вот разве Эванс — но и с ней они не враждовали. Или враждовали, но не больше, чем обычно враждуют со старостой другого факультета. Да он и не знал их толком-то, маглорождённых! Уж не говоря о магглах. Чушь какая-то… зачем он в это вообще влез? Рабастан пытался вспомнить — и не мог. Сами по себе убийства ему никогда не нравились… зачем? Он же ведь хотел когда-то разобраться в тайнах мирозданья или уж, по крайней мере, понять, что такое смерть. Зачем он влез во всю эту политику? Чтобы спрятаться от Эйвери? Который даже не пытался напугать его? А он его боялся. Почему?

Потому что Эйвери боялись все? И он пошёл у них на поводу? А ведь Эйвери его ни разу, никогда не обижал. В самом деле, почему Рабастан так его боялся?

Хотя бояться следовало-то совсем другого.