Наказанный развратник (джен)

Дети заскучали по цивилизации и с утра укатили в город. На даче воцарилась тишина, и целый огромный ясный день оказался в единоличном распоряжении Веры. Вообще-то ей надо было поехать с ними, но она решила остаться и поработать спокойно, в тишине и одиночестве.

Насчет работы она, разумеется, слегка лукавила сама перед собой: драгоценные утренние часы были потрачены на сборы и всякую суету, от которой трудно было остаться в стороне. Ее поминутно о чем-то спрашивали и вообще зудели над ухом и мешали сосредоточиться.

А когда наконец все умчались и все в доме затихло, наступила середина дня — самая сердцевина, солнечная, звонкая, пустая, дырка от бублика, остекленевшее время, совершенно непригодное для работы. Она и не пыталась браться за дело, ждала вечера. И так приятно было послоняться по пустым комнатам, выпить чаю на веранде под умильными взглядами заскучавших собак, которые жаждали внимания, ласки и сдобного печенья. Потом они все втроем перебрались в сад, и Вера устроилась на скамейке, жмурясь на солнце. Где-то в доме остались темные очки и шляпа, да и черт с ними.

Налившаяся цветом сирень тяжело навалилась на забор, надежно отгораживая Веру от соседей справа. Она прикрыла глаза. С той стороны сирени назойливо гундели голоса, но она не различала отдельных слов, они сливались в ровный гул, почти музыкальный и приятный для слуха.

Когда-то сирени здесь было больше. Давным-давно, когда на месте нынешнего просторного дома стоял другой, поскромнее, да что там — совсем крохотный, в два окна, домик кума Тыквы. Его построил дед, Никанор Иванович, своими собственными руками. И все в том домике было устроено и подогнано складно и ладно, ровно и весело. И казалось, простоит домик еще сто лет. Но рукастый дед Никанор не вернулся с войны, пропал без вести под Курском. А сыновьям его мастеровитость по наследству не передалось, они что-то переделывали на свой манер, чинили и перестраивали, и чего-то там напортачили с проводкой, и сгорел веселый домик дотла, когда Верочке было шесть лет. Приехали они в первый день летних каникул — нет дома. Ну что ж, главное — все живы-здоровы, жизнь продолжается.

Новый дом выстроили уже попросторнее, для разросшегося семейства. Его Вера тоже полюбила, и сейчас любит, хотя все здесь переменилось. Вместо картошки со свеклой — газон, вместо парника — столик для пинг-понга. Из прежних построек осталась одна баня, в которую Вера нынче не ходок — врач запретил. Да и невелика потеря, она и раньше не была большой охотницей до этого дела. И бани, откровенно говоря, побаивалась.

Как-то раз, еще в детстве, собрала ее мама мыться, и стояла Верочка во дворе со свежим березовым веником в руках, и краем глаза приметила — что-то черное и худое мелькнуло на костлявых ножках, проковыляло за ее спиной и скользнуло в предбанник… Верочка закричала, сбежался народ, но никто ей, конечно, не поверил. Да и она сама себе не верила, так убедительно ей рассказали, что ничего такого быть не могло. А в другой раз, чуть позже, она была уже взрослее, мылась в бане одна и вдруг услышала, как хлопнула дверь на улицу, но на ее оклик никто не отозвался. Выглянула — никого, только дверь за ее спиной вдруг сама собой пошевелилась и заскрипела, и слышно было, как внутри что-то зашуршало-поползло по углам… Хорошо, во дворе в будке сидел Рыжий, он ее ни о чем не спрашивал, ни в чем не убеждал, выскочил и залаял на кого-то невидимого, и потом все сторожил ее, крутился рядом, навострив уши, и шерсть на загривке дыбилась. Такой был пес, умница и добряк, все понимал, всякую мысль чуял, один-единственный во всем славном собачьем племени. Нынешние красавцы Гриня и Бруня — Лоэнгрин и Брунгильда — тоже симпатяги, но Рыжий… он один такой был на всем белом свете.

Гриня, словно почувствовав ее мысли, подбежал вдруг и ткнулся в руку мокрым носом, перепачканным в земле. Вера рассеянно погладила его по голове, и он, довольный, разулыбался до ушей, повертелся у ног и залег в тенечке.

Фантазерка она была. Глупенькая романтичная девочка, бледная и худая, бабушкино огорчение. Дискотеками и мальчиками не интересовалась, с подружками не откровенничала, дичилась всех даже дома. Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива… и все такое. Дочь не в нее пошла, в отца, и слава богу.

Голоса за забором приблизились и стали отчетливее. Пронзительные подростковые голоса, надрывные, с такими безбожно преувеличенными интонациями — режет ухо, как они сами не слышат?

— Да мне вообще все равно! Меня вообще не волнует! Лайкай свою Манечку сколько влезет, если она тебе важнее, чем я!

— А я тебе тоже лайк поставила!

— Что? Ты? Мне? Ха-ха-ха! Это когда было?

— Вчера!

— Вчера! Ну ты вспомнила! Я с тех пор уже три фотки запостила, и что? Ты онлайн была, я видела, а лайков не поставила! А за этой дурой ходишь и лайкаешь все подряд! Все, я от тебя отписалась!

— Ты чего? Ты… реально? Реально от меня отписалась? Я… ты… Я тоже тогда… я тоже отпишусь!

— И пожалуйста! Мне вообще плевать! У меня все равно на десять подписчиков больше!

— Да они просто поржать приходят! Посмотреть на ржачные фоточки! Что ты там еще на себя напялила!

— Ты… дура!

— Сама дура!

Вера поморщилась. Как вам только не лень в этот солнечный день… Или нет, вот что. Она прочистила горло и запела, обращаясь к кустам сирени, старательно копируя мелодраматический надрыв, звеневший в голосах соседских девочек.

Враги!

Давно ли друг от друга

Нас жажда крови отвела?

Давно ли мы часы досуга,

Трапезу, мысли и дела

Делили дружно?

Она сделала секундную паузу. Сирень завороженно внимала, не шевеля ни единым листиком. Вера еще добавила драмы, сгустила краски и почти взвыла:

Ныне злобно,

Врагам наследственным подобно,

Мы друг для друга в тишине

Готовим гибель хладнокровно!

Она замолчала. Голоса с той стороны сирени тоже умолкли, но почти сразу зазвучали снова, хотя уже без прежнего пыла и намного тише, пришлось прислушаться, чтобы разобрать слова.

— Чего ты орешь? Там слышно все!

— А кто это?

— Соседка… ну тетка эта, из театра. У нее такие собаки классные, я фотку постила, так мне столько лайков наставили! Щас покажу…

— Ой, да подумаешь… обычные собаки! У меня вот у двоюродного брата хаски.

— Ты завидуешь просто! Чужим лайкам завидуешь!

— Больно надо! Лайка — вообще ни о чем собака…

— Да не собака! Я про лайки, которые к фоткам, дура!

— Сама дура!

Вера неохотно нашарила ногами шлепанцы и встала со скамьи. Гриня поднял голову. Вера пошла по мощеной дорожке через газон — Гриня посидел немного, раздумывая, и направился вслед за ней.

Они вдвоем пересекли сад, задержались у фонтана — раньше здесь стояла страшненькая старая ванна, в которой мыли редиску и укроп с огорода. Как давно это было… Фонтан не работал, вчера опять засорилось там что-то. Вообще глупая была затея, только деньги выбросили. Гриня сунулся в него мордой и пару раз шлепнул языком по воде — без особого желания, не потому что хотелось пить, а так, для порядка, раз уж мимо шел.

С другой стороны дома было не так хорошо. Сирени здесь нет, рос раньше куст, да засох, убрали его, а нового ничего пока не придумали посадить. За забором жужжала соседская газонокосилка. Ну это ничего, главное — чтобы голосов не было слышно. А белый шум не мешает.

Когда-то давно здесь, под навесом, был выделен угол для рукомойника. Почему-то его не убрали, даже когда к дому подвели воду. Он так и висел на этом же месте, и его исправно наполняли водой, и так приятно было именно тут ополоснуть разгоряченное лицо и руки, потемневшие не то от грязи, не то от загара. Здесь же у Верочки случилась непоправимая беда. Собралась она искупать в тазу Лёлю — мамину фарфоровую куклу. Кукла была, судя по всему, старинной, не то чтобы особенно красивой, но загадочной, немножко волшебной. Однако волшебство ей не помогло. Верочка принесла большой эмалированный таз, кусок земляничного мыла и щетку и принялась расплетать Лёле косы, держа ее на весу. Лёлины локоны нелегко было заплести, а еще труднее оказалось вернуть им первоначальный вид. Верочка потянула за спутавшиеся пряди, сделала какое-то неловкое движение, Лёля выскользнула из рук… и с душераздирающим грохотом упала прямо в таз.

Верочка страшно рыдала, никак не могла успокоиться, ни в чем не находила утешения. Это была не просто утрата любимой игрушки, а нечто куда более ужасное, будто что-то лопнуло и раскололось внутри самой Верочки.

Я знал ее милым ребенком когда-то,

Однажды, тогда ей десятый был год,

Она свою куклу случайно разбила

И плакала целую ночь напролет...

Больше Вера не подходила к рукомойнику, умывалась только над новой раковиной в доме. Хотя, если подумать, рукомойник был не виноват. Никто не был виноват, кроме самой Веры.

— …да я бы их всех… только за одно это… это ж не люди!

Газонокосилка, оказывается, умолкла, и приятный ровный гул за забором сменился неприятным захлебывающимися голосами.

— А я тебе про что… ты посмотри, я сейчас тебе включу… А? Что? Вот и я говорю! А видал, как они там? Да всех их вообще…

Ну что опять за вспышка агрессии среди мирных садов? Не дадут человеку предаться элегической печали. Эк он разошелся-то… Вера брезгливо скривила губы. Для человека с музыкальным слухом это невыносимо. Лучше уж послушать, как те девчушки ругаются. А еще лучше — пойти в дом и заняться наконец делом. Она никогда не отлынивала от работы, это сейчас на нее нет-нет да навалится приступ неодолимой лени. Все-таки здоровье, как ни крути, все определяет.

Она убрала со стола на веранде, еще немного помешкала, прикидывая список покупок на завтра, и пошла в свою комнату. Но там все еще было слишком солнечно, даже плотные шторы не спасали, а жалюзи Вера не признавала — как будто в конторе где-то сидишь, а не в собственном доме. Пришлось вернуться в столовую, расчистить себе место, потом сходить за ноутбуком и долго сражаться с неподатливой розеткой в темном углу. Надо сказать, чтобы починили, сколько ж можно. Наконец все устроилось, и Вера уселась у окна основательно, с твердым намерением ни на что не отвлекаться. Окно, к счастью, выходит на задний двор, так что никакие соседи ей не помешают.

Так, ну что там у нас? Редактор прислал последнюю версию с правками. Ага, это она проверила, вроде нормально все. Еще фотографии, потом дописать про «Саломею» в Гамбурге, потом еще что-то она хотела… Вера зашуршала страницами ежедневника. Ах да, «Фауст». Как это она о нем забыла в прошлый раз! Одна из лучших ее ролей. Может быть, не самая любимая, но точно одна из лучших. Да и в опере она центральная. Кому интересен пустозвон Фауст? Так ли хорош пошляк Мефистофель с его галантным цинизмом, если присмотреться? Нет, партия яркая, публике нравится, это понятно. Но если говорить о настоящем, о глубине, о подлинной магии, а не дешевых балаганных фокусах, то это только Маргарита. И надо было ее имя оставить в названии оперы. Искушение, падение, расплата — и прощение. Неприлично человечная история для оперы, до странности интимная, задушевная и земная. Да, вот про это Вера хотела дописать пару абзацев… Только что? Редактор предлагает какую-то ерунду, надо самой, но мысли разбегаются. Где-то у нее припрятана та рецензия, можно было бы что-нибудь… вот она. Вырезка из бумажного журнала, затершаяся на сгибах. Археологическая древность из доинтернетных времен, когда Вера еще воспринимала всерьез отзывы критиков.

«…Истертая метафора о внутреннем свете, об огне, мерцающем в сосуде, возможно, должна быть заново придумана специально для Лебединской. Ее Маргарита при всей своей невинности и чистоте не кажется бедной безответной овечкой. А ведь именно так выглядят обычно героини этого избитого сюжета о соблазненной и брошенной девушке. Но в этой Маргарите изначально столько внутренней силы и достоинства, такое обаяние личности, что с первого взгляда понимаешь — да, ради такой девушки Фауст мог и душу дьяволу продать... да, только взглянув на нее один раз.

А как она преображается потом, шаг за шагом, — какая ползучая тень тщеславия, когда она примеряет драгоценности, сколько в ней искренности и уязвимости, когда она одинока и сломлена… Как она неподвижно, не отводя глаз, выслушивает проклятия Валентина, а потом тянется приласкать его, умирающего… Какая страшная сцена с пыткой, которой Мефистофель подвергает Маргариту, и ее дальнейшим безумием. И какая она в финале, снова рядом с возлюбленным — и так далеко от него. Такая настоящая и страдающая — и совершенно уже неземная, вся прозрачная, и все равно светится, все равно…»

Вера одобрительно кивнула. Да, вот это все хорошо и верно подмечено. Надо прямо зацитировать. Про пение он там дальше глупости наговорил, восторженный автор, ничего он в этом не понимает, как все они. Но вот эта часть — вполне. И теперь понятно, о чем писать самой. Прямо так и начать…

Что-то мохнатое с размаху шлепнуло ее по голой щиколотке. Вера с неудовольствием оторвала взгляд от экрана и глянула вниз — кто там? Гриня жмется к ногам. Уж не заболел ли? Да нет, глаза чистые, нос холодный, спину не выгибает. Замерз? С чего бы? Хотя и впрямь, кажется, похолодало. Ого, да ведь стемнело уже! То-то перед глазами все расплывается. Вера включила лампу над столом и развернула плафон так, чтобы свет не мешал глазам.

За стеной вдруг приглушенно гавкнула Бруня. Гриня еще сильнее прижался к ногам горячим шерстистым боком. Да что с вами такое? Вера позвала Бруню, и та послушно прибежала в комнату, цокая когтями по паркету. В тишине этот звук был как-то особенно отчетлив. Теперь обе собаки уселись под столом, прижимаясь к ее ногам, но это было даже приятно — из открытого окна тянуло сквозняком, а вставать и закрывать его не хотелось. Вера помотала головой и пошевелила плечами, разминая усталые мышцы. Ладно, надо закончить эту главу, всего ничего осталось, а потом заняться ужином и зверье накормить. Это, видать, сосед снова включил свой ультразвуковой отпугиватель не то крыс, не то кротов, не то комаров. Вечно ему кто-то жить мешает. А собаки эту штуку не любят, хотя она на них вроде не должна действовать. Дочка ходила уже к нему поговорить на эту тему, потом пересказывала со смехом. Он ей: «Мой участок, что хочу, то и делаю!» Она: «А я тогда тоже свой отпугиватель включу… Вас мигом отсюда сдует к чертовой бабушке вместе с крысами и кротами!» Сосед заинтересовался: «Это что за отпугиватель такой?» — «Да мама моя!» Угроза оказалась эффективной, сосед больше ничем таким не баловался. До сегодняшнего вечера.

Надо, пожалуй, поддержать репутацию, пойти побеседовать с ним по-свойски. Вера усмехнулась. Теперь ее амплуа — не Маргарита, а старая перечница Марта, разбитная соседка, самого дьявола слегка напугавшая своим напором. Эта старая красотка даже черту не находка! В парижской постановке у них Мефистофеля пел тот британский бас с экзотическим именем, как же его… Зал прямо содрогался от хохота в этой сцене, режиссер еще их за это потом журил — вы что тут, комедь даете? Но Вере очень нравилось, она в этот момент стояла с Фаустом поодаль, спиной к публике, и можно было тоже посмеяться не сдерживаясь. Стоп, а почему она про это не написала? Там еще такой курьез вышел… И Вера, забыв про свое намерение нанести визит соседу, снова застучала по клавиатуре.

Хлопнула входная дверь, зазвенели стекла в окне, Бруня убрала голову с Вериных коленей, и в горле у нее заклокотало неуверенное рычание. Вера резко выпрямилась. Кто это там явился без приглашения? Но в столовую никто не вошел, в коридоре было тихо, и собаки смотрели в другую сторону, на что-то за ее спиной.

Она медленно обернулась и спустила очки на кончик носа, чтобы получше разглядеть того, кто стоял в темном углу комнаты, где вечерний сумрак сгустился в особо плотное гнездо.

— А, это ты, — Вера досадливо поморщилась. — Погоди, я занята.

И она снова уткнулась в экран.

Незваный гость не пошевелился — не то застыл в замешательстве, потому что не ожидал такой реакции, не то просто никуда не спешил.

— Почему он мне подчеркивает красным? — бормотала Вера. — Ведь есть такое слово — обессмертивать… Что сделать — обессмертить. Что делать — обессмертивать… или обессмерчивать? Да что за черт!

Она потыкала в кнопки, раздраженно фыркнула и обернулась к нему.

— Ну? Что тебе?

Гость шагнул вперед и стал виден более отчетливо. Худощавый, темноволосый, немного похож на Сашу, только выше ростом и красивее, и мертвенный холод в глазах и в голосе.

— Не очень-то приветливый прием.

— Я вообще не приветливая. Это все знают. Кроме того, у меня мало времени.

— Да, мало. Меньше, чем ты думаешь.

— Тем более не хочу тратить его на ерунду.

— Все такая же прямолинейная, — он улыбнулся и стал почти похож на человека. Если бы кто-то видел его в первый раз, то мог бы даже обмануться. — Ничего-то в тебе не меняется. Постоянство — второе имя Веры Лебединской.

— Короче, — сказала Вера нетерпеливо.

— Ты отрицаешь саму возможность перемен, и напрасно. Нельзя быть такой. Ты губишь сама себя — зачем, ради чего? Тебе ведь не чужд здоровый эгоизм, ты всегда умела позаботиться о себе. В первую очередь о себе, затем уже о других.

— Еще короче.

— Короче не получится. Ну ладно, я постараюсь. Только ради тебя, никому другому я уступок не делаю, как ты знаешь. Но я жду и от тебя некоторой ответной любезности. Ты называешь ерундой то, что я еще и высказать-то не успел…

— Да будто бы я не знаю, — Вера равнодушно пожала плечами. — Ну, давай, чем ты хочешь меня напугать? Болью, смертью, безумием? Было уже. Не впечатлишь. Ты можешь натворить бед, я знаю, но что ты сделаешь мне? Хотя да, с книжкой это ты мне подложил свинью. Но у меня же все черновики есть. И в издательстве мне нормального редактора дали. Такая хорошая девочка, сама все иллюстрации нашла, без всякого Эрмитажа. И обложка… ох, я же ей фотографию не отправила! Не могу решить, которая лучше?

Вера обернулась к экрану и озадаченно нахмурилась. Где же это… А, вот. Обе фотографии, которые они с редактором выбрали, действительно были очень хороши. Пожалуй, все же вот эту, где она подпирает голову рукой. Тут жизни больше, характера, и морщинки у глаз ее не портят, и носогубные складки.

Лицо на фото вдруг начало неуловимо меняться, будто что-то потекло по нему, расплылись черты, ввалились губы, заострился нос, поредели и исчезли волосы… на Веру с экрана скалился череп.

Она снисходительно улыбнулась.

— Ну да, можно и рентгеновский снимок на обложку. Это будет свежо и смело. Но вряд ли кого-то напугает.

— Я не хочу тебя пугать. Я хочу, чтобы ты поняла. Тебе конец, Вера. Совсем немного осталось. Ты сама это знаешь в глубине души. Тебе не успеть всего того, что ты задумала, что ты еще хочешь осуществить перед смертью. А я могу тебе помочь. Нет, даже не так: ты сама можешь себе помочь. Ты можешь остановить время — на этот раз для себя, и на этот раз навсегда. Ты можешь сделать себя бессмертной.

Вера вздрогнула и подняла на него глаза.

— Как ты сказал? Сделать себя бессмертной…

— Да.

Она сдвинула брови, обдумывая что-то, и медленно кивнула.

— Да… Если так, то… да.

— То есть… ты согласна?

— Что? Погоди, не мешай. Можно написать не «обессмертивать», а «делать бессмертным». Как-то коряво выходит. Или нормально?

Вера окончательно утратила к нему интерес и напряженно уставилась в экран, сжимая пальцами виски и проговаривая себе под нос разные варианты непослушной фразы.

— Думаешь, я ничего не могу тебе сделать? — он оставил вкрадчивый тон, и слова теперь били по ушам, отдавались болью в затылке, скатывались тяжелыми камнями на грудь, мешая дышать. — Ты ошибаешься. Есть кое-что. Кое-что такое, о чем ты забываешь. Мне нет дела до тебя, тебе все равно конец. Но ты еще успеешь удивиться… это единственное, что ты успеешь перед смертью.

— Да-да, — сказала Вера рассеянно. — Кстати, «пошел на фиг» пишется слитно или раздельно?

Она успокоила собак, для чего пришлось пожертвовать остатками дочкиного печенья, припасенными к вечернему чаю. Сделала гимнастику. Снова уселась за компьютер, устремила невидящий взгляд на экран и только спустя минуту поняла, что он выключен. Надо взять себя в руки и снова сосредоточиться на работе. Редактор ждет главу. Книгу надо сдать в срок, сколько ж можно тянуть. И раз уж она решила сегодня с ней закончить, то закончит. Второе имя Веры Лебединской — самодисциплина. Только так могут выжить в этом суровом мире бледные романтичные девочки.