Полёт на Сатурн (джен)

Эх, не велели мне об этом рассказывать, но молчать я просто не могу. По-моему, об этом должны узнать все. Минувшим летом с нами произошло такое... но давайте по порядку.

Меня зовут Вика, потому что я родилась 13 мая. Родители решили, что это довольно близко ко Дню Победы, и назвали меня Викторией. Бабушка думает, что все тупые, и каждому гостю, когда речь заходит обо мне, объясняет: «Виктория — значит Победа!»

Мама была против, она хотела записать меня Анной, а звать Нюрой (хоть от этого я спаслась), но бабушка с папой все решили за неё. Когда мне было всего полдня и врачи откачивали меня после первых лекарств, бабушка позвонила прямо в больницу и объявила маме: «Как мы с Антошей рады, что ты родила НАМ Викуньку!» А меня вообще не спрашивали. Если бы спросили, то я сказала бы, что хочу быть Ириной, Катей или Таней, как все.

В пионерском лагере, о котором я хочу рассказать, других Вик не было, так что путать меня вам ни с кем не придётся.

В общем, всё началось с путёвки.

— Наша Викочка поедет в пионерский лагерь! — сказал папа, помахивая этой самой путёвкой, которую он достал на работе с большим трудом (это скрывали сначала от меня, а потом велели скрывать мне).

— Викуся? Ни за что!!! — закричала мама и так треснула половником о кастрюлю, что все подскочили.

Они немножко поспорили, и бабушка решила, что Викунюсечка имеет право раз в жизни съездить в лагерь, потому что пионерский возраст уже уходит. А как бабушка сказала, так тому и быть, и через неделю я с брезентовым папиным рюкзаком сидела в большом грязном автобусе с надписью «Дети» и дышала горелой соляркой вместе с другими подростками лет тринадцати-четырнадцати, которые на детей уже не тянули. Автобусов было четыре штуки.

Меня провожала бабушка. Мы все очень громко галдели и махали из окна родителям, а они галдели ещё громче. Три или четыре мамаши рыдали в голос, как на свадьбе, но всех переплюнула моя бабушка. Она с силой стучала костяшками пальцев в моё окно и надрывно вопила:

— Викука! Викукочка! НЕ ПЕЙ НА НОЧЬ МНОГО ЖИДКОСТИ!

Мне захотелось провалиться. Я отвернулась, делая вид, что это не моя бабушка, но бабушка начала молотить в окно кулаками... «Сейчас она разобьёт стекло вдребезги, и все поймут, что Викука — это я», — подумала я, зажмурившись, но мне повезло. Автобус бибикнул, все зашумели ещё громче, и мы поехали. Бледные руки родственников соскользнули с оконных стёкол, и тут-то всё и началось.

Рядом со мной сидел мальчишка. Это во всех школах и лагерях такой дурацкий закон, что девочка должна сидеть обязательно с мальчиком, хоть за партой, хоть в автобусе, и нас всех тоже так рассадили. Можно подумать, если девочка сядет с девочкой, то автобус взорвётся.

Мальчишка был в очках, темноволосый, с очень аккуратной стрижкой и вообще весь такой культурный. В пионерской форме и при галстуке, как и все мы.

Сам по себе мальчишка интереса не представлял, но он сидел у окна (и слышал все бабушкины экзерсисы, что плохо), а я очень люблю смотреть в окно, когда куда-нибудь еду, и его надо было согнать. Короче, терпела я так минуты три, прикидывая, как к нему обратиться, на ты или на вы, а потом взяла и сказала:

— Мальчик, не могли бы вы уступить мне место у окна?

Я никогда ещё так не говорила с мальчиками. Любому из своих одноклассников я бы сказала: «Подвинься, дурак».

— Да, да, конечно, — словно спохватился он, и мы поменялись местами, но смотреть в окно мне так и не пришлось: мы разговорились.

— Меня зовут Игорь, — сказал мальчик.

— А меня Вика, — представилась я, содрогаясь при воспоминании о прозвищах, которыми наградила меня бабушка. Хорошо, что бабок не пускают в лагерь! (Рано радовалась. Но всё по порядку!)

— Вы в первый раз едете в лагерь? — вежливо спросил он.

Я кивнула и глупо улыбнулась. До сих пор мальчишки лупили меня по голове или дёргали за косы, а я в ответ царапалась, и сейчас к своему стыду обнаружила, что совершенно не умею общаться с вежливым мальчиком.

Несмотря на свой возраст — а ему было не более четырнадцати, он вёл себя настолько по-взрослому, что я почувствовала себя рядом с ним первоклашкой. Да, я привыкла только защищаться! Впервые в жизни я видела порядочного мальчишку — и не знала, что делать. Уж этот-то мальчик не будет исподтишка колоть иголкой, украденной на уроке домоводства у девочек. И не будет подкрадываться на перемене, чтобы из-за спины намазать девочке глаз бальзамом «звёздочка». И голос у него уже взрослый, и говорим мы с ним на вы... Это меня-то звать на вы!

Мы беседовали, и я тщательно выбирала слова, чтобы чего не ляпнуть. Но даже простая беседа с ним была не такая, как с девочками. До сих пор все известные мне разговоры после знакомства шли по одному руслу.

«У тебя телевизор есть?»

«Есть».

«Смотрела вчера кино?»

«Ага».

«А помнишь, как они их...»

Игорь же ни словом не обмолвился о телевизоре.

— Вы уже выбрали свою будущую профессию? — спросил он.

— Ещё нет, — ответила я, и мне почему-то стало стыдно. Все девочки в нашем классе написали в анкете, что хотят стать врачами, и я написала за компанию, но бабушка возмутилась: «Будешь копаться в чужих болячках!» — и я перестала хотеть быть врачом, чтобы не копаться в чужих болячках. А других вариантов пока не придумала. — А вы?

— Я буду учёным, как мой отец.

— Это, наверно, очень трудная работа?

— Лёгких работ не бывает, — улыбнулся Игорь.

Я поняла его слова буквально и тут же нарисовала себе безрадостную картину, как я с утра до вечера, высунув язык, занимаюсь тяжёлой работой и жду не дождусь выхода на пенсию. После этого я вообще потеряла интерес к будущему и захотела навсегда остаться тринадцатилетней. И пусть бы на меня всю жизнь орали взрослые, а мальчишки били по башке, зато была бы радость жизни!

А Игорь рассказывал о работе своего отца. Я узнала, что учёные могут по несколько лет работать без отпуска, а то и без выходных. Отец Игоря совершил удивительное открытие в области космического кораблестроения — настолько удивительное, что ему чуть вообще не запретили работать над этой темой. Но потом подумали и всё-таки дали денег на исследования.

И исследовательская станция, которой командовал Игорев папа, находилась аккурат возле нашего лагеря. Она была секретным объектом, и на поверхности располагалась только небольшая её часть. А самое интересное скрывалось под землёй в бункере. У меня аж дух захватило от любопытства, когда Игорь это сказал.

— Там есть настоящий космический корабль — не такой, как «Восток» или «Союз». Совсем другой, и летает по-другому, не на ракетном двигателе.

— Что значит «летает»? Его уже запускали, что ли?

— Конечно! — у Игоря глаза горели, словно он не болтал с девчонкой, а смотрел фильм про индейцев. — Два раза запускали, но об этом не сообщали в новостях, потому что запуск был экспериментальный. Это многоразовый корабль. Огромный такой, весь металлический. Я был внутри и даже знаю, как управлять. Там ручного управления почти нет, всё ЭВМ делает. Ты только программы меняешь. А программы уже готовые, разные для разных полётов. На этом корабле даже на другие планеты можно летать!

— А не заливаешь?

— Да чистая правда! Я тебе и станцию, и корабль покажу, это всего-то два километра от лагеря. Думаю, отец разрешит.

Мы как-то незаметно перешли на «ты» — я не привыкла к официальному общению с ровесниками, и Игорь это заметил. Он вообще был очень внимательный. До встречи с ним я не знала, что мальчишки бывают умные. В нашем классе, например, они все придурки. Ну то есть все до одного, я ничуточки не преувеличиваю.

Только я расслабилась и собралась тоже что-нибудь о себе рассказать, как автобус резко затормозил, я от неожиданности ткнулась лбом в спинку переднего сиденья, и вожатый закричал:

— Приехали!

Мы все вылезли из автобуса (Игорь помог мне выйти), прошли через ворота на территорию лагеря, и я думала, что нам дадут привести себя в порядок и напиться воды с дороги, но нас всех, вылезших из четырёх автобусов, тут же прямо на асфальтовой дорожке, с рюкзаками и чемоданами построили и минут пятнадцать добивались, чтобы наши ноги находились на одной линии. Когда с геометрией было покончено, вперёд вышла толстая женщина в синем костюме и красном галстуке и пронзительным голосом закричала:

— Добро пожаловать в наш пионерский лагерь! Дорогие пионеры! Я начальник лагеря. Меня зовут Мария Ивановна. Я за вас за всех отвечаю, поэтому попрошу соблюдать дисциплину. На стене висит распорядок дня — внимательно прочтите. За ограду лагеря выходить запрещается. Также запрещается жечь костры, находиться на улице после отбоя и нарушать правила поведения в лагере. Все всё поняли?

Мы подумали, что вопрос риторический, и промолчали.

— Я спрашиваю, все всё поняли? — повысила голос начальник, и глаза её сверкнули.

В ответ раздалось нестройное мычанье. Мы не знали, что именно надо отвечать, и поэтому кто-то сказал «все», кто-то — «всё», кто-то — «да», а кто-то «поняли».

— Громче! — крикнула Мария Ивановна.

Мы замычали громче.

— Не слышу!

Мы замычали во всю глотку.

— Поняли. Следующее. Возле лагеря находится речка. Чтобы никто не смел ходить мыться без разрешения! Вожатые будут водить вас мыться в организованном порядке. А то утонете, а мы за вас отвечай. Нам наплевать, если вы утонете, нам до вас никакого дела нет, но мы не хотим из-за вас в тюрьму садиться. А то ещё подумаете, что мы за вас переживаем.

— Не подумаем, — пробурчал под нос какой-то мальчишка.

— Это кто это говорит с места? — ощетинилась начальник.— Выйди из строя!

Пацан вышел. Я ему не завидовала. Марья Ивановна песочила его минут пять, к ней присоединились вожатый, вожатая и ещё какая-то тётка неясного назначения, а мы все стояли, как дураки, и слушали. Пить хотелось ужасно.

Отпесочив, нарушителя водворили обратно в строй. Марья сказала пару слов о том, как страна о нас заботится, и тётка неясного назначения повела всех к врачихе, которая нас взвесила, а потом — в кладовку, чтобы отобрать вещи. Это была наша воспитательница Алевтина Панкратовна. Да, вы не ослышались — нам, тринадцатилетним лбам и лбихам, полагалась ещё и воспитательница. Потому что один вожатый не сладил бы с целым отрядом непослушных нас. Кстати, он велел выбрать председателя отряда, но мы свалили выбор на мальчишек. Пусть какой-нибудь пацан отдувается. Лично я уж точно не хочу быть председателем.

Нас поделили на мальчишек и девчонок и наконец-то развели по баракам, но плюхнуться на кровати и отдохнуть Алевтина не разрешила, потому что мять постель было нельзя. Называть барак бараком тоже не велела, сказав, что правильно говорить «корпус», а помещение называется «палата». Как в больнице. Палата для девочек была выкрашена изнутри грязно-синей краской снизу и белой извёсткой сверху, а между проходила красная полоса шириной в палец. Наша школа, дом пионеров и поликлиника, куда меня тащит бабушка при каждом моём чихе, выкрашены точно так же — будто и не уезжала никуда! Даже пыльные лампочки торчат на страшненьких проводах везде одинаково. Единственное, чем различаются подобные интерьеры — это надписи, выцарапанные на известке над красной полосой. У нас в палате было нацарапано слово на букву «ж».

Было нас пятнадцать девчонок, и мы первым делом перезнакомились. Выяснилось, что в группе семь Ирин, три Тани, Маша и ещё три девочки с особенными именами: Бама, Эра и Нинель (Ленин наоборот. А вот какого шута наоборот — непонятно).

Нинель, ясное дело, сразу стала Нинкой, с Эрой тоже почти не было проблем: Эрка — почти Ирка, а имя Бама задало жару всем, и самой Баме тоже. Во-первых, произнести такое без хохота человек в принципе не может, а во-вторых, очень уж она не подходила к этому имени. При слове Бама представляешь себе что-то большое и толстое, а эта девочка была маленькая и худенькая, с двумя крысиными косичками и очень тихим голосом. Представляю, как ей доставалось в школе и во дворе! И почему родители не думают головой, когда дают детям имена? Хотели повыпендриваться, ясное дело. А что дочери с этим имечком аж до шестнадцати лет жить придётся, забыли. В шестнадцать, сами понимаете, паспорт получит и имя поменяет. Если доживёт.

Насчёт председателя. Мальчишки отдуваться за всех тоже не захотели, и дело закончилось тем, что председателем выбрали эту самую Баму. Она упиралась, даже хныкала, но мы ей сказали, что это выбор отряда, и пришлось ей смириться, чтобы не посрамить честь дружины. Так её и записали в председатели.

В столовой на первой же кормёжке я увиделась с Игорем. Он улыбнулся, но не подошёл ко мне. Ну и не надо. В столовку ходили строем, но за едой разрешали садиться как угодно. Мы всегда сидели отдельно от мальчишек, потому что не хотели, чтобы нам плевали в тарелку. Мальчишки за столом ругались матом, и мы на них орали. А злющие как ведьмы поварихи орали на нас. Ещё в столовке стояла жуткая жара и воняло. У вожатых, воспитательницы и начальницы была привычка ходить во время обеда туда-сюда за нашими спинами и приговаривать: «Приятного аппетита! Приятного аппетита!» — а мы с благодарностью в голосе отвечали: «Спасибо!» Из-за этого кусок в горло не лез, и макароны с котлетой приходилось заталкивать в себя насильно. А ещё мы в столовке дежурили: чистили картошку, резали хлеб, разливали полезный борщ по тарелкам. Дежурным давали на один компот больше.

На речку нас водили тоже всех вместе, но места для купания были разные. Строгая вожатая требовала называть купальник купальным костюмом и делала вид, что слова «купальник» не понимает. А начальник лагеря не понимала слова «купаться» и говорила «мыться»: «Вожатый повёл первый отряд мыться на речку». За нашим отрядом был закреплён вожатым комсомолец Юра, но ему помогала комсомолка Люся. Она вела рисовальный кружок, учила девочек шить куклы из носка и сопровождала женскую часть отряда на пляж.

С двух до полчетвёртого в лагере было то, что принято называть МЁРТВЫЙ час. Никто, разумеется, не помирал, но спать среди бела дня тоже ни у кого не получалось. Все притворялись и лежали с закрытыми глазами, когда вожатая или воспитательница ходили между кроватями и заглядывали нам в лица — а ходили они постоянно, и половицы при этом скрипели и завывали на все голоса. Если у кого-то глаза были открыты, его начинали ругать. За что ругали, непонятно: то ли за то, что не уснул, то ли за то, что глаза, дурак, не закрыл. Шёпотом ругали, чтобы нас же не разбудить. Тут главное не хихикнуть.

Лагерь представлял собой четыре серых и неимоверно длинных барака, простите, корпуса в загородке, в каждом по две палаты. В парк за забором нам ходить запрещалось, а в пыльной и жаркой загородке без единого нормального деревца было очень погано, поэтому всё свободное время мы сидели в палате и болтали. Но свободного времени почти не оставалось — начальница следила, чтобы мы отдыхали на полную катушку, и поэтому у нас были то игры с мячом (в первый же день в отряде появилось три выбитых пальца), то эстафеты, то конкурс на лучший рисунок.

Конкурсы я особенно ненавидела: рисовать в нашей смене могли два или три человека, и они брали все призы. Их каждый раз хвалили на виду у всего лагеря, что постарались — а мы, получается, лентяи. Так обидно, когда твой рисунок перед всей группой ругают. Ну не умею я рисовать, не умею! Зачем же мне этим заниматься, если я наперёд знаю, что получится дрянь? А эти талантливые тоже как будто виноваты, что у них талант. Это же не их заслуга — так за что хвалить? Тьфу, короче.

Но хуже всего были галстуки. Их и пионерскую белую рубашку нужно было надевать на каждое построение, причём в выглаженном виде. Галстуки были у кого ситцевые, у кого атласные, но и те и другие мялись так, что становились похожи на мочалку. Утюга нам не полагалось, а как сделать галстук выглаженным без утюга, наука ещё не придумала, поэтому нам приходилось изощряться: на ночь класть его под стопку бумаги, например, или мочить водой и растягивать. Рубашку просто вешали на грядуху и сбрызгивали водой, и к утру она выглядела чуть лучше, хотя постепенно и загрязнялась. Стирать было негде.

Ещё где-то в лагере, по слухам, находилась душевая, но я её пока ни разу не видела. Мы купались только в речке, а умывались и мыли ноги на улице под цинковыми умывальниками с пимпочкой внизу, воду в которые сами наливали вёдрами. Под ними же стирали носки. С носками в лагере было строго — их проверяли каждый вечер перед отбоем. Ноги могли быть грязными, но носки — ни-ни! Прачечная в лагере тоже была, но сдавать туда личные вещи не разрешалось, да и тётки там работали злющие. Зато там текла настоящая водопроводная вода, и мы бегали туда пить. Ещё про прачечную могу сказать, что когда там включали центрифугу, можно было оглохнуть.

Каждое утро начиналось с зарядки, будь она неладна, потом мы бежали умываться и застилать кровати хитромудрым способом, а после этого нас выстраивали на линейку, поднимали флаг и ругали провинившихся — типа с добрым утром. Мы до часу ночи рассказывали страшилки, поэтому на линейке зевали. Малолеткам доставалось в основном за зубную пасту, которой они мазали друг друга по ночам, а нас костерили за косметику, курево и побеги. Того мальчишку, которому влетело в первый же день, вызывали ежедневно. Мне иногда казалось, что он нарочно нарывается: знал, что будут орать, и всё равно не спал в мёртвый час, бегал один на речку и даже — о ужас! — курил.

Однажды на линейке ругали Эру. Воспитательница копалась у неё в тумбочке и нашла губную помаду. И где Эрка такое берёт? Если бы мои родители увидели меня в помаде, мне бы влетело. И Эрке влетело. Ругали её долго, всем уже головы напекло сквозь панамки, а она хлопала и хлопала глазами, пока Танька рыжая ей не шепнула: «Зареви, дура!» Эрка заплакала, и вожатые с удовлетворённым видом всех отпустили. Танька четвёртый раз в лагере и хорошо знает, что на разборках они добиваются только наших слёз. Пока не заревёшь, не отстанут. Наверно, думают, что если ребёнок заревел, то осознал свою вину, и педагогическая задача выполнена, можно отпускать. А если не заревел, то не осознал, и надо потрудиться ещё, чтоб заревел. Вот им со мной трудно будет, бедняжкам. Обед же прозевают.

Я решила ещё немножко освоиться в лагере, привыкнуть к ребятам и тоже что-нибудь натворить, но пока не придумала что.

* * *

Творить самой не пришлось, за меня натворили. То есть, никто ничего не сделал и ничего не случилось, а влетело за это мне. Скажете, так не бывает? Ха. В лагере всё бывает.

В свободные полчаса мы с девчонками сидели в душной палате на койках, стараясь их не мять, и готовились к очередному конкурсу на лучший рисунок, а именно мазали фломастерами на альбомных листах, подложив на колени кто сумку, кто сложенные вчетверо штаны, а кто и книгу, у кого была. Моя интеллигентная бабушка сунула мне с собой стихи, и они мне теперь очень пригодились.

Вещи у нас отобрали в день приезда, но я упросила воспитательницу оставить мне пустой рюкзак для самого необходимого, чтобы не бегать в кладовку за каждой ерундой. Он свободно помещался в тумбочке. Так вот. Старые немецкие фломастеры, подаренные папой на моё десятилетие, с тех пор подсохли, и какая-то добрая душа посоветовала мне налить в них воды. Фломастеры размокли, и рисовать стало легче. Точнее, возить ими по бумаге стало легче, а рисовать как было трудно, так и осталось. Тема конкурса была «Во имя светлого будущего». Можете себе представить, как на эту тему рисовать?

Я мучительно выводила коричневым фломастером мрачные прямоугольники, обозначающие светлую стройку будущего, и, вконец отупев от такой работы, решила украсить их сверху алыми стягами. Красный фломастер запропастился, я встала, перетряхнула всю постель, заглянула в тумбочку, начала перетряхивать рюкзак и... О ужас!

На светлом брезенте расплывалось кровавое пятно. Фломастер аккуратно лежал в его центре и — чуть не сказала: «злорадно ухмылялся».

— Чёрт! — простонала я.

Девчонки живо побросали своё творчество и подбежали ко мне.

— … — сочувственно сказала Танька рыжая, девчонка без комплексов.

— Ты что, воды налила? Спирту надо было налить! Или одеколону! — послышались запоздалые советы.

— Во ей теперь влетит от мамки...

— Да ну, застираем.

— Не отстирается.

— Стиральной содой отстирается!

Не дожидаясь, пока они начнут делать ставки, я судорожно распаковала рюкзак. Внутри пострадала только одна вещь — но какая! Мой небесно-голубой купальник был испещрён бледно-красными разводами. Если эта гадость не отмоется, я до конца смены буду лишена купанья. Должно быть, у меня был очень несчастный вид, потому что две девчонки тут же предложили сбегать вместе в прачечную и заняться стиркой. Танька рыжая научила нас, где украсть каустическую соду, и мы с Нинкой и другой Танькой побежали.

Когда купальник отстирался, у меня отлегло от сердца. Я поблагодарила девчонок — надо же, почти не знаем друг друга, а вот помогли. Не найдя, где высушить купальник, я повесила его на железную грядушку, а рюкзак, предварительно опустошив, отложила на завтра — времени оставалось мало, а мне надо было ещё закончить этот вонючий рисунок про светлое будущее.

Это была прелюдия. А теперь слушайте, как мне влетело.

Мы сдали рисунки, и я, ничего не подозревая, пошла вместе со всей группой активно отдыхать: бегать под полуденным солнцем эстафету. Палочки у нас не было, мы просто стояли очередью, бегали до столба по одному и слушали, как физкультурник на нас орёт. Но я пробежать не успела, меня отозвали. Прямо на площадку с грозным видом вышла сама начальник лагеря и, гневно тряся щеками, спросила на умеренной громкости:

— Лаптева Виктория — это кто?

«Великая исследовательница космических глубин», — хотела сказать я, но, конечно, промолчала. Просто вышла из строя и подошла к Марье Ивановне.

— Идём, — прошипела Марья. — С тобой есть о чём поговорить.

«Не сомневаюсь. Я же начитанная», — было первое, что пришло мне в голову, но я, сами понимаете, опять промолчала. Под конвоем Марьи Ивановны послушно прошлёпала в контору, откуда велось управление нами — не знаю, как она называется, — и, войдя в прохладный тёмный кабинет, встала у стены. На меня из-за длинного стола, покрытого зелёным сукном, смотрели трое: вожатая, вожатый и наша врачиха — тётя лет шестидесяти в белом халате и в очках на цепочке. Марья была четвёртой.

— Вот. Привела, — доложила она. — За каждым нарушителем самой приходится бегать.

— Мы слушаем! — требовательно воскликнула вожатая, встав по струнке.— Лаптева! Почему ты молчишь?

Я вылупилась на неё. Вот ей-богу, я ни капельки не поняла. Что происходит? Почему я должна отвечать, если меня ни о чём не спросили?

— Прекрати ломаться! — рявкнула на меня Марья. — Сядь, Люся. Лаптева! Ты ничего не хочешь нам рассказать?

Вожатая села. Нервничала она гораздо сильнее, чем я. А я по-прежнему не понимала, чего от меня хотят, но сообразила опустить глаза, словно мне стыдно.

— Что, так и будем молчать, как пленный партизан? — прокричала Марья. — И нечего прятать глаза свои бесстыжие, у тебя всё на лбу написано!

— Вика послушная девочка, — медовым голосом сказала врачиха. — Она исправится. Она сейчас извинится за свой проступок и больше так не будет.

— Да! — вступил в беседу вожатый.

— За какой проступок? — вырвалось у меня, и это было ошибкой.

За какую-то секунду они все превратились в свору собак и начали орать наперебой, брызжа слюной, вращая глазами и размахивая руками — даже вожатый перестал выделываться перед Люсей и корчить из себя доброго полицейского. Они орали, орали и орали, и будь я малолеткой, точняк наделала бы у них в кабинете лужу. Но мне было уже почти четырнадцать, я читала про шпионов и на переменах отлично дралась с мальчишками. А моя бабушка работала в милиции. Так что меня не так-то просто испугать! Я приняла вид каменной статуи и ждала, пока они выдохнутся.

— Ты непробиваемая! — орала Марья. — Хоть кол на голове теши! Вот мы тут, четыре взрослых человека, раздираемся из-за тебя, а тебе хоть бы хны! Ни малейших угрызений совести!

— Да! — поддержала её красная от злости Люся.

— Ты хоть понимаешь, что ты нас всех под монастырь могла подвести? — крикнула врачиха, перегнувшись через стол и впиваясь в меня взглядом. — Из-за тебя, из-за пигалицы, нас чуть не посадили в тюрьму! — и она изо всех сил обрушила кулак на зелёное сукно.

— А что я натворила-то? — спросила я и вдруг вспомнила про свой рисунок. Вдруг там что-то аполитическое? Тогда и правда дело пахнет керосином.

— Ты ещё спрашиваешь? — с необычайным изумлением прошипела Марья.

— Я другой рисунок нарисую…

— Прекрати дурочкой прикидываться! — взвизгнула Люся. — Ты лучше посмотри, до чего ты Юлию Силантьевну довела! И Марию Ивановну! Да мы тебя в детскую комнату милиции отведём! И тебя там на учёт поставят!

— Юлия Силантьевна, а представляете, как её родителям тяжело? — неожиданно спокойно проговорила Марья.

— И не говорите, Марья Ивановна, — закатила глаза врачиха. — Страшно подумать, кем она вырастет.

— Если уже в таком нежном возрасте она позорит семью… — продолжала Марья.

— Да-а, эта девочка далеко пойдёт, — вторила ей врачиха.

— Да что случилось-то? — спросила я. — Вы мне хоть объясните, за что ругаете.

— А то ты не знаешь! — с новыми силами накинулась на меня начальник лагеря. — Да мы твой портрет вот такого размера в газете «Колючка» нарисуем и на доске позора вывесим!!! Чтоб у тебя хоть немножко совесть пробудилась!

С минуту они молча сверлили меня взглядами, а потом врачиха неожиданно выпалила:

— Тебе известно, что на глубине от холодной воды могут случиться судороги?

— Известно, — чуток опешив, ответила я и добавила на всякий случай: — И без воды тоже. — Бело-синий кабинет вдруг показался мне чем-то нереальным, а ругающие — нарисованными существами.

— Не хами старшим! От холодной воды бывают судороги! Это я как вр-рач тебе говорю! — проревела Юлия Силантьевна, и её голос эхом отскочил от застеклённого шкафа.

— Тебе хоть немножко стыдно? — ввернула вожатая Люся.

— И как часто ты нарушала правила лагеря? — сердито поинтересовался вожатый, поглядывая то на Люсю, то на часы.

— Разве я нарушала? — удивилась я.

— Это же надо, с какими честными глазами она врёт! — театрально воскликнула Марья. — Небось, с первого дня убегала одна мыться! И если бы с мокрым купальным костюмом не застукали, и дальше бы продолжала!

Вот теперь всё встало на свои места. Стало быть, мой купальник нашли, потрогали и, убедившись, что он мокрый, сделали вывод, что я купалась в речке. Мне даже полегчало, и я улыбнулась.

— А, поняла. Нет, на речку я не убегала. Знаю, что нельзя.

— А почему тогда купальный костюм мокрый? — аж подпрыгнула Марья.

— Просто… — до меня вдруг дошло, что придётся при мужике рассказывать, как я стирала купальник, и я запнулась. — Ну, так получилось.

— Ты даже соврать ничего не можешь! — обвиняющим тоном звонко выкрикнула Люся, теребя комсомольский значок. — Хотя бы извинись!

— Но я же не была на речке…

— Была! — тоном, не допускающим возражений, провозгласила Марья. — И могла там утонуть! А нас бы из-за тебя посадили в тюрьму!

— Ну… — начала я, но заведующая меня перебила.

— Не нукай! Дома у себя можешь тонуть сколько угодно, мне на это наплевать! Хоть бы вы все утонули! Но пока вы здесь — я за вас отвечаю! За всех! И я не хочу сидеть в тюрьме из-за какой-то пигалицы!

Она разошлась не на шутку, вожатые и врачиха ей помогали, и я почувствовала, что ещё немножко, и я разревусь. Этого допустить было нельзя, и я стала думать о разведчиках, которых допрашивали враги. Разведчики держались стойко и никого не выдали. Нужно брать с них пример! Я собрала волю в кулак и, чтобы не зареветь, заставила себя думать о чём-нибудь смешном.

Марья орала, обзывала меня, обвиняла чёрт знает в чём, а я вдруг вспомнила, что в лагере её прозвали Нельзя. Нельзя, Нельзю, Нельзи, Нельзёю о Нельзе… Некстати вспомнила. Лучше бы я дала ревака. Мысленно склоняя это прозвище под крики Нельзи, я почувствовала, что меня разбирает жуткий смех, и опустила голову пониже, чтоб они не заметили. «Надо Нельзе пожаловаться… Нельзю позовите! Без Нельзи тут не обойтись…» Кажется, я немножко переборщила. Трясясь от беззвучного хохота, согнулась в три погибели и жалела только об одном: что мама запрещает мне носить чёлку. Было бы сейчас естественное прикрытие.

Воцарилась тишина.

— Ну, может быть, хватит, Марья Ивановна, — великодушно заметила врачиха. — Бедная девочка уже плачет. Она осознала свои ошибки.

— Это крокодиловы слёзы! — пламенно воскликнула вожатая.

— Там уже, наверно, эстафета закончилась, — пробормотал вожатый. — Пора в шахматы играть. Можно, я пойду?

— Идите, Юра, — царственно разрешила Марья. — Ну что, виновница? Будешь ещё удирать?

И тут я взрыднула. И вся честная компания поняла, что я не реву, а ржу.

— Да она над нами издевается! — нечеловеческим голосом завопила — нет, затрубила, как слон, Марья-Нельзя.

Юра, пользуясь суматохой, слинял. Я обрадовалась и, всё ещё давясь смехом, объяснила:

— Я просто постирала купальник! На него фломастер вытек, и я постирала.

— Это ещё что за новости? — грозно спросила Марья. — Задним числом ищешь отговорки?

— Да все девчонки видели!

— Девочки, — ледяным голосом поправила она меня. — Почему сразу не призналась?

— Потому что не хотела при вожатом про свой купальник рассказывать.

— Почему не хотела? — грозно допрашивала меня Марья.

— Ну…

— Не нукай! Ты это на ходу придумала.

— Все девочки видели. Мы с Таней и Ниной бегали в прачечную за порошком…

— Кто вам разрешил брать порошок? — взвилась врачиха.

Я промолчала.

— То есть, вы расхищали социалистическую собственность? — зловеще процедила Марья. Ей надоело сидеть, и она, как тумба, начала выдвигаться из-за стола.

— Да мы одну щепотку взяли. И не порошка, а каустической соды. А то бы не отстиралось…

— Бессовестные воры! — пискнула Люся.

— Руки покажи! — истошно заорала врачиха, и я, перепугавшись, протянула ей через стол свои ручонки. Она схватила мои ладони корявыми узловатыми пальцами, перевернула и вынесла вердикт: — Все руки в язвах. Срочно в медпункт.

— Да у меня ничего не болит.

— Ты меня учить будешь? Я здесь не просто так сижу, а чтоб за вашим здоровьем следить! Марья Ивановна, вы нас отпустите?

— Конечно, Юлия Силантьевна! Я же всё понимаю. Укол ей там какой-нибудь сделайте, чтоб неповадно было.

— А как же. Антибиотик обязательно, а то вдруг заражение начнётся, а мы за них отвечай. И прививку от столбняка!

* * *

В медпункте мне щедро вымазали обе руки зелёнкой по самые запястья и отпустили. Напоминать об уколах я не стала — мне было и так тошно. А хуже всего то, что на пути в барак я случайно встретилась с Игорем, и он увидел мои зелёные, как у лягушки, лапы. Никогда не забуду, как вытянулось у него лицо. Я гордо отвернулась и прошла мимо.

Девчонки в палате меня, конечно, оборжали. Как назло, на послезавтра в лагере были объявлены танцы, но за два дня зелёнка, конечно, не сойдёт. Я представила, как мальчик приглашает меня на вальс, а я, сделав книксен, подаю ему свою зелёную руку… и собралась уйти в кусты реветь. А поскольку на территории лагеря кустов не было, мне пришлось сходить в кладовку за штанами, чтобы перелезть через ограду. Благо кладовка ещё не закрылась. Я встала в единственный угол в палате, куда никто не мог заглянуть через окно, и начала переодеваться.

— Куда собралась, царевна-лягушка? — спросила Танька рыжая, сорвав хохот и аплодисменты. Не ржала надо мной только Бама, но это понятно — ей, бедняге, самой ежедневно доставалось.

— Не твоё рыжее дело, — огрызнулась я.

— Да не козлись. Руки, что ль, отмывать?

— Да чем их теперь отмоешь! — чуть не взвыла я. — Скоро танцы, а я как жаба зелёная…

— Да той же содой, — посоветовала Танька. — Дуй быстрей. Прачечную ещё не закрыли. Хочешь, я на стрёме постою?

Мы побежали в прачечную с Танькиной бутылкой из-под ситра — якобы за водой. Выждав момент, я запустила руку в коробку с содой, стоящую за дверью, и загребла целую горсть.

— Обратно, быстро, — скомандовала Танька, и мы дунули обратно.

Я минут десять отдирала руки каустической содой над жестяной суповой миской, заныканной из столовки, и кожа немножко посветлела, хотя и жутко разболелась.

— Ничего, завтра ещё разок отдерёшь, а потом вечером, и будут у тебя нормальные человеческие руки, — попыталась поддержать меня Танька.

Мне слабо верилось. Везение, похоже, окончательно покинуло меня: проклятая зелёнка успела впитаться глубоко и отмывалась неохотно, а вдобавок я безнадёжно испортила свои выходные штаны, которые бабушка называет «брюки». Пока я, забыв обо всём на свете, плескалась в миске с раствором соды, на них попало несколько капель. На благородном чёрном лавсане тут же образовалась россыпь белых пятнышек, причём на таких местах, что вышивкой не замаскируешь, так что теперь это были не брюки и даже не штаны, а портки. О рюкзаке я напрочь забыла, и он так и остался с красным пятном.

Однако пореветь в кустах всё-таки было надо, и за час до отбоя я выбрала момент, когда на меня никто не смотрел, и перелезла через забор. На мне была серая футболка, штормовка от комаров и шорты.

Я спрыгнула на утрамбованный до твёрдости асфальта пятачок, на который, наверно, спрыгивал весь лагерь — отбила пятки и почувствовала забытый вкус свободы. Передо мной была извилистая тропинка в зарослях жёлтой акации и золотистой смородины. Пели соловьи и цикады. Я оглянулась, скорчила забору рожу и вприпрыжку помчалась реветь. У меня был ровно час.