Кто скрывается под маской? (джен)

В крошечном пабе у Университета в этот час почти никого не было. Только бармен со зверским выражением лица тер не очень чистой на вид тряпкой стаканы. И единственный посетитель — доктор Иэрос Коккино — сидел на высоком стуле, смешно свесив коротенькие ножки. Рядом с ним на барной стойке покоилось огромное блюдо с крошечными бутербродиками, щедро посыпанными мелко нарезанной петрушкой. И стоял мутный стакан с отпечатками пальцев, куда бармен то и дело подливал шнапс.

День выдался жарким, в пабе царило настоящее пекло. На лице бармена поблескивали капельки пота, он ежеминутно утирал их рукавом и ругался себе под нос. Иэрос Коккино на жару внимания не обращал. Ему даже не пришло в голову снять пиджак, он так и сидел, застегнутый на все пуговицы.

— Она не могла меня бросить, понимаешь? — заплетающимся языком пробормотал Иэрос в пустоту. Бармен, даже не взглянув на единственного посетителя, скучающим тоном отозвался:

— Ага, понимаю, друг.

— Жунг… Она бы так не поступила! Она… хорошая, — продолжил свою мысль Иэрос.

— Ага, — согласился бармен, подливая доктору Коккино еще выпивки. Тот послушно отхлебнул, потянулся за очередным бутербродиком, пробормотал что-то невнятное. Спустя пару минут он уже клевал носом, провалившись в мутное состояние между сном и явью, когда реальность и грезы сплетаются в плотный комок и невозможно бывает отличить одно от другого.

С громким скрипом распахнулась дверь. В крошечное пыльное помещение паба прошествовал Казимир Небески. Он брезгливо окинул взором пару пустующих сейчас столов с липкими столешницами, Иэроса, клюющего носом у барной стойки, хмурого бармена…

— За это я, значит, тебе плачу? — произнес он, присаживаясь справа от Иэроса. — За то, что ты просиживаешь в рабочее время штаны в пабе?

Доктор Коккино поднял на своего шефа мутный взгляд. На его лице ярким пятном выделялась прилипшая к щеке веточка петрушки.

— Она пропала! — скорбно заявил он. И, видимо, сочтя, что на этом объяснение можно закончить, снова потянулся за бутербродом.

— Его бросила невеста, — скучающим тоном пояснил бармен. — Уже недели две как. И с той поры он либо пьет, либо требует от полицейских, чтобы они искали его возлюбленную. Они, мягко говоря, не в восторге.

— Вот уж не думал, что он способен на что-то в этом роде! — провозгласил Казимир, оправляя белоснежные манжеты. — Впрочем, женщины на многих плохо влияют. Все они — корыстные стервы, которые только и ждут, чтобы ударить нож в спину!

— Жена или любовница? — флегматично уточнил бармен, ставя перед Казимиром стакан.

— Что?

— Ну, ты ведь не просто так пришел в бар сразу после полудня и рассуждаешь тут о коварстве женщин? — совершенно без интереса спросил бармен.

— Это не твое дело! — рявкнул Казимир так, что сидевший рядом Иэрос вздрогнул, просыпаясь, и снова потянулся к блюду с закуской. Бармен равнодушно пожал плечами и предложил:

— Шнапсу?

— Наливай, — буркнул Казимир.

Спустя полбутылки он, хоть и утратил связность речи, стал куда разговорчивее. Он вещал в пространство:

— ...Двадцать лет прожили вместе, двадцать! Думал, изучил эту курицу вдоль и поперек! Знал, что она скажет, еще до того, как она откроет рот. И тут такой… сюрприз…

— Любовника завела? — равнодушно предположил бармен, подливая клиенту очередную порцию выпивки.

— Если бы любовника! Любовник бы меня тоже удивил, конечно… Кто на такую «красоту» польстится? Но это было бы больше похоже на мою курицу. Внезапно вспыхнувшая страсть, куча слез и соплей, высокие чувства и прочая чушь — это все как раз про нее. Но она завела подружку! Подружку! — провозгласил Казимир и залпом опустошил очередной стакан.

— Подружку? — с намеком на любопытство переспросил бармен. Кажется, он впервые ощутил интерес к разговору, даже перестал тереть очередной стакан.

— Да не, — помотал головой Казимир. — Не в этом смысле… Не думаю, что они спят вместе. Хотя… Кто их знает? После произошедшего я уже ничему бы не удивился!

— А что произошло? — вновь возвращаясь к своему занятию, спросил бармен.

— Эти две курицы взялись меня шантажировать! — с какой-то детской обидой произнес Казимир. — То есть, это моя жена — курица. Делает все, что ей подруга говорит. А вторая, Жунг — еще та расчетливая стерва!

— Жунг? — внезапно очнулся ото сна Иэрос, а бармен вдруг застыл со стаканом и тряпкой в руках, попеременно глядя то на одного, то на другого посетителя.

— Да, Жунг из Сенмуна… Кажется. Приехала на мою голову. Сначала залезла ко мне в постель, потом — моей жене в голову, а потом…

Но он не договорил. Иэрос с силой запустил в него надкушенным бутербродом. И, как ни странно, даже попал, да еще прямо в лицо.

— Какого?! — успел возмутиться Казимир, брезгливо соскребая со щеки шмат колбасы, прежде, чем его слова потонули в возмущенном реве:

— Не смей оскорблять Жунг!!!

Не долго думая, Казимир выплеснул в лицо обидчику содержимое своего стакана, после чего Иэрос, казалось, совершенно взбесился. Соскочив со своего стула, доктор Коккино с силой толкнул оппонента в живот, отчего тот, подавившись вдохом, свалился на пол.

Глядя на разворачивающуюся перед ним драку, бармен вздохнул, покачал головой. Не слишком торопясь, поставил на полку позади себя стакан, закинул тряпку на плечо, развернулся к окну слева. С силой потянул раму вверх, и она неохотно, со скрежетом, поддалась. В помещение проник гул голосов, запах навоза, нагретого на солнце камня. Бармен снял с гвоздика рядом с окном болтающийся там свисток и резко дунул.

Дерущиеся на звук внимания не обратили. А вот постовой полицейский выглянул из-за угла, почесал затылок, вразвалочку подошел к окну и с тоской спросил бармена:

— Что, опять? Сейчас еще только середина дня!

— Да, сегодня как-то рановато, — с непроницаемым лицом отозвался бармен.

— Сплошное беспокойство от твоего паба! Что ни день — то новая драка! — попенял полицейский. Бармен только плечами пожал.

* * *

В полицейском участке нарушителей порядка растащили по разным камерам. Поначалу оба задержанных, оказавшись взаперти, повели себя одинаково. Принялись трясти решетку, громко, хоть и бессвязно, возмущаться. Правда, Казимир все больше поминал «полицейский произвол». А Иэрос беспрестанно повторял «Жунг», «клевета» и «мерзавец».

Постепенно оба немного успокоились — или, если быть точнее, утомились. После этого Иэрос, не особенно приглядываясь к своему окружению и не реагируя на сокамерников, подошел к к ближайшим нарам и практически рухнул на ничем не прикрытые доски лицом вниз. Восседавший на этой же полке сухонький старичок еле успел поджать ноги. И тут же забранился, от души пнул пьяно похрапывающее тело…

— Оставь! — бросили ему от окна. — Не видишь, он в стельку?.. Давай лучше к нам, разложим партийку.

Почесав проплешину на затылке, дедок неохотно кивнул и оставил Иэроса в покое.

Казимир оказался существенно бодрее. Алкоголь хоть и путал мысли и туманил взгляд, но осмотреться не помешал.

Практически все пространство занимало нагромождение деревянных нар, грязных, кое-где поломанных. На них временами попадались люди — большей частью помятые, встрепанные, бедно одетые. Но заметил Казимир и парочку довольно представительных господ. К примеру, один тип в песочном костюме спал у стены, накрыв лицо модной в этом сезоне шляпой.

На нарах, куда падали полосы солнечного света, проникавшего внутрь через маленькое зарешеченное окошечко, довольно щурилась, болтала и грызла семечки целая компания. Казимир подошел к ним, присел на соседнее лежбище, бросил оказавшемуся ближе всего матросу:

— Эй! Семечками не поделишься?

Тот жадничать не стал, щедро отсыпал соседу по камере горстку жареных подсолнечных семян с солью. Спросил, сочувственно глядя на подбитый глаз:

— Это тебя легавые так?

— Нет, — хмуро ответил Казимир, отправляя в рот первую семечку. — Так, попался один неадекватный…

— А-а-а… — протянул матрос, теряя интерес к Казимиру и возвращаясь к общей беседе.

— ...Были когда-нибудь с болеславкой? Ну, такой, с белокурыми косами до попы, голубыми глазами на пол-лица и грудями, которые в ладонь не помещаются? — спросил щербатый тип в рваной рубахе, сплевывая шелуху.

— Что, станешь врать, что ты был? — фыркнул кто-то.

— Доводилось! — похвастался щербатый.

— Брешешь!

— Расскажи, как оно? — зашумели вокруг.

— Да сильно много мнят о себе эти болеславские девки! — вмешался матрос. — Даже портовые шлюхи — и те ведут себя, будто царицы!

— Что, тебе в Болеславе какая-то шлюха не дала? — гыгыкнул кто-то.

— Да дать-то дала, — ничуть не смутился матрос. — Да только нос кривила так, будто одолжение мне большое делает.

— А что ты хотел с такой рожей? — немного обиженно встрял щербатый, которому не дали всласть похвастаться своей любовной победой — вероятнее всего, насквозь вымышленной.

— Да плевать им на рожу, им кошелек потолще подавай, — не удержался от комментария Казимир. — Всем им! Что болеславским, что эллинийским, что урартским!

— Дядя разбирается! — с издевкой произнес один из слушателей откуда-то сбоку. — Большой знаток женщин, да?

— Разбираюсь! — нимало не смущаясь, подтвердил Казимир, пытаясь обжечь насмешника взглядом. Тот примолк. Щербатый тип в рваной рубашке спросил жадно:

— И где, по-твоему, лучшие женщины?

— Ясное дело, в Алемане! — не задумываясь, отозвался Казимир. — Особенно в крупных портах… Ну, вроде того, где мы сейчас. Сюда ведь бойкие девицы со всего мира съезжаются…

— Это да… — задумчиво протянул щербатый, сплевывая на пол шелуху.

— Я вот недавно чернокожую видел…

— С южных островов?

— Наверное… Я не спрашивал…

— Да ну, те, которые в Алеман приехали издалека, они уже как будто наполовину алеманки, — категорически возразил матрос. — Они от родины отказались, от обычаев своих… Изо всех сил стараются местными стать — и в одежде, и ведут себя…

— А что, если у себя на родине, то они сильно другие? — спросил какой-то молодой рыжий парень с сомнением.

— Да как сказать? — протянул моряк. — Не, ну шлюхи-то — они везде шлюхи… Но и то разница есть. В Сенмуне, например, считается, что ничего похабнее улыбки нету. Потому у продажных у всех непременно рот до ушей. А приличные обычно с веерами ходят, губы прикрывают, чтобы от позора закрыться. А если при этом в вырезе сосок мелькает — это ничего, прилично считается.

— Надо же! — восхитился рыжий.

— Сенмун — вообще страна удивительная! — воодушевляясь, произнес матрос.

— Чем это она такая удивительная? — с недоверием спросил щербатый, пытаясь пальцами выковырять из зубов застрявшую там шелуху.

— Больше всего мне Храм запомнился, — неожиданно признался матрос.

— Храм?! Тоже еще святоша нашелся! — зашумели слушатели. — Тоже еще диво-дивное, будто в Алемане храмов мало! Лучше бы про баб еще рассказал!

— Эй, угомонитесь! — замахал руками матрос. — Знаю, звучит не шибко весело… Но это увидеть надо! Этот Храм совершенно особенный, я нигде в мире такого не видел!

— Что, такой красивый? — с сомнением уточнил щербатый.

— Да не сказать, чтоб красивый, — задумчиво произнес матрос. — Жуткий очень. Впечатляющий. Песчинкой себя рядом с ним чувствуешь.

— Такой большой?

— Большой, — кивнул матрос. — Он похож на огромную гору из каменных драконьих морд, лап и хвостов. Возвышается прямо посреди города, а из верхушки вечно валит густой черный дым…

— Откуда дым-то? — не поняли слушатели.

— А это внутри, в самом сердце Храма, такая специальная комнатка, где подношения их богу, Великому Дракону, сжигают… А оттуда, значит, труба, по которой дым и поднимается, — важно объяснил матрос.

— Что за подношения? — поинтересовался щербатый.

— Всякие бывают. Чаще всего — шелковые платки, на которых вручную вышито воззвание к Великому Дракону. А если попроще — то свиток с молитвой. Их можно тут же писцу заказать, они всегда в притворе Храма между колонн кучкуются. Говорят, что иногда и людей там заживо сжигают, есть в Сенмуне такая казнь. Но такого я не видел, врать не буду…

Казимир чувствовал, что теряет нить рассказа. На него мягкими, но мощными волнами наваливала сонливость. Он даже сообразил ссыпать семечки рядом с собой, на нары, чтобы те не выскользнули из ладони и не разлетелись по полу. Правда, следующая, преисполненная искреннего возмущения, реплика его немного взбодрила:

— Варвары!

— Но самое жуткое не это! — заявил матрос. — Больше всего там пугают дети…

— Дети? — удивился кто-то. Матрос серьезно кивнул.

— Да, дети, воспитанники Храма. В Сенмуне принято отдавать сирот жрецам. А те их уже обучают.

— Как правильно молиться? — скептически предположил щербатый.

— И этому тоже, наверное… А еще шпионить, готовить яды, обращаться с ножом и удавкой, притворяться, втираться в доверие…

— То есть, это что-то вроде шпионской школы?

— Да, можно и так сказать, — подтвердил матрос. — И вот эти вот дети в Храме повсюду. Серьезно, от каждой колонны, из любого закутка на тебя там пялятся детские глаза. Следят так внимательно… И ладно бы они, как обычные ребятишки, от любопытства! Но воспитанники Храма, они другие совсем, в них ребячества нет. Не болтают между собой, не пакостят, не смеются… Просто следят. И чего у них на уме — пойди угадай!

Казимир вновь ощутил, что дремота его одолевает. В полусне он слышал:

— Говорят, им для науки частенько дают всякие поручения. Добыть что-нибудь, разведать, а иногда и убить…

— Ой, это ты точно преувеличиваешь!

— Может и так, — не стал спорить матрос. — Только уж очень сложно о таких вещах в Храме не думать, когда эти… дети повсюду снуют, в рванину укутанные, с поясами своими приметными… Обитатели Храма все такие яркие ленты носят на поясе, чтобы сразу видно было, кто есть кто. У главных жрецов — фиолетовые. У мелочи всякой желторотой — красные или оранжевые. У тех, что постарше, желтые или зеленые, но таких уже гораздо меньше. Я всего одного паренька с зеленым видел. А с голубыми и синими ходят уже готовые шпионы. Если воспитанник Храма такой заслужил, он уже как бы взрослый, сколько ему лет не было… Только я с такими не встречался.

Когда речь зашла о поясах, Казимир вдруг вскинулся. Спросил резко и неожиданно хрипло:

— Что за ленты? Как они выглядят?

— Да обычные ленты, — немного удивленно ответил матрос. — Шириной с ладонь, ну, может, чуть побольше. Длинная, мелкие дети ее несколько раз вокруг пояса обматывают. А взрослые эдак мудрено завязывают спереди — не знаю, как объяснить.

Казимир молчал. В нем не осталось ни капли сонливости — да и опьянение в мгновение ока точно испарилось. Он на диво отчетливо вспомнил, как, чертыхаясь, дергал широкий голубой пояс на одеянии той сенмунской шантажистки, Жунг. Как узел, вместо того, чтобы развязываться, затягивался все туже. И в результате Казимир просто задрал любовнице подол…

Возможно, это было совпадение. Вполне вероятно, что матрос просто сочинял, и голубой пояс ничего такого особенного в Сенмуне не значил… Но Казимиру все равно вдруг стало сильно не по себе.