корабль (гет)

Она закашляла первого октября. Кашель был сильный, легкие ломило от боли, а сердце билось учащенно. Прислонившись к стене, Маринетт согнулась пополам, сморщавшись, и попыталась не закричать. Агония была такая, что хотелось перерезать горло.

На полу лежала ярко-розовая Примула с бордовыми крапинками на стебельках.

«Доигралась», — пронеслась мысль в голове, а руки обессилили. Рухнув на пыльный пол, Маринетт задыхалась от собственных чувств, ощущая, как внутри что-то начинало цвести, как сквозь пустоту в груди медленно начинала зарождаться жизнь. И это радовало,впрочем, ни капельки.

Он не вернулся. Остался в Лондоне, написав ей одно-единственное письмо, что задержится, но месяц прошел неторопливо-затейливо, а его не было. Дни сменяли друг друга так стремительно, но только ему, видимо, не хотелось также быстро возвращаться в ее жизнь. Что ж, надо было признать, Адриан Агрест попросту бросил ее, что было ожидаемо.

Через пару дней, когда дождь лил стеной, а серое небо почернело настолько, что туристов почти невозможно было встретить на улице, она увидела его фотографию в журнале. Агрест стоял, улыбаясь, и давал интервью, объясняя свою резкую смену рода занятий — он, видите ли, подался в инженеры. На его лице самодовольство играло со счастьем, а некогда пустые зеленые глаза наполнились загадочным интересом к жизни.

А она хотела убить себя. Смотрела на вены, искала веревку покрепче, но почему-то не смогла. Алья, что не отходила от нее весь этот месяц, была слишком дорога, чтобы уходить вот так вот.

Маринетт уволилась, перестала работать и выходить из комнаты. Эскизы были разорваны, диплом в ведре, а вокруг Примулы. Они благоухали так, что у нее спирало дыхание. Она ненавидела эти цветы, ненавидела Агреста, ненавидела осень, но все же больше всего — себя. Отчаявшись настолько, что ей было уже все равно, как она выглядит, Маринетт угасала в целой оранжерее цветов.

Любить кого-то — больно. Особенно тогда, когда любишь безответно. Особенно тогда, когда любовь обманывает и подставляет подножку. Смотря на ночное небо с балкона и кутаясь в плед, Маринетт отсчитывала дни, что остались ей.

— Я заболела, Алья, — сказала она как-то и расплакалась. Прямо перед ней. Сезер молчала, а потом обняла.

— Я знаю, — тихо проговорила, обведя взглядом комнату, где можно было заметить маленькие Примулы на полу. Эти цветы, казалось, начинали дьявольски двоиться в глазах.

Но в один из серых дней ей вдруг пришла СМС. На главной строке значилось — Адриан Агрест.

«Я перевел тебе деньги на карточку. Пожалуйста, сделай операцию».

И Маринетт рассвирепела. Удалила все его контакты, разорвала его фотографии, выбросила журналы. А потом, собрав волю в кулак, вышла на улицу и ушла. Прямо к его дому. Смотрела, как особняк чернел в ночной темноте, искала глазами окна и сдалась.

Внутри все сжималось.

Ненависти не было, не было боли, не было пустоты. Потому что там, где-то под ребрами рядом с сердцем, расцвел цветок — Примула, которая значила: я не могу жить без тебя.

Судьба засмеялась проворливо и тихо, когда корабль с огромными дырами на борту погрузился в синеющую от зари морскую гладь. Корабль потерпел крушение. Он мерно шел ко дну.

* * *

Но однажды, когда ноябрь наступал на пятки октябрю, а птицы покидали Париж, к ней постучались в дверь. Робко, вяло — так, будто боялись находиться тут. Маринетт вздрогнула — закрывшаяся от всех под одеялом, ей не хотелось вставать.

А на пороге стоял Адриан, без спеси и прочего, одетый в старые джинсы от Levis и потрепанную толстовку от Nike. Он стоял и смотрел, пока Маринетт падала от взгляда этих глаз. Смотрел и медленно проговорил:

— Давай начнем заново, ma chérie*, — он вздрогнул, боясь отвести взгляд и подойти ближе, — я хочу научиться тебя любить.

Маринетт тяжело вздохнула. Легкие отчего-то наливались свинцом.

«Гребаный Агрест, почему бы не воспользоваться тобой?»