Красками по стеклу (гет)

"Бодрствуя, мы идем сквозь сон — сами лишь призраки ушедших времен".

Ф.Кафка

"И в дружбе, и в любви рано или поздно наступает срок сведения счетов".

А.Камю

Однажды профессор Трелони сказала, что моя душа суха, как лист старого пергамента. И вроде это было не так давно — года четыре тому назад, а кажется, что в другой жизни. Или вообще не в моей. Моя — вот она, разделенная многоточием на две части. До войны и после. И в этом самом «после» очень хочется, чтобы чудаковатая прорицательница оказалась права.

Я хочу не уметь чувствовать.

Это один из тех моментов, когда на ум приходят только отвратительно пафосные фразы. Будь здесь кто-нибудь из «Пророка» — завтра первая полоса пестрела бы заголовками вроде «Герой волшебного мира — победа или личная трагедия?». Но я не репортер. Я друг, и потому только молча проглатываю комок в горле, видя, как Гарри опускается на колени перед горкой свежей земли на старом кладбище в Годриковой лощине. Рядом с могилой его родителей — новая. Белый мрамор, цветы и аккуратная гравировка: «За мир, что стоит самой смерти». Ремус Люпин рядом с друзьями своей юности. Гарри решил, что так будет правильно. И сейчас он не плачет, но пальцы, впивающиеся в сырую ткань земли, выдают его чувства. Пронзительная, ядовитая безнадежность.

С неба, словно в насмешку, смотрит полная луна. Ночь безветренна и уныла, и в этом месте, неподвластном времени, я ощущаю себя беспомощной и жалкой. Я знаю, что мой друг сейчас далеко отсюда. Он не слышит этой оглушающей тишины, не смотрит на тусклые звезды, не замечает моего присутствия. Мыслями он с ними — теми, кто жив теперь только в памяти. Все слова утешения, которые я могу придумать, кажутся сухими и банальными, а мысль уйти, оставив Гарри наедине с собой, — единственно правильной. Но только на миг. Потому что желание помочь сильнее страха показаться навязчивой. Я робко подхожу и, положив руку ему на плечо, чувствую, как он вздрагивает.

— Мы чуть с ума не сошли, разыскивая тебя.

Некоторое время он смотрит непонимающе, будто не узнает, а затем виновато опускает глаза. Рассматривает ладони и с преувеличенным рвением принимается их очищать от налипшей земли. Я сажусь рядом.

— Гарри, не стоит прятаться. Мы с Роном… Нам больно видеть, как ты закрываешься от нас, когда ты нам так нужен.

C трудом подавляю слезы, узнавая этот взгляд. Мы словно опять в той пропахшей кошками палатке, без Рона, одни во всем мире, погребенные под ворохом сомнений и воспоминаний. И будто я опять отдаю ему переломленную пополам палочку, а затем читаю через его плечо книгу о Дамблдоре. И так же, как в ту снежную ветреную ночь, мне хочется быть как можно ближе к нему, разделить его боль, да и вообще — жизнь. Разница только в том, что на этот раз он не отталкивает меня, не гонит прочь, стремясь остаться наедине с собой, а стискивает в объятиях, оставляя на моей одежде отпечатки грязных ладоней. Я не против, пусть, лишь бы ему стало легче. Со мной можно побыть слабым. Это же я.

— Я не могу говорить с Джинни. Даже находиться с ней рядом невыносимо, — хрипло шепчет он. — Я не могу смотреть им в глаза, Гермиона. Никому из Уизли. Я должен был сдаться ему сразу, понимаешь? Тогда многие были бы живы. И Фред, и Люпин, и Тонкс. Даже Снейп.

Я не знаю, как ему помочь. В книгах о таком не пишут. И разве есть в них ответы на все вопросы, разве помогли они уберечь тех, кто был мне дорог? Я обнимаю моего друга и хочу дать ему надежду, тепло, желание жить.

— Дай себе шанс, Гарри, — тихо откликаюсь я, — Я не говорю, что нужно все забыть, такое не забывается. Но попытаться пережить ты должен. Не отталкивай нас, не отталкивай Джинни. Разве не для этого нужна была победа? За что ты боролся, если не за возможность быть свободным, любимым и счастливым?

Он так близко, что я слышу стук его сердца, и мне кажется, оно бьется в унисон с моим. В этот момент мне ничего не нужно, кроме его голоса — я хочу, чтобы Гарри говорил, не останавливаясь. О чем угодно — о новой жизни, о планах на будущее, о Джинни, о незаконченной учебе — только бы не закрывался в себе и продолжал обнимать меня. До этой минуты я думала, что способна помочь ему. Я ошибалась: я нуждаюсь в нем сильнее. Волосы щекочут лицо, в воздухе пахнет цветущими травами, от его прикосновений так тепло, так спокойно, что я, слабая-слабая, хочу, чтобы он не отпускал.

— Они мне снятся, — его голос стал еще тише, и мне приходится приложить усилие, чтобы расслышать, — Снейп с этой его ухмылкой на лице говорит, что лучше бы я вообще не родился. Что тогда мама была бы жива. И отец. А Люпин просит позаботиться о сыне. И Тонкс с тусклыми, серыми волосами…

— Гарри, перестань. Ты спас нас всех, слышишь? Я прошу тебя, давай вернемся в Нору. Все очень переживали, когда ты исчез.

Он смотрит, как шевелятся мои губы, но, я уверена, не слышит ни слова. А потом происходит это. Я не знаю, почему. Просто в один момент все слова растворяются в поцелуе. Я знаю, что должна оттолкнуть его, знаю, что он ищет не мои губы и не я должна быть сейчас с ним. Но он целует отчаянно-неистово, жадно, так, словно завтра не наступит, и я не в силах прекратить это. Пытаюсь уцепиться за ускользающее сознание, сохранить контроль над этим безумием, но мои руки все еще на его плечах, и даже через одежду чувствуется, как пылает его кожа. Я сама словно в огне. В эти секунды, ставшие бесконечностью, я схожу с ума. До тех пор, пока не слышу его бессознательный шепот — имя, которое он выдыхает мне в волосы.

— Джинни…

Даже наблюдая, как Гарри нервно вскакивает на ноги и отходит на пару шагов, я не в силах что-либо сказать. Осознание случившегося приходит медленно и необратимо.

Я ничтожна. Вместо того чтобы утешить друга, я позволила ему приобрести новый повод для терзаний. Я позволила ему себя целовать.

Хуже того — я наслаждалась.

Еще хуже — я позволила бы ему сделать это снова.

Тишина кажется почти осязаемой, а внезапный хлопок аппарации — недопустимо громким.

— Я так и знал, что ты найдешь его первая. Все в порядке?

Я надеюсь, что ночь спрячет предательский румянец на щеках. Надеюсь, что Гарри не проявит свою болезненную честность.

— Да, Рон. Все в порядке, — отвечаю я.

И это почти правда.

* * *

Мы аппарируем к дому Уизли, взявшись за руки. Непривычно тихо и пусто. И пахнет по-особому. Нет, я не о комнате Рона, в которой весь прошлый год жил упырь, облаченный в пижаму. И не о спальне близнецов, напоминающей лабораторию, где до сих пор время от времени что-то шипит и взрывается. И даже не об аппетитных запахах стряпни миссис Уизли.

В Норе пахнет детством.

И неважно, что нам быстро пришлось повзрослеть. Дом, как и прежде, гостеприимно распахивает двери.

Мы не торопимся расходиться. Сидим на кухне, не зажигая света, и слушаем, как устало скрипят на ветру открытые ставни. Не нужно слов, чтобы понять друг друга. Мы живы и мы вместе. Нет ничего важнее.

Под тяжелыми шагами вздыхает лестница, и в комнате появляется хозяйка дома. Она кормит нас с маниакальным усердием, уверенная, что на улице утро и, значит, время завтрака. Мы едим свои порции, слушая ее причитания над угловатой фигурой сына, над похудевшим за время скитаний Гарри, над моим испачканным светлым платьем. То и дело взгляд ее падает на волшебные часы, где стрелка Фреда навеки остановилась в положении «смертельная опасность». Мне неловко, и я, по примеру Гарри, не поднимаю глаз от тарелки. Даже Рон проглатывает раздраженную реакцию на сюсюканье матери вместе с куском омлета. Он знает, что забота о близких — ее способ справиться с горем.

Каждый уходит от действительности по-своему.

Гарри догоняет меня у самой двери в нашу с Джинни комнату. Мнется, подбирая слова, а я заранее знаю, что он хочет сказать, и не нуждаюсь в его извинениях.

— Не надо, Гарри. Я понимаю, можешь не объяснять. Все хорошо.

Он не старается скрыть облегчение.

— Значит, ты не сердишься?

— Послушай меня. Тебе не обязательно переживать по этому поводу. В конце концов, есть и моя вина. Я не знаю, что это было, и вообще уверена только в одном: мир может катиться в тартарары, для меня это не будет иметь значения, пока со мной ты и Рон. Так что нет, я не сержусь.

Я не знаю, чему он улыбается. Может, узнает в моем голосе прежние командные нотки, может, находит забавным мое выражение лица, для меня важным кажется одно: он снова тянется меня обнять. И тут же смущенно отдергивает руки.

— Это… взаимно. Хочу, чтоб ты знала — я очень ценю твою заботу. Спасибо, что ты рядом.

Он уходит, а я еще долго не могу забыть его слов.

Мне кажется, у нас одна судьба на троих.

* * *

— Вот. Как ты просил.

Кингсли швыряет на стол еще пахнущую типографией газету. Кровь стынет в венах, потому что с первой полосы на нас смотрит бывший учитель зельеварения. Заголовок над статьей гласит: «Вся правда о Северусе Снейпе».

— Действительно правда? — интересуется подошедший мистер Уизли.

— Процентов на семьдесят, — пробежав глазами текст, заявляет Гарри, — лучше, чем я ожидал.

Кингсли недовольно морщится, и его можно понять. У без пяти минут министра, должно быть, имеются дела важнее, чем возня с журналистами.

— Номер выйдет завтра. Так что если вам не нравится, говорите сейчас, — он ненадолго умолкает, с благодарностью принимая из рук Джинни чашку чая, — а вообще, вы не сможете вечно здесь прятаться. Редакция надеется получить рассказ из первых уст. Кажется, там все окончательно рехнулись. Они разыскивают Гарри усерднее, чем сам Вольдеморт.

Имя все еще вызывает страх. Рон захлебывается чаем, и я успокаивающе поглаживаю его по спине, стараясь не замечать благодарного взгляда и руки, будто случайно коснувшейся моего колена. Мы не разговариваем о наших отношениях — то, что они есть, подразумевается само собой. Хотя на деле был только поцелуй — первый, который мог оказаться единственным. Рон проявляет несвойственную ему чуткость, давая мне время прийти в себя, и я признательна ему за это.

— Он встретится с ними, когда будет готов. Не надо на него давить.

— Спасибо, Джинни, — кажется, Гарри обращается к ней впервые за последние дни, и девушка вспыхивает от удовольствия.

— Оставайся на ужин, — приглашает Кингсли Рон, — у нас есть отличный повод собраться — Билл скоро станет папочкой.

— Тогда я бы посоветовал ему хватать жену и на время эмигрировать из страны, — раздается новый голос, и мы все замираем при виде вошедшего Джорджа, — пока мама до них не добралась. Да она с ума сойдет! Это же ее первый внук.

— Не только ее, прошу заметить, — уточняет мистер Уизли, крепко обнимая сына, — как ты?

— Я… в порядке. В магазине дела идут хорошо. Даже лучше, чем раньше. Какой праздник без дюжины добрых фейерверков? — избегая прямого ответа, грустно улыбается парень.

От его пустого взгляда хочется лезть на стену. Каково ему каждый день встречать ликующих беззаботных людей, празднующих победу, и думать о погибшем брате? Фред и Джордж — неразлучники, две половины одного целого. Были.

Этим вечером ужинаем в саду. Украшенные лентами деревья и плывущие по воздуху свечи не создают ощущения праздника, а лишь подчеркивают всеобщую наигранную оживленность. Флер — единственная, кто искренне светится от счастья. Пытаясь разрядить обстановку, она бесконечно щебечет, от волнения путая английский с французским, а Билл смотрит на жену с благодарностью и любовью, как на свое личное солнышко.

Я позволяю Рону поглаживать под столом свою руку и наблюдаю, как Гарри силится принять беззаботный вид в разговоре с Джинни.

Похоже, у меня паранойя. Я весь вечер не могу отвести от них глаз.

Они мои друзья. Это единственное объяснение внезапному интересу к их личной жизни, которое я могу найти. Но от этого гадкое ощущение, будто я подглядываю в замочную скважину, никуда не исчезает.

Все вокруг кажется фальшивым, и я не могу избавиться от мысли, что этот ужин — лишь призрак былых праздников Уизли.

Сегодня мне еще хуже, чем обычно.

* * *

Джинни даже во сне выглядит беспокойно и тревожно. Я вижу это по тонкой складочке между бровей, которая в последние дни не исчезает вовсе. Стараясь не разбудить ее, крадусь по комнате на цыпочках. Падаю на кровать в одежде, не имея желания засыпать. Потому что Гарри не единственный, кому снятся они. Череда знакомых лиц и пережитых событий видятся мне четче, реальнее настоящего. Пульсирующий ожог на моей памяти. Доходит до того, что я просто боюсь закрывать глаза.

* * *

Оконное стекло приятно холодит разгоряченную кожу. Я прижимаюсь к нему лицом в попытке разглядеть хоть что-нибудь, кроме серого цвета. Напрасно. Линия горизонта прячется за густой предрассветной дымкой, и мне хочется смахнуть ее рукой, чтобы увидеть хоть кусочек розовеющего неба. Встречать новый день без страха — я заново учусь этому.

— Что, детка, не спится?

Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности и, моментально схватив палочку, резко поворачиваюсь на голос.

Я безумна. У меня галлюцинации. Мое место в клинике Св. Мунго.

Это единственное объяснение.

Потому что на моей кровати, вытянув ноги и опираясь спиной на подушку, развалился Сириус Блэк. Такой же, каким я его помню, но с незнакомой по-мальчишески озорной улыбкой на губах. Я задыхаюсь от ощущения нереальности происходящего.

— Я сошла с ума, да?

В ответ привычный хриплый смех.

— Тебе лучше знать. Мы, знаешь ли, давно не виделись. За это время могло произойти что угодно.

— Сириус, ты умер. Это ты помнишь?

Он опять веселится. Я и сама знаю, что глупее этого вопроса может быть только желание его потрогать и убедиться, что он мне не мерещится. Может, я тоже умерла?

— Ты вернулся из арки, да? — не теряя надежды на разумное объяснение, спрашиваю я.

Его лицо становится задумчивым лишь на мгновение.

— Расслабься, дорогая. Я и сам не знаю. Не суть важно. Но, даже если я плод твоего воображения, могла бы хоть изобразить радость от встречи. Это вроде как правило хорошего тона. По крайней мере, так мне говорили.

Я часто моргаю в наивной надежде, что видение исчезнет. Никогда близко не общалась с крестным Гарри, но такой Сириус мне не нравится совершенно точно. Ощущение, что он намеренно издевается.

— Давай, Гермиона, сделай лицо попроще. Будем развлекаться. Вот, смотри.

В руках у него появляются кисточки и тюбики с краской. Он легко поднимается и, в пару шагов преодолев разделяющее нас расстояние, деловито присматривается к оконному стеклу. А мне вдруг становится любопытно.

Если у сумасшествия есть свойство прогрессировать, то мое явно движется к следующей стадии.

— Чистая страница, — комментирует он в ответ на мой вопросительный взгляд, — как в жизни — рисуй все, на что хватит воображения. Или смелости.

— Жизнь нельзя подчинить только своим желаниям, Сириус.

— Готов поспорить, ты не пробовала, — он увлеченно смешивает желтый и красный.

Получается оранжевый оттенка молодой осени. Или волос Рона. Кисточка легко подчиняется движениям его пальцев, оставляя на стекле широкие яркие мазки. — Смотри, в этой комнате всегда будет солнце. Плевать на смену времен года. Ты сама можешь решить, будет в твоей комнате лето или зима. И в жизни тоже так. Ты вольна распоряжаться своей судьбой. Можешь рисовать на ней что угодно. Или оставить как есть. В любом случае это только твой выбор. Понимаешь меня?

Удивительно, но я понимаю. Кажется, он хочет меня подбодрить, только выбрал немного странный способ. В любом случае, за последние несколько минут я ни разу не вспомнила о войне.

Оказывается, безумие может быть приятным.

— Я хочу весну. Нарисуй цветущий луг.

— Как пожелает леди.

Он извлекает тюбик с зеленой краской и довольно щурится.

— Оттенок светлый малахит. Точь-в-точь глаза Эванс. Помнишь, как у Джейми от них сносило крышу?

Естественно, я не могу этого помнить. И я здесь явно не единственная, кто потерял рассудок. Это мысль доставляет удовольствие. Но, как бы то ни было, цвет я узнаю. Не зря говорят, у Гарри глаза его матери.

— Я люблю Рона, — почему-то считаю нужным уточнить я.

— Конечно, детка, — скалится Сириус, — любишь.

— Ты мне не веришь?

— К черту меня. Вопрос в том, веришь ли этому ты.

* * *

Я просыпаюсь в холодном ознобе. Взгляд на окно — убедиться, что урок рисования мне только приснился. Удивительно, но осознание этого не приносит облегчения. Потому что слова Сириуса задели за живое. А действительно, верю ли я?..

Прим. автора: согласно теории цветов, зеленый в одном из своих значений — цвет мира; серый — цвет застоя и депрессии.