Цвет Надежды (гет)

Мы стремимся все больше успеть.

Мы меняем дела на дела.

Погружаясь в забот круговерть,

Мы теряем остатки тепла.

Мы в залог оставляем мечты

И подводим надеждам баланс.

И уродство немой пустоты

Укрывает иллюзий атлас.

Создаем мир ненужных вещей

Из осколков несбывшихся снов

И не ищем пропавших ключей

От хранящих мечты сундуков.

А когда-то два белых крыла

Отрывали легко от земли,

И Любовь по соседству жила,

И печали терялись вдали.

Ныне мнимый уют вместо грез,

Вместо крыльев — два старых рубца.

И мы больше не верим всерьез...

И ушедших не ждем у крыльца.

Ее мир.

Некогда яркий и насыщенный, вмещающий в себя так много: детский смех, нелепые обиды, любовные метания и жертвы ради дружбы — сузился до крошечного островка. С годами он поблек, как старый снимок, оставив краски в закоулках памяти и в счастливых снах. Из ее мира один за другим исчезали близкие люди. На сердце, словно на теле, оставались рубцы, как призраки старых ран. Они болели в непогоду, не давали спать по ночам.

Со стороны казалось, что ее жизнь насыщена и наполнена смыслом. Благотворительный центр, бесконечные встречи и вечера. Новые знакомства, новые люди, восхищающиеся ее красотой, умом, целеустремленностью. Именно в этом порядке, ибо дамы ее круга ценились в первую очередь за внешность. Идеальная семья, идеальная жизнь.

И если бы кто-то спросил Нарциссу Малфой, счастлива ли она, получил бы однозначный ответ: «Да, счастлива!». Потому, что так положено по протоколу. И никто бы не заметил, что ее бескрылая душа день за днем, год за годом, пытается сохранить ее мир.

Крошечный сын… Окрылявшая некогда надежда на то, что все изменится, с годами сошла на нет, отразив слабость Нарциссы. Да, она оказалось слаба — не смогла противостоять заклятию. Его действие уменьшилось со временем, а потом и вовсе прекратилось. Но этого времени хватило для того, чтобы маленький мальчик привык. Привык быть один, привык к безропотности домовых эльфов, к отсутствию душевного тепла. Год за годом белокурый мальчик все с большим недоумением воспринимал ее попытки раскрасить его черно-белый мир, наполнить светом и теплом.

На его пятилетие она устроила детский праздник, какого не было ни у кого из сверстников. Клоуны в разноцветных одеждах, шары, гирлянды...

— Ты рад? — с блеском в глазах спросила она сына.

— Да, спасибо, — мальчик вежливо улыбнулся и пожал плечами.

И это было лишь начало. Год за годом попытки построить мостик через реку отчуждения натыкались на непробиваемую стену. Самый близкий человек так и оставался единственным островком мира грез, пересекающимся с реальной жизнью. Этот островок возникал из тумана, словно мираж, становясь ярче от детской улыбки, и тогда начинало казаться, что все прежнее было кошмарным сном, что все хорошо. Но раз за разом эта улыбка оказывалась лишь иллюзией: либо предназначалась не ей, либо являлась плодом материнского воображения. Попытки стать частью жизни собственного сына не приводили ни к чему. Наверное, она просто не умела быть матерью. Умела любить до боли в сердце, умела сидеть ночами у детской кроватки и убирать со лба мокрые прядки, моля Мерлина, чтобы жар прекратился, умела уговорить мужа отложить обучение боевым искусствам хотя бы на год — лишь бы продлить иллюзию детства. Но, видимо, быть матерью — нечто иное. Понимать с полувзгляда, хранить детские секреты и быть первым советчиком, поводом для улыбок и радости… У Нарциссы Малфой не было возможности научиться быть матерью.

— Куда ты пропала? — звонкий голос Марисы Делоре оторвал от размышлений.

Женщина отвернулась от пейзажа за окном и улыбнулась подруге.

— Задумалась.

— Даже не буду спрашивать, о чем.

Мариса легким движением плеча набросила сползшую шаль.

— Улыбнись, — Мариса показала пример.

Нарцисса улыбнулась в ответ. Рядом с Марисой всегда становилось теплее. Несмотря на то, что пришлось пережить этой женщине, из ее глаз не исчез блеск, а задору могли позавидовать куда более юные создания.

— Помнишь, мы переживали насчет дочери Фреда и Алин?

— Да, — интерес к жизни появлялся быстро — стоило лишь заговорить о чем-то, что касалось сына.

Мариса — единственный человек во всем мире, с которым Нарцисса чувствовала себя легко и свободно, а еще они часами могли говорить на любимую тему — об избалованном мальчишке, чье тринадцатилетие сегодня отмечалось в старинном замке.

— Я сейчас посмотрела на них со стороны.

— На них с Драко? И?

Нарцисса присела на подоконник и выжидающе посмотрела на подругу.

— Да, — Мариса задумчиво коснулась дорогой сережки. — Я заметила, что он нравится Блез. Правда нравится. Не знаю, надолго ли, но у девочки есть неплохой шанс влюбиться. Тогда их брак выйдет за рамки формальности, и возможно…

— У девочки есть неплохой шанс испортить себе жизнь, — перебила Нарцисса, — да и ему заодно.

Несколько секунд обе женщины неотрывно смотрели друг на друга.

— Почему сразу так?..

— Ты видела любовь, которая приносит счастье? — в голосе Нарциссы Малфой прозвучала горечь. Впервые за несколько лет они говорили на эту тему. — Любовь принесла счастье тебе? Мне? Люциусу? Фреду? Северусу? Фриде? Хоть кому-то?

— Мне. Мне принесла, — голос Марисы звучал глухо. — Принесла. Пусть ненадолго, но…

— Несколько лет собирать себя по частям? Хранить старые колдографии, понимая, что это — все, что осталось. Дорожить каждым снимком и ненавидеть каждый из них за то, что они — вся жизнь... Снова и снова возвращаться в тот день и впадать в отчаяние оттого, что могла… могла столько всего сделать, сказать, почувствовать…

Нарцисса отвернулась к окну, комкая шелковый палантин. Мариса негромко заговорила:

— Знаешь, когда погиб Патрик, мне казалось, что жизнь закончилась. Ничего не хотелось, ни во что не верилось. А потом я приехала к вам… Не знаю, может, ты не помнишь. Мы сидели на террасе, вбежал Драко, наскоро поздоровался, и я перехватила твой взгляд. И это было так… Понимаешь… у меня не стало ничего. Вот просто было и не стало. А у тебя... Кажется, есть все: сын — вот он рядом — лишь руку протяни. Но он дальше, чем многие посторонние люди. И вот эта иллюзия… вот эта дурацкая надежда на то, что что-то изменится, а ничего и не собирается меняться... А потом я еще вспомнила о Сириусе и… Знаешь, я поняла, что не имею права сидеть и жалеть себя. Твоя внутренняя сила, выдержка…

Нарцисса подняла лицо к потолку. Пейзаж за окном качнулся, и сквозь влажную пелену она увидела старинную лепнину зала. Сколько лет она не плакала? И вот сейчас негромкий голос Марисы, человечка, который всегда нес лишь свет и веселье, заставлял закусывать губу и сдерживать слезы, готовые сорваться с ресниц.

— Такими темпами мы испортим Драко праздник, — попыталась улыбнуться Нарцисса.

— Этот самовлюбленный мальчишка даже не заметит нашего отсутствия.

— Твое заметит, — Нарцисса глубоко вздохнула и перевела взгляд на подругу.

Не сговариваясь, обе улыбнулись.

— Ладно. У меня есть и хорошая новость, — с видом заправского фокусника Мариса выдернула из кармана кулон, закачавшийся в воздухе подобно маятнику.

— Получилось? — ахнула Нарцисса.

В ответ Мариса лишь улыбнулась.

— Мерлин! — Нарцисса схватила подругу за плечи и встряхнула. — Получилось! Я сегодня чуть с ума не сошла, когда Люциус вручил ему фамильный перстень. Полдня пыталась решить: сказать Драко или нет. А потом подумала: что я ему скажу? О заклинании? Но как же тогда… семейные идеалы? Мариса, как я тебя люблю!

И куда делась степенность, куда пропала грусть? Две женщины, будто два подростка, закружились по комнате.

Сколько бессонных ночей, десятки старинных книг и страх оттого, что кто-то узнает. И вот результат. Серебряный дракончик, сжимающий в когтях букву «М». Нарцисса бы поспорила о стиле подарка, но стоило признать, что Мариса гораздо лучше осведомлена о вкусах Драко. У нее была возможность понаблюдать за ним, когда он расслаблен, весел или печален. Это при матери он был безупречным и сдержанным, словно старался продемонстрировать все свое воспитание. А ведь так хотелось, чтобы он просто бегал и дурачился, смеялся и злился — был обычным мальчиком, а не наследником старинного рода.

В дверь негромко постучали. Мариса быстро спрятала подарок.

— Миссис Малфой, когда подавать праздничный торт? — эльф склонился в ожидании ответа.

— После вручения подарков.

Эльф снова поклонился и бесшумно исчез.

— Вручение подарков… — задумчиво произнесла Мариса.

— Дурацкая церемония, — откликнулась хозяйка дома.

* * *

— На минутку, — Мариса Делоре практически силой тянет племянника за локоть.

— Мариса, ну давай потом, а?

— Никуда твоя Блез не денется.

— А вдруг?

— Драко, поверь опытной женщине.

— Я так неотразим? — самодовольная ухмылка на мальчишеском лице.

— Я бы сказала: безобразно самоуверен, но девочкам в тринадцать лет подобное нравится.

Толкая тяжелую резную дверь, Мариса подумала, что все самые важные вопросы в их семьях всегда решаются в библиотеках. Наверное, здесь особая аура. Эти стены видели столько слез и тревог, сколько ни одни другие.

— Ну что? — нетерпеливый голос племянника заставил улыбнуться.

Мариса обернулась к мальчику. Ведь совсем ребенок, а глаза не улыбаются — даже в день рождения. Взгляд женщины скользнул по фамильному перстню, который был слегка великоват и свободно болтался на тонком пальце. Изящная вещица, красивая... и смертоносная, если мальчик вздумает поступать по-своему. Но теперь есть другая вещь...

— У меня для тебя подарок.

— Э-э-э… то есть метла, подаренная утром, была разминкой? — Драко улыбнулся.

— Что-то вроде этого. Только одно условие...

— Ну вот… — протянул мальчик.

— Обещай, что ты не будешь его снимать.

— Вот еще. Вдруг это какой-нибудь чепчик или…

— Это не чепчик.

— Нет, ты сначала покажи, — Драко капризно притопнул ногой. С Марисой он мог позволить себе подобное.

В другой раз остался бы без подарка, но сегодня было важно застегнуть на его шее серебряный замочек от цепочки. Мариса вынула из кармана подарок. Драко с интересом за ней следил. Все, что дарилось сегодня, было причудливо упаковано, красиво преподнесено. Часто церемония и ожидания оказывались гораздо лучше самого подарка.

С Марисой все было иначе. На утреннем подарке был лишь бант, что лишало сам подарок интриги — то, что это метла, было видно за милю. Зато именно та модель, в которую Драко влюбился с первого взгляда, едва увидев в витрине магазина. Да, отец подарил «Нимбус-2001». Гриффиндорцы чуть не удавились от зависти, когда увидели подобную красоту, да еще у всей команды. Но «Звезда» последней модели была гораздо лучше: изящнее, легче, быстрее. А еще ее Драко выбрал сам. Пусть на «Нимбусе» он побеждает в школе. А дома… Дома будет ждать этот дорогой подарок.

Второй подарок Марисы оказался вовсе не отмечен праздничностью и важностью момента. Даже пресловутого бантика не было, хотя завязать бантик на том, что достала из кармана тетушка, было бы затруднительно. Нечто похожее на медальон тускло поблескивало на раскрытой ладони. Драко стало любопытно. Захотелось коснуться, рассмотреть, но не может же он сразу согласиться! Тем более Мариса так хочет, чтобы ему понравилось. Это видно по интонациям голоса, по блеску в глазах. Он знал об этой женщине гораздо больше, чем о собственной матери, в присутствии которой всегда терялся. В мозгу в такие моменты настойчиво звучал голос Люциуса о том, что он — единственный наследник — должен вести себя подобающим образом. Почему-то рядом с Люциусом «вести себя подобающим образом» было просто. Не возникало желания засмеяться не к месту или чего-либо подобного. А вот с Нарциссой приходилось постоянно сдерживаться. Наверное, потому, что она — женщина и… Драко не знал наверняка. Просто в присутствии матери был преувеличенно взрослым и серьезным. Так получалось.

А вот с Марисой…

— Что это за девчоночье украшение?

— Сейчас тресну по лбу, больно. Посмотри внимательнее.

Драко демонстративно медленно ухватил двумя пальцами цепочку и потянул вверх. Серебро сверкнуло в отблесках камина. Оскаленный дракон… Дракон-воин, дракон-защитник. Холодный на ощупь с цепким взглядом маленьких глазок.

Драко поднял медальон повыше. Ему показалось, что дракончик несколько секунд разглядывал именинника, а потом улыбнулся. Мальчик понимал, что это лишь игра света, но вдруг захотелось думать, что он понравился этому занятному кусочку серебра.

Мариса перехватила восхищение во взгляде. Заметила и то, как оскал дракончика на миг сложился в улыбку. Над этим простым заклинанием она билась два дня. Но результат того стоил.

— И что мне с ним делать? — Драко изо всех сил сдерживал эмоции.

— Можешь, конечно, выкинуть, — Мариса пожала плечами, про себя отметив, что при этих словах мальчик сильнее сжал цепочку, — но мне было бы приятно, если бы ты его носил. На память.

— Почему на память? — мальчик на миг нахмурился. — Ты… ты ведь никуда не уезжаешь? Не уезжаешь? Ответь!

В голосе послышалось волнение.

— Конечно, нет. Просто так сказала. Я сделала его сама.

— Сама? — ахнул племянник.

— Да, видишь ли, я, в отличие от некоторых избалованных мальчишек, умею что-то делать сама.

— Я тоже умею! — Драко быстро завелся от извечного спора. — Я докажу!

— Ладно, сегодня ты именинник, поэтому поспорим в другой раз. Так что? Принимаешь подарок?

Мальчик молчал несколько минут. Сопел, злился, боролся с упрямством, но наконец решился.

— Ну не зря же ты старалась...

Он скорчил рожицу и расстегнул цепочку.

— Давай помогу.

Застегивая замочек на детской шее, Мариса вдруг попросила:

— Не снимай его никогда, пожалуйста.

— Почему? — Драко попытался обернуться, но она удержала его за плечи.

«Да потому что, это — одна из самых древнейших ветвей Магии. Потому что несколько месяцев мы корпели над старыми фолиантами, вознося хвалы Мерлину за то, что эти тома не уничтожили при падении Того-Кого-Нельзя-Называть. Потому что не будет силы, способной навредить тебе, пока он с тобой, потому что в священный металл — серебро — добавлено то, чему еще не нашли противодействия: материнская кровь, способная защитить дитя практически от всех напастей, и часть магической силы еще одного кровного родственника. Потому что теперь я знаю: даже если я умру, останется что-то, способное тебя защитить. В особенности, когда умру, потому что в медальон перейдет вся моя магическая сила, и ты станешь почти неуязвим для темных заклятий. Этой формуле больше двух тысяч лет. Только не снимай. Никогда не снимай!»

— Он… принесет удачу, — на ходу придумала Мариса, внезапно решившись на еще одну хитрость.

Он всего лишь ребенок. Он не понимает значения слова «никогда». Незаметное заклинание, и замочек не расстегнется ближайшие пять лет. Конечно, можно снять через голову, но Драко вряд ли станет утруждаться — для него это слишком неизящно. Все-таки она неплохо изучила этого мальчишку. Пять лет. А через пять лет, возможно, все изменится, и защищать его не понадобится, потому что не останется больше врагов, или же Драко сам почувствует, что медальон важен. А может, через пять лет не станет ее самой, тогда Драко точно не выбросит память о ней. Пять лет — огромный срок.

Заклинания не проходят незаметно. Мальчик быстро втянул голову в плечи и поежился:

— Что ты там сделала?

— Нашла брак в своей работе, — сориентировалась Мариса. — Уже исправила.

— Так все-таки и ты не все делаешь хорошо? — ехидно произнес Драко.

— А я этого не утверждала. Я просто сказала, что могу что-то сделать сама. А уж хорошо или плохо — это детали.

Драко рассмеялся, а Мариса на миг сжала худые плечики. Она не сможет всегда быть с ним рядом, но теперь она спокойна. Почти спокойна, ибо медальон не сможет защитить от непростительных заклятий, зато ослабит действие других артефактов.

* * *

Люциус снова посмотрел на сына. Серебряная цепочка, блеснувшая в распахнутом вороте рубашки, привлекла внимание.

Откуда? Ведь сегодня с утра ее не было. Чей-то подарок? Люциус привык осторожно относиться к подобным вещам. Неизвестно, что несет в себе это украшение, неизвестно как его действие будет сочетаться с подарком самого Люциуса.

Если бы его спросили, почему он уверен, что на шее сына артефакт, Люциус не сумел бы ответить. Просто… о людях судишь, как правило, по себе. Наверное, все могло бы быть по-другому, начни Люциус сразу относиться к сыну, как... к сыну. Парадокс? Просто с самых первых дней он видел в мальчике лишь атрибут. Атрибут своей власти, атрибут для достижения стабильности в будущем. И порой, ловя странный взгляд совсем юного мальчика, он пугался. Кого он вырастит под своим крылом? Сейчас он реже что-то запрещал Драко. В какой-то момент самому показалось, что он проявляет большую мягкость, нежели ранее, но потом Люциус понял, что Драко просто перестал просить что бы то ни было. Он все делал сам, не спрашивал советов, не спорил. Это означало, что Люциус теряет авторитет? Наверное. Но как вернуть былые позиции глава семьи Малфоев не знал. И в последнее время сильно сомневался: были ли они — эти самые позиции. Наказанием можно добиться страха и, как следствие, уважения. Так было в детстве самого Люциуса. Практика же показывала, что наказанием можно добиться мнимого послушания, но не более. Во взгляде серых глаз не было сыновней любви. В них было что угодно: страх, злость, но не уважение. Из них исчезла даже покорность. Радовало лишь то, что Нарцисса не имела на сына абсолютно никакого влияния. Люциус наблюдал лишь вежливость и уважение со стороны сына и глухое отчаяние со стороны жены. Не то что бы это радовало — он не желал зла ни Нарциссе, ни Драко, но подобное положение вещей значительно облегчало жизнь. Он еще помнил прежнюю Нарциссу — неконтролируемую и необузданную. Сейчас она была другой: вежливой, холодной и далекой. Наверное, поэтому Люциус все эти годы регулярно встречался с любовницами — почувствовать жизнь, увидеть страсть. Пусть притворную, но все же... Зато у него была идеальная семья. Он утешал себя этой мыслью. Долго, старательно. Даже с неким результатом, пока год назад не посетил дом Фреда и не увидел там ее.

Люциус распахнул резную дверь и вышел на воздух. Прошелся по освещенной террасе, подошел к перилам. Мужчина вздохнул, глядя на ухоженный сад, медленно погружающийся в сумерки. В детстве он казался бесконечным, а теперь — это всего лишь несколько акров земли. Каждый из них измерен, подсчитан, зафиксирован. Мир цифр и определений, мир точности и конкретики. А в детстве на этой же земле жила сказка. Наверное, она куда-то пропадает с возрастом.

Мужчина тряхнул головой. Сейчас были вещи понасущнее. Нужно найти Марису.

Внезапно над головой раздался смех. Этот смех нельзя спутать ни с чьим другим. Смех его сестры совсем не изменился с годами. Так же задорно она хохотала и в пятнадцать лет, и в двадцать...

Люциус направился к лестнице. И как он сразу не подумал? Любимым местом встреч Нарциссы с его сестрой была веранда на втором этаже. С нее открывался фантастический вид. Лучи заходящего солнца путались в ветвях старого дуба. Пахло розами и росой. Женщины любили это место. Сам Люциус в детстве — тоже. Но со временем Нарцисса стала появляться здесь все чаще, и Люциус безмолвно уступил место своего детства ей.

Женщины стояли у перил и о чем-то оживленно переговаривались. Веселье и непринужденность, которые испарятся, стоит ему приблизиться.

И точно. Нарцисса первой почувствовала его присутствие, резко обернулась. На миг ее улыбка дрогнула и стала совсем иной. Той самой неживой, которую так не любил Люциус.

— Милая, думаю, стоит проверить, все ли готово к фейерверку.

Устройством праздника занималась Нарцисса. Всем, начиная от приема гостей и заканчивая праздничным фейерверком. Как-то незаметно она превратилась в организатора всех мероприятий в доме. Сначала Люциус придирчиво присматривался, но, спустя несколько лет совместной жизни, должен был признать, что у миссис Малфой недюжинный организаторский талант.

— Конечно, милый.

Она улыбнулась подруге и направилась мимо Люциуса. А тому в голову пришла шальная мысль… Мариса не посторонняя. Станет ли Нарцисса играть?

Стала. На миг остановилась, быстро коснулась губами его щеки и направилась к выходу. Роль прочно впиталась в ее сознание, переплелась с ее поступками, растворилась в крови.

Люциус и Мариса остались наедине. Редкий случай. За эти годы он ни разу толком не общался с собственной сестрой. Да и не толком тоже. Они встречались на светских мероприятиях, если Мариса вдруг решала почтить своим присутствием оные, но почти никогда не разговаривали. Наверное, было не о чем. А еще каждое подобие разговора заканчивалось язвительными колкостями.

Люциус медленно приблизился к каменным перилам, Мариса демонстративно отвернулась в сторону сада. Или же ему показалась эта демонстративность. Возможно, она просто рассматривала невыносимо яркую луну, взошедшую над старым дубом. Основная беда Люциуса была в том, что во всех ее действиях он искал потаенный смысл, попытки задеть и готовился к отражению атаки. Вот и сейчас нервы были натянуты до предела, когда он уронил в пустоту:

— Твоя работа?

Мариса несколько секунд молчала, а потом негромко уточнила:

— Какая именно?

— Их было несколько? — усмехнулся Люциус.

Мариса улыбнулась. Люциус покосился на сестру. Лунный свет высветил точеный профиль.

— Я о дурацком медальоне.

— А, по-моему, он мил.

— Значит, твоя. И что это?

— Это? — Мариса изобразила удивление. — Серебряный медальон ручной работы.

Звонкий голос затих. Люциус подождал — продолжения не последовало.

— Как он действует?

— Люциус! — Мариса резко развернулась к брату, хлопнув ладонями по перилам. — Я понимаю, что в поступках других людей ты ищешь отражение своих. Но я ведь не спрашиваю: как действует перстень, что с сегодняшнего дня красуется на его руке. Или скажешь, это просто побрякушка?

— Это — символ рода, — холодно откликнулся Люциус.

— Не сомневаюсь, что именно так ты и сказал Драко.

— Я действую во благо своего сына. И ты не смеешь в чем-то меня упрекать.

— Ты увидел упрек? В моих словах его не было. Наверное, это твоя совесть…

Мариса мило улыбнулась и отвернулась от брата в сторону сада. Люциус еле сдержал желание выругаться.

— Драко слишком юн, и я за него в ответе. Я действую для его блага! — повторил он.

— В таком случае, я тоже.

— Да как же ты не понимаешь! — Люциус в ярости стукнул ладонью по каменным перилам. — Это может нанести ему вред.

— Я никогда не причиню Драко вред!

Мариса развернулась к брату разъяренной фурией. Два яростных взгляда скрестились подобно клинкам. И ни один не желал уступать.

— Твоя безделушка может войти в конфликт с…

— Люциус, — голос Марисы прозвучал примирительно, — это всего лишь украшение. Оно ни с чем не войдет в конфликт. Поверь. Я ведь прекрасно понимаю, что за перстень носит Драко. Я не сильна в древнейших заклятиях, но об их последствиях читала много. Не считай меня дурой, пожалуйста.

— Я никогда не считал тебя дурой. Наоборот.

— Знаю. Но это просто подарок. Вот увидишь. Ну проверь его на чары.

«И ничего не найди. Бессонные ночи не пропали зря». Мариса улыбнулась так искренне, как только могла.

Люциус смотрел на знакомое лицо. Верил и не верил. Не верил и верил.

— Отлично.

Мужчина отвернулся к саду, больше ничего не добавив. Женщина последовала его примеру. Так они и стояли — две темные фигуры на широком каменном балконе, и взошедшая луна, запутавшись в ветвях старого дуба, разделяла их светом и тенью. Словно два мира: женщина в серебристом свете и мужчина в густом сумраке. Они были поразительно похожи. Одинаковые позы, одинаково напряженные плечи, одинаково онемевшие пальцы, сжимающие холодный камень парапета, одинаковые попытки казаться равнодушными. Как много потеряли эти люди несколько десятков лет назад, когда в них поселилась ненависть друг к другу, которую не смогла пересилить даже общая кровь. Ненависть вросла в их души, стала вторым «я». Живя глубоко внутри, она сливалась с ударами сердца и текла по венам, проявляясь вкусом металла на губах и напряжением в стиснутых пальцах.

А ведь все могло быть иначе, появись они на свет в другой семье. Шесть лет — идеальная разница в возрасте для брата-защитника и избалованной сестренки. Доверять секреты, хранить тайны, взрослеть и ронять слезинки над болью друг друга. Но эта призрачная жизнь осталась за чертой их реальности. Она стала жизнью других людей. В их же сердцах родилась ненависть.

Люциус глубоко вздохнул. Обоняния достиг аромат ее духов: невесомый и яркий.

Неужели он никогда не испытывал к сестре ничего, кроме ненависти? Мужчина покосился на напряженный профиль. Неужели? Марисе Делоре искренне симпатизировали те, кому хоть однажды удавалось с ней пообщаться. Неужели самого Люциуса не коснулось ее тепло?

Был. Был такой день.

Черное. Много черного... Ярко-красные розы сливаются с бархатом, обтянувшим гроб. Много черного… Шляпки, вуали, заунывные голоса и неискренние слезы. Нарцисса, взявшая на себя организацию похорон, отдает какие-то распоряжения. Ее негромкие указания исполняются четко и быстро. Никакой суеты и суматохи.

Черное. Много черного…

Даже день кажется каким-то черным. Люциус не хотел приходить. Он не знал, как это отразится на положении его семьи. Но Нарциссу удерживать не стал, потому что по взгляду видел: не удастся.

А потом вдруг решил приехать. Зачем? И сам не знал. Наверное, потому, что так положено.

Черное. Много черного...

И среди этих неискренних слез и траурных одеяний — она. В первый раз Люциус Малфой видел свою сестру такой. Время словно сделало крутой вираж и отсчитало несколько лет назад. Маленькая девочка, а в глазах испуг и непонимание. Такой она была на его свадьбе.

Такой же она казалась и в тот день. Она стояла чуть в стороне и неотрывно смотрела на фамильный герб Делоре, выложенный алыми розами на черном фоне крышки гроба. Она не плакала, не заламывала руки. Она вела себя как раз так, как нужно по протоколу. И именно это заставило Люциуса тогда остановиться и замереть. Эта женщина никогда не поступала в соответствии с установленными правилами. Значит, это не игра. Значит, ее душа сама замерла и застыла, как взгляд серых глаз.

В душе Люциуса шевельнулось что-то похожее на жалость. Он относился к Патрику Делоре с пренебрежением и был против этого союза. Но бракосочетание состоялось. Люциус пробыл там ровно полчаса, потому что в церемонии требовалось его участие как главы семьи. Он даже вложил ладонь сестры в руку этого магглолюба. Люциус покинул их торжество сразу после обряда, разрываемый на части единственным чувством: ненависти ко всему свету. Почему Эдвин успел обручить его, а эта девчонка поступила по-своему? Почему жизнь Люциуса летела ко всем чертям, а Мариса сияла счастьем, выходя замуж за своего избранника? Люциус ненавидел их в тот момент всем сердцем.

После этого он ни разу не посетил ни одно из поместий Делоре и на все приглашения на семейные торжества отвечал вежливым отказом, ссылаясь на дела. Он не желал видеть отражение того счастья, в котором мог бы жить сам, наберись он однажды смелости.

О смерти Патрика Люциус узнал одновременно из утренней газеты и со слов Нарциссы, получившей письмо. И вот он здесь, стоит в нескольких шагах от застывшей сестры и понятия не имеет, как себя вести. Как принести соболезнования, когда оба понимают, что это лишь формальность.

Внезапно к Марисе метнулось несколько человек, Люциус автоматически двинулся в их сторону. Он не мог предположить, кто сумел прорваться на церемонию незваным. На подходе к часовне Люциус заметил несколько авроров, одетых, как и все прочие, с такой же фальшивой скорбью на лицах, только бросающих слишком уж цепкие взгляды на всех вновь прибывших. Значит, Пожиратели не могли сюда войти. Да и зачем им Мариса?

Все стало ясно с первых же слов:

— Как вы прокомментируете гибель вашего мужа?

— Отрицаете ли вы его причастность к Пожирателям Смерти?

— Что вы можете сказать о…

Словно стая саранчи, роем набросившаяся на жертву. Среди вспышек камер и гула вопросов Люциус увидел Марису. Она напоминала затравленного зверька, очнувшегося от спячки и непонимающего, за что на него объявлена охота.

— Кто их сюда пустил? — услышал он за спиной громкий оклик Нарциссы.

Но сам среагировал быстрее. Схватив ближайшего репортера за плечо, Люциус резко дернул.

— Если хоть один из вас приблизится к процессии ближе, чем на милю, у ваших издательств не хватит денег, чтобы оплатить все иски.

Все взгляды обратились в его сторону.

— Вы не можете запретить нам присутствовать! — с вызовом бросил скандально известный репортер «Пророка», славящийся тем, что написал не одну заказную статью о триумфе официальной власти.

— С каких пор вы имеете право присутствовать на похоронах частного лица? — холодно спросил Люциус, не обращая внимания на скрип десятков перьев. Такой скандал. Надо же.

— Мы освещаем события. Идет война.

— Какая война, мальчик? Не ты ли писал о полной и безоговорочной победе над Темными силами? Твое руководство не обрадуется, узнав, что ты пытаешься сеять панику.

— В чем дело?

Рядом с репортерами появилась охрана. Нарцисса не стала шумно выяснять отношения, а воспользовалась более действенными методами.

Репортеров оттеснили. Кто-то что-то выкрикивал, сыпались обвинения в причастности к Пожирателям. Люциус корил себя за нелепую несдержанность. Завтра газеты будут пестреть заметками о произошедшем. Он не ошибся. Чего только на следующий день не появилось в прессе. Это притом, что с частью редакторов удалось договориться — не выпускать материал в тираж.

Эмоции никогда не доводят до добра. Еще одно подтверждение прописной истины.

Хотелось, чтобы этого дня не было, а еще жутко не хотелось смотреть на Марису. Но пришлось. Все тот же растерянный взгляд. Она даже не поблагодарила его. А возможно, и вовсе не заметила.

— Милая, — негромкий голос Нарциссы вывел Марису из транса, — репортеры не успокоятся. Возможно, стоит позволить присутствовать некоторым из них… выборочно. Разумеется, никаких вопросов. Тебя не побеспокоят.

Мариса попыталась улыбнуться бесцветной улыбкой. Благодарно сжала руку Нарциссы.

— Делай, как считаешь нужным. Я… не знаю.

Люциус вздрогнул, услышав ее голос. Неужели, это она, чье появление заставляло болезненно морщиться от того, с каким звоном отражался от каменных стен его дома ее голосок? Сейчас же он был хриплым и надтреснутым, словно его раскололи, разбили...

Лицо Нарциссы на миг исказилось, она легонько коснулась плеча Марисы.

— Я пойду.

Проходя мимо Люциуса, Нарцисса шепнула:

— Спасибо, что приехал. Ей это нужно.

В справедливости заявления Люциус сомневался. Он не может быть нужен Марисе. Их родственная связь — формальность. Родственная связь вообще иллюзия. Вот, например, сейчас на месте Нарциссы должна быть та же Присцилла, коль уж близких родственников со стороны Делоре нет. Но Присциллу Малфой сложно отличить от череды посторонних гостей. Протокольные эмоции, не более. В то время как Нарцисса появляется то здесь, то там, четко блюдя формальную часть действа.

Люциус бросил быстрый взгляд на жену, беседующую с начальником охраны, — видимо, распоряжается насчет прессы, — и обернулся к сестре.

Мариса вновь ускользнула в свои мысли. Люциус неловко расправил плечи, кивнул кому-то из знакомых и уже было решил затеряться среди гостей, как вдруг Мариса заговорила:

— Спасибо, что ты пришел, — она все так же смотрела на герб Делоре. — Патрик бы это оценил. Да и я тоже.

— Я не мог не прийти, — соврал Люциус.

— Мог. Семья нужна для того, чтобы не чувствовать себя одиноким…

Этот полувопрос повис в воздухе.

— Не знаю, — откликнулся Люциус. — Никогда не задумывался.

— Потому что у тебя ее никогда не было.

Он поднял голову и посмотрел на сестру.

— Я говорю о настоящей семье, не формальной. С Патриком я узнала разницу.

В Люциусе желание одернуть ее за подобные слова боролось с внезапно вспыхнувшей грустью и сочувствием к этой женщине, вырвавшей у судьбы свое счастье, но, как оказалось, лишь на время. На слишком короткое время.

Мариса Делоре платила за годы счастья частью своей души.

Тогда он просто пожал плечами и принялся мысленно отсчитывать минуты до конца церемонии. Сколько же их было, этих проклятых минут?

Черное. Много черного...

После похорон Патрика она исчезла на несколько месяцев. Люциус понимал, что не должен беспокоиться. Никогда ведь не беспокоился, незачем и начинать. Но стал приглядываться к поведению Нарциссы. Судя по тени беспокойства на красивом лице, понимал, что хороших новостей нет. Из его совятни улетали совы, но возвращались ни с чем.

И вот однажды, войдя на террасу на втором этаже, он застыл. В глубоком плетеном кресле сидела Мариса. Дымящаяся кружка в руках, полуулыбка на губах. И тишина. А ведь ее присутствие всегда угадывалось за милю. Она умудрялась создать особое настроение. Все меняется.

В соседнем кресле так же молча сидела Нарцисса и, казалось, старательно подбирала нейтральную тему для беседы.

— Добрый день, — поздоровался Люциус. Вежливо и сдержанно.

Привычное раздражение смешалось с непривычным облегчением оттого, что с ней все в порядке. Во всяком случае, на первый взгляд.

— Добрый, — откликнулась Мариса.

И тишина, и неловкость, и попытки придумать что-то, чтобы разрядить обстановку.

На террасу неприлично быстрым шагом вошел Драко, наскоро бросил: «Добрый день», увидел отца, осекся, сбавил темп, расправил плечи.

Если бы Люциус не был так увлечен метаморфозами сына, заметил бы мини-драму, разыгравшуюся рядом.

Нарцисса на миг прикрыла глаза, поджав губы. Как ненавидела она эти правила, заставляющие ребенка сдерживаться везде и всегда. «Ты — Малфой!» — твердили все. А ей хотелось крикнуть: «Ты — человек!».

Но почему-то ни разу не крикнула. Лишь пыталась всегда хоть на миг перехватить взгляд сына и согреть его материнской улыбкой. Но Драко очень редко смотрел ей в глаза. Все больше как-то сквозь, словно опасаясь увидеть что-то лишнее.

У этой мини-драмы была и вторая часть. Мариса быстро перевела взгляд с матери на сына, потом на Люциуса и внезапно выпрямилась в кресле. Драко быстро извинился, взял что-то с журнального столика и вышел, а Мариса вдруг произнесла:

— Люциус, Нарцисса, вы позволите мне пригласить Драко с друзьями в мой дом на море? Думаю, дети неплохо проведут время.

Нарцисса перевела удивленный взгляд с Марисы на мужа, ожидая ответа.

А Люциус смотрел на Марису неотрывно, сверху вниз. Они были точно кролик и удав. Вот только в эту минуту он чувствовал себя кроликом, потому что впервые в жизни Мариса что-то просила, и впервые для нее это было важно, а решение зависело от него. И он понимал, что правильнее будет отказать, потому что ничего хорошего от общения неокрепших морально одиннадцати-двенадцатилетних подростков с ней не будет. Но в то же время со всей отчетливостью понимал, что не откажет. Он мог ненавидеть Марису, мог презирать, мог говорить гадости, но он понял, что хочет видеть ее появления в своем доме: слышать ее противно-звонкий голос, неуместный смех и чувствовать привычное раздражение.

И дело здесь не только в единой крови. Дело… Люциус так и не смог сформулировать. Может, приближающаяся старость? В «чуть за тридцать»? Смешно.

Он перевел взгляд на жену и произнес:

— Я не возражаю. Но не больше чем на две недели и… без глупостей, — зачем-то добавил он.

— Я тоже не возражаю.

Мариса улыбнулась с видимым облегчением и уже с усмешкой спросила у Нарциссы:

— От тебя условия будут?

— Лишь обещание вернуть всех живыми и здоровыми.

Женщины улыбнулись.

— Спасибо, Люциус.

Фраза была сказана ему в спину. Люциус не стал оборачиваться — лишь передернул плечами. Он не любил мелодраматичные сцены и жалел о своем разрешении. В его решении не было логики. Лишь эмоции — желание дать Марисе почувствовать себя нужной, вдохнуть жизнь.

Люциус Малфой усмехнулся. Мариса резко обернулась.

Память так ярко воспроизвела эти два дня, что Люциусу даже показалось, что он чувствует запах алых роз из «черного дня» и запах кофе из дымящейся кружки Марисы. А ведь прошло много месяцев.

Может быть, он просто почувствовал запах ее духов?

— Чему ты улыбаешься? — подала голос женщина.

— Не знаю, — признался Люциус. — Подумал о нелепости импульсивных решений, — сформулировал он мысль.

— Лучше подумай о пагубности просчитанных… — посоветовала Мариса и ушла.

Люциус не стал оборачиваться. Вместо этого снова улыбнулся. А может, в этом есть смысл. В том, что их на свете двое. Люциус призван совершать ошибки, жить размеренной жизнью, принимать эти самые… Как она их назвала? «Просчитанные решения», да еще «пагубные»… А может, он потому так и живет? Потому что знает, что есть она. Она все исправит. Она вновь покажет, что жизнь — не череда запланированных поступков, а в каждом принятом решении есть процент погрешности. И может, Люциус сознательно оставляет в своей жизни нишу для нее?

Мужчина посмотрел в небо. Луна наконец поднялась над дубом, заливая всю террасу ярким светом. Мир больше не делился на темное и светлое, на добро и зло. Потому что снова все смешалось, перечеркнулось этим нереальным светом.

— Ну и пусть! — внезапно проговорил Люциус, заставив филина, притаившегося в ветвях, громко ухнуть от неожиданности.

Мужчина расправил плечи.

Он не станет проверять медальон Драко на наличие заклинаний. И не заставит сына его снять. Даже пробовать не станет. Кто-то сказал бы из малодушия — не хочет вновь осознать отсутствие авторитета. Люциус предпочитал думать, что это — та самая ниша. И это уже не его территория. Пусть будет так.

* * *

Вопреки всем правилам этикета Мариса Делоре звонко стучала серебряной ложечкой, размешивая чай в фарфоровой чашке. Нарцисса давно привыкла к этой странной особенности, проявлявшейся во время домашних завтраков. Рядом лежала стопка газет, дымилась кружка с кофе, распространяли аромат румяные булочки. Обычный день, такой же, как и сотни других. Все дни были похожи друг на друга.

Порой Нарцисса встречала их в доме Марисы Делоре под звон серебряной ложечки, порой в родовом имении Малфоев под шелест утренних газет, которые просматривал Люциус, случись им завтракать вместе, или под негромкую музыку старого рояля, если начало дня было одиноким. Реже новый день Нарцисса встречала в номерах дорогих отелей, когда выезжала на благотворительные мероприятия. Таких встреч было меньше десятка за все годы, проведенные в статусе миссис Малфой, ибо положение не позволяло.

Признаться, Нарцисса любила отели. Ей нравилось наблюдать из-за перил балкона за спешащими людьми. Люди были разные: счастливые и несчастные, веселые и грустные, приветливые и раздраженные. Но все — настоящие, потому что вдали от привычных стен они редко надевали маски. Шумно резвились детишки, звонко смеялась молодежь. А еще всех этих людей наверняка ждали. Ждали за стенами домов: дорогих и роскошных или же просто счастливых и уютных.

И видя эту суету, Нарцисса сама с легкостью представляла, что ее тоже где-то ждут. Это были светлые дни.

Мариса с грохотом поставила чашку на блюдце, возвращая к действительности.

— Ты читала?

— Я давно не читаю газет, — Нарцисса изящно потянулась и посмотрела на свой кофе. Интересно: уже остыл или нет? Она не любила горячий кофе, но всегда просила именно такой. Наверное, чтобы минуты ожидания, пока можно будет его пить, были наполнены смыслом, а не протекали бездарно, как многие другие.

— Нарцисса… — голос Марисы понизился до шепота.

— Что-то о нашей семье?

Нарцисса встала, прошлась по комнате, коснулась рукой розовых бутонов в большой вазе.

— Не совсем…

Что-то в голосе подруги заставило обернуться. Мариса молча протягивала «Ежедневный Пророк».

С первой полосы на Нарциссу смотрел… Сириус Блэк.

Мир на мгновение замер.

Нарцисса сделала два шага, взяла из протянутой руки газету, встряхнула.

Слово «побег», отпечатанное крупным шрифтом, поплыло перед глазами. Последнее, что успела подумать Нарцисса: «Это значит свобода или нет?».

Что-то холодное касалось ее лица. Было неприятно. От этого захотелось открыть глаза. Комната расплывалась, а картина на противоположной стене перескакивала с места на место. Резвая какая. В голове шумело, а в затылке было горячо и противно.

Нарцисса повернула голову и увидела встревоженное лицо Марисы.

— Ты что? Ты хоть предупреждай: знаешь же, что я и колдомедицина не совмести… Ты бледная. Ну скажи что-нибудь. Может, колдомедика вызвать?

Мариса выстреливала слова со скоростью многострельного арбалета.

— Все хорошо. Не волнуйся.

Нарцисса попыталась сесть.

— Не вставай. Я все подам.

— Газету, — коротко попросила она.

Мариса посмотрела с сомнением. Еще бы, так перепугаться.

Нарцисса и сама не понимала подобной реакции. Она не падала в обмороки с тех пор, как ослабло заклятие, наложенное Лордом. И тут вдруг… Почему? Да потому что ее жизнь была спокойна и размеренна, как сладкий кефир, который она так любила в детстве на завтраки. Ее жизнь была предсказуемой и вязкой. И вдруг…

Мариса присела на диван рядом с Нарциссой и протянула газету. Со смятой первой полосы смотрело все то же лицо.

— Как он изменился… — негромко произнесла Мариса.

Нарцисса прочертила пальцами по подбородку на колдографии. Щетина и боль. По скуле — шрам и боль, легонько коснулась глаз… боль, боль…

Сколько же ее было за эти двенадцать лет?

Нет, он не изменился. Мариса неправа.

— Он просто устал, — произнесла Нарцисса вслух. — Что здесь пишут?

В глазах все расплывалось, кроме колдографии.

— Побег из Азкабана. Весь Аврорат поднят на ноги. И…

— Он на свободе, — не дослушала Нарцисса. — После стольких лет. Мерлин! Солнце, воздух. Мариса! — Нарцисса крепко обняла подругу. — Мне нужно его увидеть.

Мариса лишь покачала головой.

Вечером, решив проверить, уснула ли Нарцисса, она зайдет к ней в комнату. Подруга будет сладко спать. Еще бы, после такой дозы успокоительного зелья, что она приняла по настоянию Марисы, после сумасшедших метаний весь день. На комоде Мариса увидит несколько старых колдографий поверх утренней газеты.

Сириус Блэк держится одной рукой за ствол дерева, второй касается воды в Хогвартском озере. Потом резко поворачивается в сторону фотографировавшего и со смехом хлопает ладонью по воде, отчего на снимке появляются пятна — вода попала на объектив камеры. Ему здесь лет четырнадцать-пятнадцать.

На другом снимке тот же на больничной койке юноша в рождественской шляпе с колокольчиками. Его плечо замотано, рука накрепко привязана к телу, но на лице такая задорная улыбка, что удержаться от ответной невозможно.

Взгляд Марисы упадет на газетный снимок. Отчаяние, злоба и пустота в некогда синих глазах. Колдография черно-белая, но почему-то Мариса уверена, что его глаза потеряли ту синеву, которая снилась по ночам не одной девчонке Хогвартса. Неужели Нарцисса не видит, насколько он изменился? И как она собирается с ним встретиться? Поместье Малфоев ненаносимо. Он никогда ее не найдет, если вообще будет искать: кто знает, что сделали с его сознанием годы холода и одиночества? Сама она тоже не знает, куда направиться. Дом Сириуса после смерти его родителей исчез с карты, да и с лица земли. Они с Нарциссой как-то пытались его отыскать. В квартире, которую он снимал до ареста, давно жила другая семья. Мариса провела несколько дней, набираясь храбрости, чтобы спросить у Фриды Форсби старый адрес Сириуса. Фрида всегда относилась к ней с симпатией, несмотря на то, как все сложилось с Люциусом. Просьба об адресе ее нисколько не удивила. Только поход результатов не принес.

Нарцисса одержима безумной идеей, но об этом Мариса скажет ей завтра или послезавтра, или лучше подождет, пока Нарцисса сама это осознает. Нужно чем-то ее увлечь. Например, организовать выставку работ детей-сирот. Нарцисса давно собиралась.

Мариса посмотрит на подругу. Та будет улыбаться во сне. Наверное, синеглазому мальчишке. Взгляд снова задержится на утреннем номере «Пророка». Как Нарцисса может не замечать?

Просто Нарцисса смотрела сквозь призму своей яркой любви. И пусть у этой любви оттенки боли и скорби, одиночества и отчаяния: наслаиваясь друг на друга, они возвращали человеку на снимке синеву глаз и румянец скул, закрашивали седину и морщинки. И никакая сила не была властна это изменить. Ведь это ее мир, и он живет по законам ее любви.

* * *

А жизнь Нарциссы Малфой резко изменилась. Из приторно-сладкой и вязкой она стала перчено-соленой. В ней появился смысл. В ней появился риск.

Появились взгляды Люциуса, словно говорящие: «Только попробуй, милая».

Появилась необходимость разбавлять безразличие улыбки искренностью. Каждое его безмолвное «только попробуй» отражалось мурашками вдоль позвоночника и откликом где-то внутри: «Непременно попробую. И второй раз тебе не удастся это отнять».

Люциус стал чаще появляться дома и даже сопровождать ее на благотворительные вечера, чего с роду не делал. Он стал приходить в ее спальню. Его внимательный взгляд в отблесках свечей и ее прикрытые веки в ответ. Сложно лгать, когда человек так близко. Сложно лгать, когда и так в ответ на каждое прикосновение в памяти всплывают дрожащие пальцы, касавшиеся ее больше десяти лет назад. И нужно сосредоточиться на том, чтобы с губ не слетело его имя. И нужно не думать, не думать о человеке, который рядом. Так проще. Так правильнее.

В редкие моменты, когда Люциус был занят делами, они с Марисой покидали постылые стены фамильных замков и отправлялись туда, где люди. Туда, где перепуганные магглы видели его в последний раз. Туда, где он мог объявиться. Кто у него остался? К кому он мог пойти?

Северус как-то обмолвился, что ребенок Джеймса Поттера стал крестником Сириуса.

Значит, Хогвартс. Но здравый смысл говорил, что школу защищают, это — невозможно. И этот же здравый смысл ухватился за еще одну реплику Северуса, брошенную в небольшом кафе и повисшую над их столиком. Над клубничным мороженым Марисы и крепким кофе Северуса, над коктейлем Нарциссы, к которому она так и не притронулась.

— Дамблдор в последнее время творит презабавные вещи. Угадайте, кто в этом году преподает защиту?

Мариса ухмыльнулась тому, что Северус вновь «пролетел» мимо должности — он сделал вид, что не заметил издевки.

Нарцисса вопросительно приподняла бровь.

— Ремус Люпин! — Северус почти выплюнул это имя.

Нарцисса удивленно встрепенулась.

— Но он же… о нем столько лет не было слышно.

— Он был старостой Гриффиндора, когда я училась на первом и втором курсе. Так?

Мариса беззаботно подцепила ложечкой клубнику с краешка нарциссиного стакана.

Северус поджал губы. Временами казалось, что в сестре Люциуса его раздражает абсолютно все, начиная от привычки говорить то, что думает, и заканчивая манерой невинно улыбаться, когда уж лучше бы высказалась, чем вот так молча издеваться этой своей мерзкой улыбочкой.

— Полагал, что в семье Малфоев этикету учат с детства, — глядя в потолок, проронил мужчина.

— А у Драко с этим проблемы? — невинно поинтересовалась Мариса, отправляя ягоду в рот.

Северус не ответил, Нарцисса пнула подругу под столом. В отсутствие Северуса Мариса вела себя иначе. Вполне прилично и без подобных провокаций. Видимо, их «любовь» была взаимной и не поддающейся объяснениям и нормам поведения.

— Ремус вернулся?

— И не просто вернулся. Я не понимаю, как Дамблдор может доверять ему учить детей. Он же… — мужчина осекся.

— Он что? — Нарцисса повертела обручальное кольцо.

— Неважно. В общем, мне добавится головной боли.

— Мне казалось, ты к нему в школе вполне сносно относился. Во всяком случае, на первых курсах…

— Он — гриффиндорец. И он был в их компании.

Нарцисса опустила взгляд на свои руки. «Их компании». Их веселой и бесшабашной компании, из которой двоих не было в живых, один провел двенадцать лет в аду, а последний пропал невесть куда.

— Ты читала про Блэка?

Столько лет прошло, а Северус до сих пор произносит фамилию Сириуса, как ругательство. Нарцисса кивнула.

— Что думаешь? — она посмотрела в глаза мужчине, ожидая ответа.

Мариса тоже покосилась на Снейпа. При их беседах она присутствовала скорее для того чтобы не была скомпрометирована Нарциссу, положение которой не позволяло встречаться с посторонними мужчинами наедине. И никому в этом обществе не объяснишь, что школьный друг совершенно не подпадает под категорию «мужчины». Этому миру не было дела до тонкостей. Этот мир не верил в дружбу.

Северус сделал глоток кофе, собрал пальцем рассыпавшийся сахар со столешницы, пощелкал пальцами, ссыпая его обратно, оттягивая ответ.

— Думаю, его поймают. Это вопрос времени.

Нарцисса едва заметно вздрогнула от уверенности его тона.

— Ты сейчас говоришь объективно или по старой памяти?

— Нарцисса, есть приказ. Его поймают. Любой волшебник, увидевший его, обязан сообщить в Министерство. Речь даже не о награде. Он — преступник.

Нарцисса устало откинулась на спинку стула. Втягиваться в спор многолетней давности не хотелось.

— Ты знаешь, что он невиновен.

Северус упрямо дернул подбородком.

Продолжать разговор и ссориться не хотелось. А это произойдет неминуемо, если Нарцисса попытается выяснить, что сделает Северус Снейп при виде Сириуса Блэка…

Северус тоже напрягся. Врать Нарциссе он не умел, а правда в данном случае не сослужит хорошую службу, ибо годы не стерли ненависть, годы лишь сильнее впечатали ее в душу. Если бы не этот проклятый выскочка, то жизнь Северуса могла сложиться по-другому. И его мир не сузился бы до комнат в подземелье, бездарных учеников и необходимости срастись с хладнокровием, сарказмом и сдержанностью. Ведь он не был таким раньше. Его взгляд не заставлял людей цепенеть, а голос впадать в ступор.

Сейчас его боялись и ненавидели ученики... Признаться, он не давал им повода для другого отношения. Почти никому. Его сторонились и подчеркнуто уважали коллеги. Именно в таком порядке. Им он давал повод для другого отношения, но они не пожелали им воспользоваться. Разве что Дамблдор. Но это были уважительные отношения, не более. Учитель и ученик. До сих пор. Несмотря на то, что уже не первый год Северус занимал пост, освободившийся после ухода Земуса. В душе: учитель — ученик. Всегда.

У него не было близких людей, кроме женщины напротив. Но все их последние встречи проходили при участии этого недоразумения, которое сейчас бесцеремонно ело мороженное. Северус сам задумался над эпитетом. Почему «бесцеремонно»? Да потому, что эта девчонка все делала бесцеремонно. Северуса это качество раздражало в людях вообще и в Марисе Делоре в частности. Но приходилось терпеть ради возможности поговорить с Нарциссой. Хорошо хоть, эта пигалица большей частью молчит, ограничиваясь мерзкими чисто малфоевскими улыбочками.

И Северус даже привык к этому раздражающему обстоятельству. За все надо платить. А за встречи с близкими в их мире — тем более. Их, этих близких, слишком мало. У Северуса вовсе одна Нарцисса.

Была еще Властимила. Мерлин! Как давно это было. Горечь, привкус металла на губах, искусанных в кровь от злости на нее, на себя, на ситуацию в целом. Да! Он мальчишка, как она всегда и говорила. Мальчишка, раз не сумел вовремя понять, что она значила для него. Мальчишка, раз не нашел нужных слов, чтобы удержать. Да что там говорить. Мог последовать за ней, мог разыскать. А что сделал он? Надулся, обиделся… Уцепился за гордость, как незрелая барышня за глупые предрассудки. Мальчишка! И этим все сказано.

Но разве мог он предположить, что когда повзрослеет, вдруг поймет, насколько одинок в мире, где единственный друг — за высокими стенами, и одно-два письма в месяц, да и те наверняка читают. А больше ему никто не пишет. Не летит ее сова со свитком, послание в котором начиналось с одного слова — его имени. Ни тебе «милый», ни «дорогой». Никакой. Он злился на это обращение. В душе надеялся, что она хоть как-то проявит эмоции, перестанет считать его мальчишкой. Но ведь он и был незрелым и бестолковым юнцом. Потом он многое бы отдал за свое имя, написанное ее крупным почерком.

Он и предположить не мог, насколько сложно отыскать человека, который не хочет, чтобы его отыскали. Но ведь другие нашли.

Северус до сих пор помнил тугой комок в горле и прыгающие перед глазами газетные строчки с некрологом.

Почему он всегда опаздывает в жизни?

Почему его намерение обратиться за помощью к Дамблдору опоздало? Сам он не мог искать в открытую, не мог привлекать внимание к их связи. Проклятая война. Проклятое деление на тех и этих, чужих и своих. Но Дамблдор ведь мог все. Он почти всесилен! Почти… А когда Северус осознал, что его завуалированные попытки отыскать ее след через деятельность основанных ею фондов не приводят ни к чему, кроме потери времени, появился этот некролог. И все что осталось — карточка от шоколадных лягушек. Канонизация. Как он ненавидел это слово. Ка-но-ни-за-ци-я. Это значит, что самого человека больше никогда не будет, но мы сможем пересказывать потомкам его подвиги, вписывать новые страницы в учебники истории, обращая живое и теплое в холодное и формальное. Жил. Учился. Создал. Умер.

Четыре страницы учебника. Он посчитал. Колдография та же, что и на фантике от лягушек. Нелепость.

И пустота. И тишина. И попытки не свихнуться и не спиться. Терпкое виски, горькое на вкус и вязкое, как смола. А еще смутная мысль о том, что сейчас лето, и его даже не ждут на работе. Нет рамок. Нет проклятых законов цивилизации, которые порой позволяют не сломаться, потому что нужно вести себя по-другому. И Дамблдор. И его чертово сострадание, и заклинание, и вопрос, не хочет ли он, Северус, чтобы ему стерли память.

Ага! Сейчас. Кажется, он что-то кричал в это спокойное лицо, ненавидя безмятежный взгляд синих глаз за очками-половинками.

Стереть память. Вырвать кусок жизни. Тогда уж давайте сотрем воспоминания о ней, о Лили. И что останется? А? Что останется? Какая чертова жизнь? Родился — умер. Как в учебниках по истории? Нет уж. Пусть никчемная. Пусть горькая. Но это — его жизнь.

А потом возвращение в школу. Бездарные ученики. И рамки… рамки. Они держат в узде. Их острые края вычерчивают коридор, по которому нужно следовать. Не сворачивать, не останавливаться. А ведь что получается? То же: родился — умер.

А ночами... Скомканные простыни и липкие кошмары. Потому что снова не успел. Раз за разом. Обломки одного дома. Неизвестность, а от того еще более жуткие картины того, что произошло в другом доме.

Но есть Время. Северус готов был расцеловать того, кто придумал это самое Время. «Эй! Мерлин! Я готов тебя расцеловать! Ты был гением. Или его придумали до тебя? Боги?» Северус преклоняется и перед их гуманностью. Время. Оно не лечит. Нет. Оно словно наматывает бинты на рану. Со стороны совсем не видно. Будто ты цел и невредим. И все считают, что так и есть — ведь прошло Время. И неважно, что ночами под бинтами кровит. Со временем прекратится и это.

А потом сарказм, холодность и безразличие. Чтобы ни одна живая душа больше не смогла проникнуть за эти стены. Всех прочь! Вон! Без живых душ легче. Видеть лживые улыбки совсем легко. Так же лживо улыбаться в ответ. А живая душа… Она не знает лжи, она слишком больно ранит. Всех прочь!

И тут появляется он. Чертов Блэк. Этот паршивый гриффиндорец раз за разом заставляет переживать боль, с которой так и не смирился за годы. Ведь как-то все утряслось, успокоилось, зарубцевалось. И пожалуйста! Один красавец теперь будет работать бок о бок с самим Северусом, а второй и вовсе переполошил всех на свете. Ведь как было славно не помнить о нем, не переживать, не переосмысливать то, в кого превратила тебя жизнь.

И эта девочка напротив опять перед выбором: он или Блэк. И выбор снова окажется предопределен. И это еще один камешек в общую копилку доводов против Блэка.

Нарцисса смотрит на часы, болтает соломинкой в нетронутом коктейле. Им пора расходиться, потому что еще пара минут, и снова будет боль и отчаяние. Снова пропасть. Перебросят ли они мост во второй раз? Тогда потребовалось немало времени. А ведь жизнь летит, не останавливаясь, и тратить ее на глупые обиды нелепо. Вполне может быть, что завтра уже не на кого будет обижаться…

Данным давно он пообещал себе не пытаться читать мысли Нарциссы. Это даже нравилось — угадывать ее настроение по взгляду или пожатию плечами. Но мысли все равно чувствуешь. Даже не сами мысли, а некий эмоциональный фон. Так все последние годы Северус видел, что Нарциссе одиноко и пусто на душе. Со стороны могло показаться, что это спокойствие и умиротворенность, но Северус бы назвал это скорее унынием и обреченностью. И вот после побега проклятого Блэка все изменилось. Стоило ему сегодня взглянуть на Нарциссу, и точно вернулся в детство. Блеск глаз, румянец на щеках. Но дело даже не в этом. Об эмоции Нарциссы можно было обжечься, в них можно было утонуть, как в бушующем океане. Впервые за столько лет в ней билась жизнь. И Северус не хотел, чтобы это прекращалось, но и идти на поводу у женских глупостей он не мог.

— Идем? — Мариса с готовностью подхватила сумочку. Она давно доела свое мороженое, да и перемену в общем настроении уловила быстро.

— Как можно найти Люпина?

Вопрос Нарциссы заставил Северуса поперхнуться холодным кофе, который тот решил допить, чтобы скрыть неловкость.

— Зачем он тебе?

Нарцисса открыла рот, но объяснить не успела.

— Это для меня.

Северус удивленно обернулся к миссис Делоре.

— Не понял.

— Что здесь непонятного? Я могу узнать о понравившемся мне мужчине?

— Мужчине? Мы все еще о Люпине говорим?

— Се-ве-рус, — Нарцисса попыталась вклиниться в беседу.

Они видела, что Снейп на пределе от их разговора, а Мариса, когда входила в роль…

— Да, представь себе.

— Он…

— Тебя что-то смущает? Я женщина одинокая. А он был красив в молодости.

— Ты зрение проверяла… в молодости?

— Я-то да, а вот…

— Так, хватит! На нас уже оборачиваются. Северус, просто ответь… ты знаешь, как его найти?

— Нет!

— А спросить у Дамблдора? — вкрадчиво проговорила Мариса.

— Я не собираюсь заниматься подобными глупостями.

Взгляды карих и серых глаз скрестились подобно клинкам.

— Северус, нам больше не к кому обратиться.

Мужчина уперся ладонями в крышку стола и встал. Нарцисса умоляюще посмотрела на него снизу вверх.

Северус вознес руки словно в молитве и обратился куда-то в небо. Правда, его фразу с трудом можно было назвать смиренной.

— Какого черта я всегда делаю глупости по твоей просьбе?

И сам же себе ответил: потому, что в его жизни нет других просьб. Он больше никому не нужен. Только этой женщине, в чьих глазах мольба смешалась с болью.

Он беспомощно махнул рукой.

— Чур, щенков в мою честь не называть, — бросил он сторону Марисы и вышел.

— Щенков?

Мариса удивленно оглянулась на подругу. Та пожала плечами.

— Совсем плох стал, бедняжка.

— Мариса! — Нарцисса возвела глаза к потолку.

— Ладно. Монолог на тему «как ты можешь общаться с человеком, который просто отвратителен» я оставлю до лучших времен.

Мариса направилась к выходу.

* * *

Ремус Люпин сидел на скамейке в парке и рассматривал редких прохожих. Начало сентября в этом году выдалось дождливым и серым. Как раз подстать его настроению. А поводов для уныния было предостаточно. С одной стороны, ему удалось найти работу. Предложение Дамблдора застало врасплох. Во-первых, потому, что директору Хогвартса удалось его отыскать, а во-вторых, он и не ожидал, что когда-нибудь будет претендовать на роль преподавателя в своей старой школе. Так уж устроен мир, что предложения работы не сыплются на оборотня как из рога изобилия, да еще время выдалось напряженное. Ремус согласился, не раздумывая. Он сам давно собирался вернуться в родные места, но все откладывал. То одна причина, то другая... Он отыскивал их, подобно археологу на раскопках, что извлекает на свет драгоценности из горы хлама и песка. Вот и Ремус выуживал из руин своей жизни благовидные предлоги для перемещений с места на место.

Предложение Дамблдора совпало с тайными желаниями, и Ремус расслабился. Подзабыл, что этого делать совершенно нельзя. Просто Дамблдор, ставший его ангелом-хранителем много лет назад, всегда действовал успокаивающе, и казалось: все его решения — правильны, все будет хорошо. А в жизни Рема так не хватало этой самой правильности и предопределенности в хорошем смысле этого слова. Да и вообще, порой хочется просто остановиться и позволить другому решить твои проблемы, не всю же жизнь вести неравный бой самому.

И лишь в «Хогвартс-экспрессе» он понял, какую ошибку совершил. Но, как часто бывает, пути к отступлению уже не было. Были взятые на себя обязательства, был долг, был…

Мерлин! Только один Мерлин может понять, что испытал Ремус Люпин, узнав о побеге Сириуса. А еще большее потрясение — колдография в газете.

Даже словами не объяснишь. Словно… Ремус не мог подобрать эпитетов. Как будто он находился в темной комнате, в которой порой страшно, порой одиноко, но уже привычно и понятно, и вдруг зажгли свет. И не тот мягкий и согревающий, который дают разожженный камин или несколько ласковых свечей. А свет от усиленного заклятия люмос или же маггловского освещения. Когда больно глазам и хочется спрятаться. Свет, не приносящий радости. Как… лунный.

Все эти годы он загонял мысли о Сириусе в самые потаенные уголки сознания. Он не хотел их, он их просто ненавидел. Потому что каждая отзывалась тупой болью где-то под ребрами. Потому что в памяти на фоне смеющегося мальчишки всегда возникали руины дома Джима и Лили. И мягкая улыбка Питера и… Гарри. Маленький беззащитный Гарри, который так звонко смеялся, стоило Сириусу взять его на руки.

И… было необходимо как-то это принять. Верил ли Ремус Люпин в предательство?

Ремус Люпин — бывший аврор. Ремус Люпин привык верить фактам. Никаких домыслов, никаких иллюзий — лишь сухие факты. Хранитель тайны — раз. Несколько невинных магглов — два. Питер — три. Сухие факты.

И не вспоминать фразу «я невиновен!», еле различимую, словно с трудом выдавленную, пересохшими искусанными губами. Не вспоминать…

Раньше Ремус Люпин не любил ночи, освещенные полной луной. Потом перестал любить абсолютно все ночи. Когда утомленному сознанию плевать на сухие факты. Когда слышишь негромкий голос:

«Опасен, говоришь? Покажи хоть одного, кто, имея волшебную палочку и десяток заклинаний, неопасен».

Слова друга. Слова человека, который доверял, прощал и принимал.

И сознание упорно сопротивляется. Факты. Сухие факты.

А в голове такое знакомое: «Да брось, Лунатик. Мы быстро. Это всего лишь шутка…».

Мерлин! Знал ли ты, до чего дошутится Сириус Блэк? Знали ли мы все?

И, раз за разом перебирая воспоминания, Ремус не найдет ни одной зацепки, ничего, что могло бы дать повод подозревать Сириуса в измене. И останутся лишь сухие факты и выправка аврора. Их ведь не зря учили выживать в условиях войны. Не верить, не привыкать. Помнится, их всегда критиковали «за слишком безоговорочную дружбу в условиях военного времени».

— Так нельзя, — грозно рычал Грюм. — Нельзя, чтобы при гибели одной детали ломалась вся конструкция.

Молодые новобранцы были лишь конструкцией, призванной помочь в этой борьбе. Конструкцией, которая рухнула летом восемьдесят первого года, когда все «детали» рассыпались и покорежились. Но Великий Мерлин, наверное, это предвидел и сопроводил все падением Того-Кого-Нельзя-Называть, потому что иначе мир ждал крах.

Мерлин сыграл новой фигурой — Гарри.

Ремус зябко поежился.

Измученный вновь нахлынувшими воспоминаниями о собственных школьных годах, усугубленными мерным покачиванием «Хогвартс-экспресса», он и позабыл об одной маленькой детали, пока эта «деталь» сама не явилась в его купе.

Ремусу можно было даже не представлять этого мальчика. И не потому, что он был как две капли воды похож на Джеймса, нет, а потому, что, когда мальчик пришел в себя после обморока, вызванного дементорами, Ремус Люпин увидел слегка испуганный взгляд Лили. Это были ее глаза. Глаза того оттенка, который редко встречался Ремусу.

И завертелось…

Первые две недели в Хогвартсе едва не свели его с ума. Насмешки со стороны факультета Слизерин не трогали. Ремус слишком хорошо знал этот мир изнутри. Доставлял неудобство… Северус Снейп. Да-да, этот «милый» человек был деканом «любимого» факультета, а еще был несколько непривычен окружающий официоз. Профессор Макгонагалл, которую больше не нужно было бояться, но при виде которой все равно возникал давно позабытый трепет и мысленный вопрос, не успел ли чего натворить; профессор Флитвик, приветливо встретивший и сразу попытавшийся вовлечь в приятельскую беседу… И главное… Что же главное? Замок. Сам замок, чьи стены были наполнены голосами тех, других учеников. И воспоминания. Вот здесь его впервые поцеловала Фрида. Вот здесь он нашел окровавленного Сириуса. А там…

И вот эти бесконечные «здесь» и «там» порой доводили до отчаяния. А еще на фоне всего этого был Гарри. Мальчик-Который-Выжил. Какое нелепое прозвище дали газетчики. Ведь «выжил» — это совсем не значит «живет». Или «будет жить», или... Миллионы «или».

У Гарри были друзья. Милая девочка-всезнайка. Ремус про себя всегда улыбался, глядя на нее. Она жутко напоминала Лили. Вот этой привычкой опекать, давать советы и искренне заботиться. И был слегка неловкий какой-то там по счету сын Артура и Молли Уизли.

Мерлин! Как летит жизнь. Это понимаешь только, когда видишь отражение давно знакомых людей в их детях.

Например, сын Люциуса Малфоя был совершенно невыносим. Язвительный, невоспитанный. Хотя нет, не так... блестяще воспитанный и… несчастный. Да, банально несчастный. Оборотни чувствуют такие вещи. Внешняя бравада, эти бесконечные «мой отец, мой отец» вызывали сострадание. Как правило, в словах мы часто выдаем желаемое за действительное, вот и у Малфоя-младшего речи «мой отец» делом не подкреплялись. Отец не появлялся… а у ребенка, по сути дела, не было даже друзей. Слизеринцы вообще были странными. Со школьной парты этого не видно, а вот из-за учительского стола очень даже заметно.

В общем, жизнь Ремуса Люпина впервые за много лет бурлила и била ключом, заставляя зябко ежиться и пытаться придумать предлог как-то все изменить.

А потом произошло несколько вещей. Подумать только! Еще несколько. Словно полный штиль его жизни вдруг сменился штормом в девять баллов.

Во-первых, из Министерства пришла официальная бумага о том, что «Сириус Блэк, сумасшедший убийца, охотится за… Гарри Поттером».

Помнится, Ремус чуть дара речи не лишился, услышав подобную чушь. Зачем? Зачем Сириусу на кого-то охотиться? Это полнейший бред! Это… могло сравниться по эффекту разве что с новостью о самом побеге. Но на этом власти не остановились. «Каждый волшебник, обнаруживший хоть какой-то след Блэка, обязан немедленно сообщить в Министерство, по возможности не подвергая свою жизнь опасности». И по мерзкой ухмылке Северуса Снейпа Ремус вдруг понял, что Сириус обречен. Потянулись бесконечные минуты тревожного ожидания. А если Ремус увидит Сириуса, что он сделает? И что сделает сам Сириус? И что с ним, вообще, произошло? Как повлияли на него эти годы? Узнает ли он кого-то из старых знакомых? Нет, не знакомых — друзей! И слова Фаджа: «Блэк полностью вменяем», и страх вперемешку с желанием найти Сириуса первым, и… усталость и обреченность.

— Не могу понять, как все-таки Блэку удалось сбежать из Азкабана?

Взгляд Снейпа буравит спину. И Ремус Люпин улыбается. Он — единственный из всех знает возможный вариант. Сириус Блэк — анимаг, и перед Ремусом Люпином еще одна дилемма: рассказать или нет. Выучка аврора, так цепляющаяся за сухие факты, знает ответ на этот вопрос. Но Ремус Люпин молчит и вместе со всеми пожимает плечами и удрученно качает головой, не обращая внимания на взгляд Снейпа. Ремус Люпин молчит, потому что ночами утомленному сознанию плевать на сухие факты. Оно знает правду, которая прячется от дневного света. И этого знания хватает Рему, чтобы молчать.

Ремус поднимает воротник пальто. Сколько лет этому пальто, а оно как новенькое. Наверное, потому что ему очень редко приходилось надевать этот маггловский атрибут. Но женщина, попросившая о встрече, назвала именно это место — парк в маггловском квартале. И, глядя на кусок пергамента, исписанный ровным почерком и пахнущий дорогим парфюмом, Ремус отчасти порадовался, что не придется надевать видавшую виды мантию.

Это еще одно неожиданное событие за столь короткое время. Кто эта женщина? Что ей нужно? Лишь фраза «Я хочу поговорить о Сириусе Блэке» и место встречи.

И вот Люпин сидит в парке, размышляя, пойдет ли дождь из грязно-серой тучи над головой, или же ее успеет унести поднимающийся ветер?

— Ремус Люпин?

Вот тебе и аврор. Мужчина быстро встал и обернулся на голос. Невысокая, в дорогой маггловской одежде — неплохой маскарад, мягкий голос и приветливая улыбка. Что-то смутно-знакомое.

— Да, чем могу быть полезен…

— Мариса, — женщина протянула руку в изящной перчатке и после паузы добавила: — Мариса Делоре. Мы учились в Хогвартсе в одно время.

Глядя в это молодое лицо, Люпин вдруг понял, что они не могли учиться в Хогвартсе одновременно. Сколько ей лет?

— Не сочтите за комплимент, но вы слишком юны, чтобы быть моей однокурсницей, — мужчина улыбнулся.

Женщина улыбнулась в ответ.

— Мне двадцать восемь, мистер Люпин. Я училась на втором курсе, когда вы заканчивали Хогвартс.

— Любопытно. Извините, но я вас…

— Не помните, — весело закончила женщина. — Вы и не должны. Пройдемся?

— Да, пожалуй.

Они медленно двинулись по дорожке. Поднявшийся ветер и тучи, окончательно затянувшие небо над головой, разогнали гуляющих. Они оказались в парке одни. Негромкий перестук каблучков, доносящийся сквозь вой ветра и… недоумение. Кто она? Что ей нужно?

— Мисс Делоре… — в голосе послышался вопрос.

— Миссис, — с улыбкой уточнила женщина.

Она схватывала невысказанный вопрос налету. С такими женщинами Ремусу давно не приходилось общаться. Значит, в школе у нее была другая фамилия... Любопытно.

— Итак, миссис Делоре…

— Можно просто Мариса. Я написала вам письмо с просьбой о встрече, потому что мне нужно знать, где я могу найти Сириуса Блэка.

Ремус сбился с шага. За эти годы он привык к тому, что его никто не ассоциировал с Сириусом. Об их дружбе знали лишь те, с кем они с Сириусом учились или работали. Многих из этих людей уже не было в живых, с остальными же Ремус не виделся столь давно, что сейчас был слегка удивлен.

— Миссис Делоре… Мариса, в последнее время мы с Сириусом Блэком находились на некотором отдалении друг от друга, поэтому я ничем не могу вам помочь.

— Мистер Люпин…

Пауза. Он не предложил обращаться по имени, ему был неприятен этот разговор. Женщина поняла.

— Мистер Люпин, я прекрасно осведомлена о том, что с Сириусом Блэком никто не виделся в последние годы. Но вы знаете его, как никто другой. Куда он мог пойти?

— Если понадобится, я отвечу на эти вопросы Аврорату.

— Я не аврор, — женщина улыбнулась. — Я трачу ваше время по просьбе моей подруги. И действуем мы обе не во вред Сириусу. Поверьте.

— Миссис Делоре, Сириус Блэк — преступник. Об этом твердят все вокруг. Его колдографии на каждом шагу. Его ищут маги, магглы, а вы говорите подобное.

— Но мы-то с вами знаем, что все они ошибаются.

Мариса Делоре остановилась и посмотрела ему в глаза. Ремус встретил прямой взгляд. Было в нем что-то смутно знакомое. Кто она? Порыв ветра вырвал край ее шейного платка из-под воротника кашемирового пальто. Женщина перехватила его и попыталась заправить, но разошедшийся не на шутку ветер бросил ей в лицо прядь темных волос.

— Ваша подруга... Кто она?

Женщина наконец справилась с платком и чуть пожала плечами. Ремуса Люпина осенило догадкой.

— Эмили? — он напряг память. — Эмили Кристалл?

Миссис Делоре вновь улыбнулась. Ремус обратил внимание на то, что она часто улыбается. Словно это — часть ее образа.

— Я незнакома с Эмили Кристалл, извините. А моя подруга — наша общая знакомая. Нарцисса Малфой.

Ремус поперхнулся очередным вопросом. Вот тебе на!

За последние годы он много слышал о семье Малфой. Лично ему, как аврору, да и вообще здравомыслящему человеку, попытки Люциуса обелить собственное имя казались шитыми белыми нитками. Но у того были деньги, которые, как это ни прискорбно, решали все. Люциус Малфой не только сумел избежать наказания, но и процветал, насколько Ремус мог судить из газет. Так же много писали о Нарциссе, занявшейся благотворительностью. Да и эту женщину он видел, скорее всего, в одной из газетных публикаций.

— А почему миссис Малфой не обратилась ко мне сама?

Спросил и сам усмехнулся.

— Вы правы, — перехватила его усмешку женщина. — Она не может встретиться с вами. Это ее скомпрометирует.

— А вас нет?

— Меня — нет.

Странная женщина.

— Какую фамилию вы носили в Хогвартсе?

— Малфой. Я — сестра Люциуса.

Это, наверное, ветер заложил уши? Ему, определенно, показалось... В семье Малфоев есть нормальные люди?

— Любопытно, — протянул Ремус.

— Мистер Люпин.

— Можно Ремус.

Улыбка.

— Ремус, у меня просьба: если вдруг вы что-либо узнаете о Сириусе Блэке, дайте знать, пожалуйста, — она протянула карточку со своим адресом. — Для Нарциссы это важно.

— Спустя столько лет?

— Ну, для вас же это важно. Хотя лет прошло не меньше.

Ремус посмотрел на грязную газету, летящую над тротуаром.

— Это — дружба, — надтреснуто проговорил он.

— А это — любовь, — в тон ему отозвалась Мариса.

Ремус повернулся к женщине.

— Хорошо. Я сообщу вам...

— Спасибо.

— Передавайте миссис Малфой мой поклон.

— Обязательно.

Мариса улыбнулась. Ветер окончательно испортил ее прическу и сделал моложе лет на десять.

— Вот сейчас я вас вспомнил, — вдруг проговорил Ремус.

— Правда?

— Вы учились на факультете Фри… в Когтевране.

— Точно! Я училась на факультете Фриды Забини.

На этих словах уголок его губ дернулся.

— Вы забавная.

— Многие так считают, только не все говорят.

— Я могу передать привет и ей? Вы ведь видитесь?

— Изредка. Фрида мало появляется на светских раутах, да и я, признаться, тоже.

— Как она?

— О… — Мариса вновь улыбнулась. — Подобные вопросы всегда ставят меня в тупик. Она работает доктором.

Ремус тоже улыбнулся. Он всегда знал, что Фрида не будет жить по чьей-то указке. Долг семьи — это одно, а дальше она выберет свою жизнь сама.

— У нее чудесный сын. Его зовут Брэндон. Ему сейчас семь. И… пожалуй, все.

— А почему вопросы ставят в тупик?

— Ну, вас же не анкетные данные интересуют, смею предположить.

Ремус приподнял бровь.

— Не обижайтесь, Ремус. Я имела в виду, что вас интересовала она сама, а не регалии мужа и заслуги семьи. Правильно? Здесь я ничего сказать не могу, извините. Мы не очень близко общаемся.

— Значит, она редко бывает в доме Люциуса?

— Она вовсе там не бывает.

Ремус не знал, рад ли был услышать эти слова. Он вообще ничего не знал. Эта женщина, словно принесенная самим ветром, срывающим сейчас осеннюю листву с деревьев и поднимающим мусор с земли, появилась слишком неожиданно. Он не был готов к вопросам. И к ответам не был готов. Мужчина посмотрел в глаза собеседницы и увидел в них отражение пасмурного неба. И почему он сразу не заметил, что она — Малфой?

— Я был рад знакомству с вами, Мариса, — искренне проговорил он, не желая обращаться ни к ее старой фамилии, ни к новой, потому что нужно добавлять миссис, а женщина ее круга, не боящаяся скомпрометировать себя, мужа, это как-то… нехорошо. Это не вязалось с ее искренней улыбкой и звонким смехом

— Взаимно. Я буду ждать от вас вестей.

— Всего доброго.

Ремус Люпин пожал протянутую руку, и в этот миг сверху упали первые капли осеннего дождя. Крупные, холодные, безжалостные.

Мариса смешно втянула голову в плечи и подняла воротник. Ремус последовал ее примеру.

— Думаю, пора наколдовать зонтик, — прокричал он, стараясь перекрыть шум дождя, начавшегося в полную силу.

— Нет! Я люблю дождь. Прощайте.

Она взмахнула рукой и двинулась по дороге.

— Эй, там маггловская часть.

— Метро я тоже люблю! — раздалось сквозь шум дождя.

Ремус Люпин смотрел вслед уходящей женщине. Она любит дождь и метро. А Ремус не любил ни того, ни другого. Метро — после того, как пришлось однажды там работать, ликвидируя последствия нападения Пожирателей. А дождь… Дождь Ремус Люпин не любил по другой причине.

Мужчина убрал с лица прилипшие пряди и хлопнул в ладоши, трансгрессируя в Хогсмит.

* * *

— Неужели ничего? Может, он просто не стал говорить?

— Вряд ли, — Мариса задумчиво смотрела на пламя камина.

Нарцисса разочарованно вздохнула.

— Хотя… он только вернулся. Возможно, еще правда не знает. Придется ждать.

— Я оставила адрес. Так что будем ждать.

— А какой он?

— Кто? — вынырнула из задумчивости Мариса.

— Ремус. Какой он сейчас?

— Такой же и не такой. Постарел, поседел. Устал.

— Поседел? С ума сойти. Мы ведь ровесники.

— Сириус тоже поседел.

Нарцисса откинулась на спинку стула.

— Мерлин, как летит время.

— А глаза у него все такие же. Совсем, как в школе. Такие, знаешь, будто он знает ответы на все твои вопросы, только молчит, потому что боится, что ты не поймешь.

— Ты-то откуда помнишь? — Нарцисса с легким удивлением посмотрела на подругу.

— Не знаю. Он мне так запомнился, когда я передавала Фриде что-то, а она была с ним. Мы тогда только поздоровались, но взгляд мне запомнился.

Нарцисса улыбнулась.

Так странно. Ее последняя надежда — Ремус Люпин, человек, с которым в школе пересекалась-то два-три раза, но каждый разговор помогал что-то понять в себе, что-то сделать или же, наоборот, не сделать, одуматься, замереть у последней черты и посмотреть на вещи по-иному.

Осталось надеяться, что Ремус Люпин поговорит с Сириусом…

Собирался ли Ремус говорить с человеком, которого считал другом и предателем почти одинаковое количество лет? Нарцисса надеялась, что собирался. Мы всегда на что-то надеемся.

Ремус же… Ремус боялся встречи, Ремус гнал от себя мысли о самой возможности увидеть Сириуса, потому что по всем мыслимым и немыслимым законам в тот миг он должен будет поднять волшебную палочку и вспомнить аврорские навыки. Но как же быть тогда с тем, что внутри, с тихим голосом, который еще во что-то верит? Поэтому Ремус малодушно надеялся избежать встречи, не делать выбора между разумом и сердцем. Он искренне надеялся, что Судьба не станет снова его испытывать. Она и не стала.

Все случилось так быстро, что Ремус совершенно не успел испугаться, осознать…

Карта Мародеров… Сириус и… все встало на свои места. Так просто! Кусочки мозаики, которые столько лет никак не желали складываться в достоверную картину, будто ошибся где-то в самом начале, и последние составляющие не желают вставать на положенные места, внезапно оказались найдены. Одно имя «Питер Петтигрю», и осознание едва не сбило с ног. Он даже позабыл выпить зелье, кубок с которым стоял тут же, на письменном столе. Да что там зелье! Он позабыл, как дышать, он даже не вспомнил о том, что сегодня полнолуние, а ведь не один десяток лет каждый месяц с замиранием сердца ждал подобную ночь. Одно имя человека, награжденного орденом Мерлина, оплаканного и возведенного на героический пьедестал, и сразу вспомнились все те мелочи, которые крутились в голове эти годы. Крутились где-то на самом краю сознания, впрочем, не настолько близко, чтобы зацепиться за них, вытащить на свет из закоулков памяти.

— Сколько раз Джеймс будет менять пароль!

Возмущение, нервное передергивание плечами.

Тогда казалось, что это напряжение, вызванное очередной гибелью кого-то из авроров. Кого, Ремус уже не помнил. Помнил лишь недовольный голос Питера…

— Я тут подумал…

Сириус Блэк крутится на стуле так быстро, что смотреть на него невозможно. И как самого не укачивает?

— Не больно с непривычки? — добродушно уточняет Ремус, покусывая кончик пера в попытке продумать начало отчета об очередном боевом вызове. Сириус мешает этим мельтешением, да и постоянным звуковым сопровождением.

— Как-то глупо и очевидно делать Хранителем кого-то из нас, — он пропускает реплику мимо ушей.

— Джиму видней, — рассеянно говорит Рем.

— Понимаешь, мы самая очевидная мишень, — Сириус наконец прекращает вращаться на стуле, встает, потягивается, сдувая челку с глаз, — вот если бы кого-то, на кого никогда не подумают, слабого, неприметного…

Рем досадливо отмахивается, потому что появившаяся было умная мысль снова спряталась в лабиринтах его извилин, порядком уставших за эти дни.

Ремус не вспоминал этот разговор много лет, а вот теперь всплыло. Чего он хотел, осознав правду? Помочь Сириусу? Наказать Питера? Спасти детей, которые наверняка ни о чем не подозревали? Насчет Сириуса он не опасался, хотя… Двенадцать лет Азкабана. Как можно предсказать поведение человека после подобного? Нет, конечно, Рем не верил в то, что Сириус может причинить вред Гарри. Нет, только не сыну Джима. Но… он может попытаться убить Питера, а Гарри… Гарри слишком похож на Лили в своем обостренном чувстве справедливости. Он не позволит причинить вред человеку без объяснения причин. И как поведет себя Сириус с его наплевательским отношением к правилам и доводам здравого смысла, да еще вкупе с многолетней ненавистью...

А потом…

Потом была хижина, ненавистная хижина, в которой он провел столько лунных ночей, одиноких и наполненных страданием, пока трое мальчишек не решили стать анимагами. Угрызения совести вперемешку с радостью… Хижина навевала слишком много…

Старые ступени, свежие следы в многолетней пыли и голоса…

Все так стремительно, быстро и необратимо. Обвинения, отчаянная храбрость тринадцатилетних детей, недоумение, лихорадочные попытки все объяснить ребятам и не позволить Сириусу наделать глупостей, старательно отгоняя от себя мысли о том, что его рукопожатие стало не уверенным, как в юности, а, скорее, отчаянным. И взгляд…

Мерлин, ту ночь, когда было сказано так много и так мало, Ремус Люпин вспоминал потом очень часто.

Почему осознание всегда приходит слишком поздно? Почему правду узнаешь так внезапно, что неизменно оказываешься неподготовленным? Ведь как хорошо было бы вести тот разговор с Гарри в спокойной и дружеской обстановке, а не с оглушенным Снейпом под боком и хнычущим Питером.

Питер — отдельная история. Все последующие годы Ремус старательно гнал от себя воспоминания о ползающем на коленях человеке. Наверное, стоило задуматься еще тогда, на этапе превращения в анимагов. Разве мог настоящий Человек превратиться в крысу? И все же между слегка неуклюжим и смешным Питером из детства и этим пресмыкающимся предателем была разница. Так хотелось думать, потому что принять правду было слишком сложно.

И Гарри… бедный мальчик, идеалы которого рушились с сумасшедшей скоростью. Одна правда сменяла другую слишком стремительно. И Ремус с болью видел в зеленых глазах упрямство Джеймса и сострадание Лили. И эта фраза «я не хочу, чтобы друзья моего отца стали убийцами».

Захотелось схватить этого ребенка за плечи и встряхнуть. «Мальчик, тебе всего тринадцать, ты не должен решать подобные вопросы! Ты должен гонять на метле, посматривать на девочек и беспокоиться о ненаписанном эссе!» Почему одному ребенку выпало столько испытаний?

Ремус не знал ответа на вопрос тогда, как не знал его и теперь. Тот сумасшедший день закончился в лучших традициях книг с элементами ужасов.

Стоило им выбраться из подземелья, стоило Ремусу немного расслабиться от негромких голосов Гарри и Сириуса, переговаривающихся за спиной, как из-за туч выбралась… луна.

Люди воспевают Луну, люди посвящают ей стихи, серенады, наделяют мистическими свойствами. За людей можно только порадоваться, ибо они не знают, как плавятся кости, и остатки человеческого разума ускользают за невидимую грань. И отчаянно не хочешь, пытаешься предотвратить это, но раз за разом понимаешь, что ты слабее. Ты — человек, сумевший подчинить себе природу, научившийся закручивать время в спираль, заставивший служить себе животных — слабее холодного бездушного светила… Наверное, потому что оно старше. Через сто лет от тебя останется лишь трава и, возможно, воспоминания, а оно так и будет озарять равнодушным светом землю и через сто лет, и через тысячу.

Как Ремус ненавидел этот свет и как восхищался его красотой. Мистической и неотвратимой. Каждый раз последний проблеск человеческой мысли был о нереальной красоте серебристого света.

А потом было утро. Привычное раскаяние и замирающее сердце. «Что на этот раз?»

И предчувствие не обмануло. Мало того, что он чуть не покалечил детей, так еще Сириус… Мерлин! За что одним людям выпадает так много испытаний? Ведь Сириус был в шаге от свободы и оправдания. И все споткнулось о такую случайность, как не выпитое зелье. Ремус потом в отчаянии швырнул наполненным кубком в стену. Но горю это не помогло. Сириус по-прежнему осужден, хотя благодаря Гарри... снова Гарри… жив и на свободе, Северус Снейп празднует победу, несколько омраченную отсутствием ордена Мерлина, Дамблдор доволен, а сам Ремус пакует чемоданы. И к его очередной профессии опять прибавляется слово «бывший». Бывший аврор, бывший лекарь… Сколько этих «бывших» в его жизни…

Его жизнь вообще похожа на ледяные горки. Долго взбираешься наверх, потом быстро летишь вниз. Весело быть оборотнем.

Ремус даже не догадывался, что со всеми происходит нечто подобное. Ведь мы видим лишь свои проблемы.

И снова путь наверх. Снова попытки найти себя в жизни, необходимость скрывать правду, прятать мысли и участь — получать отказы.

Орден Феникса стал для Ремуса своеобразной наградой. И не только потому, что он вновь смог почувствовать себя нужным и полезным, оказаться среди людей, знающих его тайну и относящихся к этому с пониманием. Потому, что он впервые за столько лет мог быть самим собой. Ведь это так много! К тому же он снова мог защищать сына Джима и наконец оказаться рядом с Сириусом. И это было подобно искуплению многолетнего недоверия.

Можно сказать, Ремус Люпин был счастлив, пока жизнь не начала вносить свои коррективы.

Все эти два года у него по-прежнему хранилась визитная карточка Марисы Делоре, но сообщить об этом другу он так и не смог. Они с Сириусом перебрасывались короткими письмами ни о чем и обо всем, шифруя все старыми приемами из бытности мародеров. Адрес Ремус так и не решился отправить, опасаясь того, что письма могут проверяться. Да и о Нарциссе за это время не было сказано ни слова.

Потом все завертелось. Орден пополнялся новыми членами и подсчитывал выбывших. Рейды, охрана, сбор сведений. Члены Ордена вертелись, как белки в колесе, порой не успевая толком перекусить и повидаться с близкими. От избытка адреналина снова бурлила кровь, и с полным основанием можно было рассказывать, прихлебывая горячий чай: «А у меня сегодня…».

Это была настоящая жизнь, а мелкие проблемы забывались, заслоненные общим делом.

И на фоне всего этого Сириус… Сириус, привыкший быть в первых рядах с его безрассудством и отчаянной смелостью, сейчас был вынужден разгребать горы хлама в ненавистном ему доме.

О человеке можно многое понять, побывав в месте, где он вырос. Вот и Ремус многое понял. До этого он никогда не бывал на площади Гриммо. Знал о родительском гнезде Сириуса лишь понаслышке. И вот увидел воочию.

Сушеные головы эльфов, истерично орущий портрет и Сириус, у которого на фоне всего этого сдают нервы.

Ремус со сжимающимся сердцем наблюдал, как друг просто тает в этих стенах. С одной стороны Дамблдор был прав, но с другой… неужели непонятно, что для Сириуса лучше получить пару заклятий в лоб, чем выслушивать от Снейпа язвительные замечания и предложения учредить орден Мерлина за достижения в области уборки помещений.

Сколько раз члены Ордена повисали на руках у одного и второго. Ремус с удивлением замечал, что Северус Снейп при всем своем хладнокровии выходил из себя мгновенно, стоило ему столкнуться с Сириусом. Они срывались на перепалку каждые пять минут в обществе друг друга. Словно два подростка. И если Сириус всегда отличался взрывным характером, то Снейп успел зарекомендовать себя как непробиваемая натура. Однако все мы родом из детства. И время не лечит, лишь притупляет старые чувства, а иногда, наоборот, обостряет.

Ремус очень хорошо помнил день, когда Гарри оправдали. Радость, веселье. И то, как улыбка Сириуса слетела с губ. Всего на миг, но Ремус успел увидеть разочарование, отчаяние, рухнувшие надежды. Конечно, Сириус не желал Гарри быть осужденным и исключенным из школы. Но двенадцать лет, вырванных из жизни, давали ему право на толику эгоизма. Он, естественно, поздравил Гарри, но после этого совсем ушел в себя. И если до этого он еще как-то старался держать себя в руках, то тут предпочел просто избегать всех и вся.

Ремус не знал: злиться или расстраиваться. За последнее время он отчетливо понял, что все они изменились за годы. От этого не уйти. Но у большинства были эти самые годы, чтобы взрослеть постепенно, понять что-то в себе, в других. Так, например, сам Ремус больше всего повзрослел, кажется, за год, когда к нему обращались «профессор Люпин» в стенах школы, где он сам некогда нарушал дисциплину. У Сириуса же этого времени просто не было. Двадцатилетнего мальчишку бросили в пустоту, а потом, спустя двенадцать лет, он оказался в большом мире. И снова идет война, а он вне закона. И люди, которых он знал, стали совсем другими, и ему самому уже нет места в этой новой жизни. И как Рем ни старался дать понять Сириусу, что совсем не считает его чем-то чужим в этом мире, Сириус этого так и не прочувствовал. Ремус видел, как он словно замыкается и отгораживается в ответ на все попытки поговорить о чем-то кроме Гарри, будто этот мальчик — единственное, что еще имело смысл. Они не говорили о Джеймсе или Лили, не вспоминали школьные годы. Они вели себя так, словно у них не было общего прошлого. Словно не Сириус Блэк однажды сказал Нарциссе: «Если бы не Ремус, совесть давно разобрала бы меня на кучу маленьких Сириусов Блэков». Словно все это было не с ними.

Была одна тема — Гарри. И Гарри, мальчик из другой, взрослой, жизни, словно возводил между ними еще большую стену. Ремус смотрел на него, как на сына Джеймса, как на ребенка, которого нужно защищать, уберегать от волнений, продлить всеми силами его детство.

Сириус же… Порой Ремусу казалось, что Сириус путает Гарри с Джеймсом. Даже не замечая, что в Гарри больше от Лили. В нем нет того бесшабашного безрассудства, которое было присуще Сохатому.

И разговоры заканчивались спорами и молчанием, а порой еще хуже — нравоучениями Молли, если той доводилось присутствовать этих беседах. И если сам Ремус искренне восхищался Молли, сумевшей при небольшом достатке семьи вырастить столько детей в ласке, заботе и нежности, то Сириуса Молли так же искренне раздражала. Как-то Рем попытался выяснить причину, на что получил очень размытый ответ.

«Не знаю, мне не нравится ее чрезмерная опека. Словно все вокруг несмышленые детишки».

Видимо, даже в заботе Сириус усматривал посягательство на свободу, которой у него не было все эти годы.

И вот после того, как оправдали Гарри, и Сириус снова впал в уныние, состоялся разговор о прошлом. Разговор, возникший спонтанно и оттого получившийся неловким.

Сириус Блэк стоял напротив книжного шкафа и водил пальцем по корешкам книг. Ремус Люпин сидел за большим письменным столом и открывал ящики один за другим в поисках каких-нибудь мелких заклятий.

Сириус молчал второй день, и трогать его все опасались.

— Слушай, я так и не сказал тебе, — Рем задвинул очередной ящик. — Два года назад, ну когда ты оказался на свободе…

На этом слове Сириус усмехнулся, однако ничего не сказал, по-прежнему перебирая книги.

— Я встречался с женщиной по имени Мариса.

— И? — Сириус улыбнулся. Он вообще сейчас редко улыбался, но порой проскальзывало вот такое — из детства. — Далее последует увлекательный рассказ?

— Что? — не понял Рем. — А… да нет. Она… Она сестра Люциуса Малфоя.

Палец Сириуса замер на корешке книги, сам он медленно обернулся. Время словно сделало крутой вираж. Он прекрасно помнил сестру Люциуса Малфоя, хотя видел вблизи всего один раз. Испуганная девочка, передававшая записку. И его ответ. Казалось бы, всего одна встреча, но образ этой девочки — вестника разлуки — и его «правильное» решение прочно переплелись в сознании. Он прекрасно помнил испуг в серых глазах и то, как она нелепо передергивала плечами и не знала, куда деть руки.

— Мы в одно время учились в Хогвартсе, — добавил Ремус.

— Я помню, — откликнулся Сириус. — Она была когтевранкой.

Рем удивился, но все же продолжил.

— Она искала тебя… По просьбе Нарциссы…

Сириус, сделав вид, что ищет книгу, старательно разглядывал старинные корешки, барабанил пальцем по полке... Ремус ждал. Наконец друг прислонился лбом к шкафу.

— Два года назад? — голос прозвучал еле слышно.

— Ну… не совсем. В сентябре. Они… искали тебя. Нарцисса искала. Мариса оставила мне свой адрес.

Сириус повернулся, по-прежнему прислоняясь к шкафу. Прядь волос упала на лицо, но он не стал ее убирать, словно не заметил. Ремус едва не вздрогнул от охватившего чувства.

В юности челка Сириуса всегда была довольно длинной. И вот эта упавшая на лицо прядь была привычной картиной. Вот только она сделала контраст более резким, чем все остальное. Некогда иссиня-черная, а теперь почти совсем седая прядь говорила даже не о возрасте, а о прожитой жизни. Причем не слишком веселой.

— Адрес у тебя?

Ремус очнулся от мыслей и похлопал себя по карманам. Зачем? Ведь прекрасно знал, что адреса с собой нет. Он, естественно, не носил его с собой все эти годы.

— Он дома. Я привезу завтра или сегодня, если хочешь.

Сириус расхохотался. Резко и как-то зло. Ремус даже вздрогнул от неожиданности.

— Чему ты смеешься?

Мужчина у книжных полок так же неожиданно замолчал и прислонился лбом к пыльным корешкам.

— А что бы ты сделал на моем месте? А? Как ты думаешь: зачем ей это?

— Я задал Марисе этот вопрос.

— И?

— Она ответила… это — любовь.

Сириус дернулся, пробормотал что-то невнятное, а потом наконец отлепился от полок и заговорил, глядя в пол:

— Любовь? К кому? К кому, Рем?! — голос сорвался на крик.

Ремус промолчал. Для него ответ был очевиден, для Сириуса, видимо, нет.

— Посмотри на меня… Все зеркала в этом доме молчат лишь потому, что я разбил несколько особенно говорливых. Она… Она… не понимает. Она верит в сказку пятнадцатилетней давности, но этой сказки больше нет и меня — того — нет. Как же ты не понимаешь?

— Нет, это ты не понимаешь!

Ремус встал и обошел стол, хотел приблизиться к застывшему в середине комнаты человеку, но передумал — столько напряжения исходило от друга.

— Это ты не понимаешь! Все может измениться, и…

— Измениться? Ты в своем уме? Тогда я хотя бы мог ей что-то предложить: у меня были деньги, молодость, свобода. А сейчас ни черта нет! Есть эти проклятые стены, есть портрет моей милой мамочки и нелегальное положение!

Сириус резко замолчал, тяжело дыша. Видимо, вся горечь, копившаяся столько лет, прорвалась наружу, и Ремус не знал, что на это ответить

— Ты не хочешь с ней даже поговорить?

Сириус, зажмурившись, помотал головой.

— Я не хочу, чтобы она меня видела таким.

— Да что ты привязался к этому?! Никто из нас не помолодел. Седина — это ерунда. К тому же, поверь, колдографии в репортажах о побеге были не самыми лучшими снимками в твоей жизни.

Сириус усмехнулся. Рем приободрился:

— И она их видела, и искала тебя после них. Она любит, Сириус. Неужели это так сложно понять?

— Сложно. Мне — сложно. За эти годы я отвык от подобного. И… Знаешь, у нее был перстень. Именно так Люциус узнал, помнишь? Мы еще думали: это Снейп. Я не могу подвергать ее опасности и не хочу. И знаешь, я бы предпочел думать, что она меня забыла.

— Как скажешь.

— Правда, Ремус. Оставим это.

Ремус Люпин посмотрел на напряженный профиль Сириуса, и внезапно его посетило совершенно нелепое желание. Ему жутко захотелось услышать прозвище, которого он так стеснялся в молодости. Оно казалось ему настолько говорящим, просто кричащим о его тайне, что сам Ремус съеживался, когда друзья обращались к нему так в школе. Особенно он не любил, когда его окликал Сириус, потому что нелепое «Лунатик» разносилось звонким эхом по коридорам. В устах Сириуса его прозвище звучало по-разному. Порой насмешливо, порой примирительно, порой доверительно, но всегда звонко и задорно.

И почему-то повзрослевшему Ремусу жутко захотелось услышать этот отголосок прошлого.

— Эй, Бродяга, — он и сам удивился, как легко подзабытое прозвище слетело с губ, — все будет нормально. Не ты ли это всегда повторял?

Сириус поднял голову, чуть улыбнулся.

— Да уж, была у меня такая привычка. Предсказатель из меня никакой, как показало время.

— Ну… это не самый страшный твой порок. Из тебя еще повар никакой, да и уборщик тоже.

— То есть, Снейп прав. Я бесполезен, — Сириус усмехнулся.

— Сам он бесполезен. Ладно, шучу. Но он не имеет права говорить подобное.

— Рем, я сижу здесь как последний трус.

— Сириус, так считаешь только ты. Все остальные понимают, что ты не можешь рисковать собой. Ты нам нужен.

— Для чего, Рем?!

— Ладно. Я не буду с тобой препираться. Это бессмысленно.

— Ремус, помоги мне, пожалуйста! — Молли заглянула в библиотеку.

— Иду! Так что с адресом? — Ремус остановился в дверях.

Сириус медленно обернулся. Улыбки как не бывало.

— Выброси его.

Ремус Люпин со вздохом прикрыл дверь.

* * *

Сириус подошел к открытому окну. На улице начинал моросить дождик. Сириус высунулся из окна насколько смог, держась руками за косяки. Мелькнула шальная мысль: разжать руки. Ведь это так просто. Словно летишь на метле. Свободный полет. Полет. Как Сириус любил это слово.

«Милый Лунатик…»

Прозвище всколыхнуло в душе что-то теплое.

«Милый Лунатик, как ты не понимаешь, я бы отдал все, что у меня есть, за возможность написать, встретиться, коснуться. Но всего, что у меня есть, — мало».

Она — словно ангел. Бестелесный ангел, живший в душе все эти годы, укрывавший прозрачными крыльями и согревавший в холодных стенах. Из памяти стерлись ее черты, осталось лишь тепло где-то внутри от мысли о ней.

Она искала… Она его искала. Мерлин! За что? Неужели она еще на что-то надеялась? Ведь не игрой же были все эти попытки, тем более под страхом скомпрометировать семью. Искала и хотела найти. Интересно, ей приходило в голову, что, найдя его, она сломает свою жизнь, точно карточный домик. Что их могло ожидать? Ночь, украденная у времени? Когда-то это уже было. И закончилось не очень хорошо. Теперь ставки возросли. С этой новой жизнью уже нельзя так беспечно играть ва-банк. К чему бы все это привело?

Может, это и к лучшему, что он сидит в этих стенах, потому что в своей способности к здравому рассуждению он сомневался. Ведь едва не позабыл все на свете в тот жаркий летний день в Косом переулке.

В первый момент он не увидел — почувствовал. И не обостренным собачьим обонянием, нет. Скорее чем-то человеческим внутри. Внезапно стало тепло, потом жарко. Как в далеком детстве, когда кто-то из них что-то загадывал, а другой должен был угадать. И вот это «холодно — теплее — еще теплее — горячо» обожгло его в тот день. Черный пес застыл неподалеку от входа в кафе. Стеклянные двери распахнулись — и шерсть на загривке встала дыбом. На пороге появился ненавистный Северус Снейп, излучающий волны раздражения за милю, незнакомая женщина, сияющая улыбкой, и… она. И обостренное обоняние стало ловить запахи, а слух вырывать из какофонии звуков ее дыхание, смех.

Сириус не мог потом сказать, изменилась ли она за эти годы. После побега он собирал газеты, в некоторых из них были колдографии Нарциссы Малфой. Красивая, неживая, далекая. Он бы сказал, что женщина изменилась до неузнаваемости, но в тот день все встало на свои места. Стала старше, сменила духи, наряды стали более сдержанны и изысканы, чем прежде, и… все. На этом изменения заканчивались. Все тот же смех, звенящий колокольчиком, когда вторая женщина что-то сказала Снейпу, а тот рассерженно отмахнулся, все та же порывистость, когда она перехватила ненавистного слизеринца за локоть и что-то сказала, а тот посмел стряхнуть ее руку.

И вся эта мозаика из жестов и звуков, запахов и тепла сложилась в образ, спасавший его все годы в холодных стенах тюрьмы. Двенадцать лет. Восемь шагов вперед. Ее улыбка. Поворот. Еще шесть шагов. Ее смех. Поворот. Остановиться, почувствовав приближение дементоров, спрятать тепло поглубже, чтобы ни одна из этих тварей не смела прикасаться своим смрадным дыханием к ее образу. Восемь шагов. Поворот…

В тот далекий солнечный день Сириус понял, что все, что у него осталось — ее образ. Светлый, незапятнанный и далекий. И шальная мысль — проследить во что бы то ни стало, увидеть, поговорить — была отброшена, как часть прогрессирующего безумия. Где он и где она? И все что осталось от той встречи, длившейся пару минут, пока она и незнакомая женщина не сели в экипаж с буквой «М» на дверце, — тепло, горечь и еще ненависть к человеку, оставшемуся на тротуаре. Кто мог предположить много лет назад, что тщедушный, всеми нелюбимый слизеринец — предмет вечных насмешек и издевательств — будет подавать ей руку, помогая сесть в карету, будет иметь наглость отмахиваться от ее слов и быть поводом для ее улыбок? В то время как Сириус, некогда один из лучших студентов, один из самых популярных мальчишек в школе, талантливый вратарь гриффиндорской сборной, блестящий аврор, любимец женщин, превратится в изгоя в волшебном и неволшебном мире, человека без имени, без прошлого и без будущего.

Разжать руки и отдаться свободному полету. Пусть на несколько секунд, но почувствовать ветер у щеки и вырваться наконец из Азкабана собственной души. Восемь шагов. Поворот. Еще шесть. Поворот.

* * *

Жизнь — странная штука. Когда все уже кажется налаженным и понятным, простым и каким-то устоявшимся, одна встреча — и все летит в тартарары.

Столько лет убеждать себя, уговаривать, успеть увериться в собственной непробиваемости, неспособности поддаться мирским страстям для того, чтобы все старания пошли прахом после одной короткой встречи: напряженного разговора ни о чем, его опрометчивого признания и ее взгляда.

Как все оказалось просто и сложно.

Мир снова стал с ног на голову. Люциус вновь почувствовал себя мальчишкой, способным страдать, переживать, одним словом, жить. Он не мог смотреть на прежних любовниц, не мог посещать опостылевшие приемы и лениво участвовать в светских беседах.

Он написал за этот год больше сотни писем — все одному адресату. Первые десять или двадцать штук остались без ответа. С одной стороны отчаяние, с другой — подзабытая радость оттого, что можно спуститься в фехтовальный зал и до изнеможения метать кинжалы в старую мишень, перебирая в голове все, что хочется сделать с теми, кто заменил его в ее жизни. Или же вздрагивать, завидев сову, а потом чувствовать, как сердце разочарованно сжимается. Это — жизнь. Настоящая. Та, которую он отринул более десяти лет назад, та, что казалась невозвратимой и далекой. Но сердце помнило. Сердце, оказывается, только и ожидало мимолетного взгляда или негромкого голоса. Ее голоса.

Появился смысл жизни, появилась необходимость выжить. Раньше он жил лишь для того, чтобы просто жить. Как данность — все так делают. Теперь же у него появилась цель и возможность доказать себе, что не все потеряно. Вернулась надежда, вспыхнувшая в ее глазах. Ее слова и его «я люблю тебя».

Все эти годы он жил так, как ему предписывали, сначала отец, потом Лорд, потом нормы поведения и шлейф старых деяний. После был непонятный момент свободы — отрезок, когда над ним не довлел конкретный человек, лишь собственные грехи и собственный путь. Отрезок в двенадцать лет, что пролетели в никчемных попытках оправдаться, обелить себя, сохранить доброе имя. Он и не заметил этих лет. Потом было возвращение Лорда. Потрясение, обреченность, облегчение от того, что Лорд простил, и наказания не последовало. Было… Мерлин! Сколько же всего было. Ненастоящего, ненужного. Было представление Лорду Драко и неприятный холодок по спине: вдруг не понравится? Тогда ответственность на нем, на Люциусе.

Он особенно боялся этого момента. Но Драко отвечал вежливо и по делу.

Темный Лорд заметил вскользь: «Ты хорошо воспитал сына, Люциус».

И Люциус Малфой не стал спорить, хотя понимал, что правды в этих словах немного, и он сам не знает, чего можно ожидать от мальчика.

И в этот год — год возрождения Лорда и старых идей, Люциус внезапно осознал, что он уже не увлечен этими людьми, этими словами. Он по-прежнему боялся навлечь на себя гнев Лорда, исполнял поручения, часто вознося хвалы Мерлину за то, что не приходилось делать ничего серьезного. С одной стороны, он понимал, что это временно — затишье перед бурей. Что-то непременно грянет — слишком амбициозен был Лорд Волдеморт, слишком уверен в своих идеях и возможности их воплощения. С другой стороны, отсрочка радовала. Он предавался ей с упоением, стараясь не пропустить ни минуты. Впервые Люциус осознал, что следование идеям Лорда — не есть жизнь. Каждый человек должен в чем-то себя проявить, куда-то применить врожденные способности. Вот и Люциус применял свое чутье и осторожность все эти годы. Делал то, чего от него ждали. Исполнял свой долг, как предписывали родовые законы.

А год назад понял, что жизнь — это ее улыбка и свет ее глаз. Потому что в этой жизни он знал, как себя вести, он сам чувствовал, ему не нужно было указывать. В этот год Люциус выполнял доведенные до автоматизма действия, из которых слагалась его жизнь, не вникая в суть, не обращая внимания на результат, потому что одинаковые дни заканчивались живыми вечерами, когда перо летало над пергаментом, а скомканные черновики вспыхивали и превращались в золу, озаряя комнату. Писал, сжигал, переписывал, перечеркивал. И были шорох крыльев и томительно-сладостные минуты ожидания. Разочарование, отчаяние и новый прилив сил и задора, и снова скрип пера, и улыбка ровным строчкам, и ожидание… ожидание... И в этих минутах ожидания столько жизни, сколько не смогли вместить в себя все прошедшие двенадцать лет.

Примерно на двадцатое письмо она ответила… Люциус до сих пор помнил свои ощущения при виде записки, доставленной домовым эльфом. Надо же, столько недель он высматривал сов, а тут отвлекся и пропустил. И этот вечер растянулся во времени, словно живая картина, в которой застывшее мгновение равно бесконечности.

Темный конверт, и сердце на миг замерло, а звуки в гостиной слились в единый гул. Один из редких вечеров, когда их небольшая семья собралась вместе. Они, по возможности, поддерживали эту традицию. Люциус привнес то, чего не было в его детстве. Раньше казалось, что это позволит больше узнать о сыне и духовно примирит с Нарциссой, ибо ее равнодушие порой вызывало дискомфорт, но на деле подобные вечера оказались такими же неживыми, как и вся остальная жизнь. Нарцисса обычно вышивала, Драко читал, как и сам Люциус. Напряжение витало в комнате, оно переходило от одной застывшей фигуры к другой. Казалось, все только и ждали его «доброй ночи».

Порой они с сыном играли в шахматы. Но это действо тоже не объединяло, в нем не было духа соперничества, не было азарта.

В такие вечера в гостиной царило напряжение вперемешку с унынием. Подобное сочетание, наверное, могло ощущаться лишь в поместье Малфоев.

А в тот вечер появился небольшой коричневый конверт. Люциус не заметил быстрого взгляда Нарциссы — для него перестал существовать окружающий мир. Сколько усилий: не вскочить, не раскрыть, не прочитать. Сколько этих чертовых «не» заставили его еще какое-то время невидяще смотреть на страницу книги, чувствуя под пальцами шероховатую поверхность конверта. До этого он и не предполагал, что бумага может обжигать.

Драко невежливо зевнул, Нарцисса взглянула на сына и улыбнулась, Люциус же решил, что на сегодня хватит.

— Драко, ты не выспался?

Мальчик поднял голову и непонимающе посмотрел на отца.

— Нет.

— Ты зеваешь.

— Прости, отец.

— Ступай отдыхать.

— Да, отец, доброй ночи.

Мальчик встал, задвинул стул, поставил на место книгу. Все идеально отрепетировано многолетними повторениями.

— Доброй ночи, мама.

— Доброй ночи, Драко.

В такие моменты в других семьях детей целуют на ночь. В семье Малфоев подобного не было. Может быть, потому, что долгое время Нарцисса не имела возможности приблизиться к мальчику, а может, они просто другие. Люциуса тоже никогда не целовали на ночь.

Драко быстро вышел из гостиной. Нарцисса продолжила безмятежно вышивать. В их семье не принято уходить раньше главы дома без его позволения. Несколько секунд Люциус смотрел на склоненную над узором белокурую голову. Все-таки его жена поразительно красива и поразительно холодна. Когда несколько месяцев назад стало известно о побеге Сириуса Блэка, состояние Люциуса можно было охарактеризовать, как легкий шок. Какое-то время он даже реже писал письма Фриде. Он никому бы не признался, но приготовился, как зверь перед прыжком. Он ожидал их просчета — его и ее. Некоторое время посещал светские мероприятия вместе с Нарциссой, стал проводить с ней больше времени, потому что в ее взгляде появились давно подзабытые опасные искорки. И Люциус слишком хорошо помнил, во что это могло вылиться. Но время шло, и ничего не происходило. В его отсутствие она встречалась с Марисой, изредка со Снейпом в присутствии все той же Марисы — и ничего. Ни слова о Сириусе Блэке, ничего из того, что могло бы указать на его присутствие. Со временем в ее взгляде что-то угасло, и жизнь вошла в привычное русло. Люциус не надеялся, что навсегда, — это понятие несколько поблекло в свете последних событий, но, во всяком случае, он ожидал, что стабильность продлится достаточно долго. «Достаточно для чего?» — не уточнял даже себе.

И едва он расслабился, едва показалось, что все вернулось на круги своя, как появился этот конверт. Ожидаемо и неожиданно.

Люциус встал и подошел к супруге, загораживая свет множества свечей. Его тень отобразилась на узоре. Только сейчас Люциус увидел, что Нарцисса вышивает черно-белый узор.

— Почему он не цветной?

Она подняла голову, на миг две пары серых глаз соединились незримой нитью.

Нарцисса Малфой легко пожала плечами.

— Не знаю, просто так захотелось.

— Снова подаришь детскому дому?

— Нет, для них это, пожалуй, мрачновато.

На белом полотне черными нитками… сверкал водопад. Люциус склонил голову, желая получше рассмотреть. Поразительно, но казалось, что вот-вот послышится шум воды. Как такое возможно: без цвета, без объема?

— Очень… красиво, — произнес Люциус, понимая, что работа заслуживает совершенно иных слов, но… зная, что пересилить себя и сказать что-то другое просто не сможет. Поздно что-либо менять. Слишком много боли было за эти годы и слишком много равнодушия. Смешно. Равнодушия тоже бывает много. Стало… жаль.

— Спасибо, — лучезарно улыбнулась Нарцисса, — улыбнулась так же, как улыбалась гостям, — яркой и оттого совершенно неживой улыбкой.

— Мне еще нужно поработать. С твоего позволения.

— Спокойной ночи, — Нарцисса отложила работу и встала.

Легкое касание губ, как будто поцелуй призрака. Уйти, уйти из этой мертвой комнаты к настоящей жизни. Жизни, которая шуршит плотной бумагой в кармане сюртука.

Он не заметил долгого взгляда серых глаз, утомленного и обреченного. Он предпочитал не замечать тоску женщины, живущей под одной с ним крышей.

Путь до спальни казался бесконечным. Закрыть дверь, зажечь свет поярче, чтобы не пропустить ни одной строчки, ни одной мысли между строк. Сбросить сюртук, потому что нестерпимо жарко. Отыскать нож для бумаги.

Старинный нож немилосердно дрожал в аристократических пальцах. Плотная бумага конверта никак не желала поддаваться. В клочья, наспех, лишь бы быстрее добраться до сложенного вдвое листка пергамента. А потом на миг зажмуриться, стараясь унять колотящееся сердце и мурашки, бегущие вдоль позвоночника. Что там? Надежда или крах?

«Люциус, что ты делаешь? Это — безумие!»

Ее почерк изменился за прошедшие годы. Стал мельче и увереннее. Из него исчезла размашистость и завитушки на заглавных буквах. Значит, Фрида стала менее открытой и мечтательной.

Люциус не владел наукой определения характера и пристрастий человека по почерку, но когда дело касалось Фриды, разум отступал, и в дело включались чувства. Он чувствовал ее каким-то неведомым чутьем, данным ему природой много лет назад.

Тонкие губы тронула улыбка. Ответила. До этих минут он и не знал, что именно она ответит. Длинное письмо с пылкими признаниями — вряд ли. Требования оставить в покое? Разум предполагал подобный вариант, но сердце было в корне не согласно. А теперь, глядя на одну строчку, Люциус Эдгар Малфой понимал, что именно такого ответа он ждал.

Вопрос «что он делает» подразумевал его ответ. А характеристика действий как «безумия» давала почву для дискуссии, а заодно, показывала отношение самой Фриды к происходящему.

Так чувствовал сам Люциус. Возможно, со стороны Фриды это письмо и было требованием оставить ее в покое, но ведь прямого текста не было, а значит, он поймет письмо так, как желает.

От пергамента пахло ее духами. Не теми, которые уловило его обоняние во время их последней встречи, а запахом из детства, из тех сладостных времен, когда мир был проще и светлее. Может быть, ему лишь почудился этот аромат. Но разве так важно искать истину?

Мужчина перечитал короткое послание. Он знал, что ответить.

Так начался второй виток этой истории. Люциус Малфой писал столько писем, сколько не писал за всю предыдущую жизнь. Что в них было? Ни слова любви, ни намека на прошлое. Свой первый ответ он начал словами:

«Что я делаю? Отвечаю на твои ненаписанные письма. Помнишь, ты хотела знать, чем я живу, что делаю, о чем думаю, но так и не спросила…».

Люциус Малфой конспектировал свою жизнь. Мысли, взгляды, события. На пергамент ровными строчками изливалась его душа. Во всяком случае, то, что от нее осталось. Например, вчера на заседании клуба он размышлял: почему на фреске изображен Сизиф лишь в набедренной повязке. Палящее солнце, а он с непокрытой головой. Это же нелогично…

Или же: в прошлый вторник Драко упал с лошади и сломал ключицу, но в повреждении сознался лишь через два дня на занятиях по фехтованию. Это ведь неправильно. Или…

И Фрида отвечала. Он ясно видел ямочку от улыбки на ее левой щечке.

«Люциус, смысл фрески не в нелогичном наряде Сизифа! Он совершал заведомо обреченные на провал действия раз за разом…»

Или:

«Наверное, ты не слишком внимателен к Драко…».

Письмо за письмом. День за днем. Месяц за месяцем.

То, в чем невозможно сознаться даже самому себе, так легко доверить листку пергамента. И это позволяло лучше понять себя и другого человека. Люди слишком мало говорят друг с другом о том, что действительно важно. Вот и Люциус в какой-то момент с удивлением понял, что Фрида уже не просто отвечает, она рассказывает о себе, о людях, которым помогает, о детях, стариках, мужчинах и женщинах — обо всех тех, из кого складывается ее жизнь. В рассказе порой мелькает имя Алана, и со временем Люциус перестает нервно отворачиваться от пергамента. Внезапно он понимает, что Алан Форсби никогда не занимал его места в сердце Фриды. Да, они не говорят о прошлом, они не говорят о любви, нет ни слова о будущем. И в коротких рассказах Фриды Люциус видит уважение, симпатию, возможно, нежность к человеку, выбранному ее отцом. Но в них нет любви. И внезапно Люциус понимает, что это — лишь его место. На это место в сердце Фриды не посягал ни один мужчина. Тем острее раздражение от рассказов о сыне. Возможно, потому, что о Драко Люциус рассказывает скорее формально. Да, он гордится достижениями сына в области зелий или же, например, тем, что Драко великолепно ездит верхом, неплохо фехтует. Но эти рассказы следуют скорее в ответ на слова Фриды о Брэндоне. В каждой ее строчке — нежность, любовь, гордость. И это не статистика, это настоящая материнская любовь, так непонятная Люциусу. В какой-то момент он пытается представить Нарциссу, так же восторженно рассказывающую о Драко. Не получается. И Люциус не может признаться ей, женщине, живущей собственным сыном, в своем ущербном отцовстве. Он так же старательно рассказывает о Драко, ожидая почувствовать то же, что чувствует Фрида к сыну. Не получается. И от этого мальчик по имени Брэндон Форсби становится для него эдаким чудовищем, из раза в раз заставляющим Люциуса напрягаться, что-то выдумывать и безрезультатно пытаться что-то почувствовать. Но это — большая часть ее жизни, и Люциус пытается принять. Возможно, будь у них больше времени, все бы получилось. Но Судьба не отвела им этого времени. Судьба подготовила лишь одну встречу после почти двух лет переписки.

* * *

После очередного собрания Пожирателей Люциус во главе с небольшим отрядом «добровольцев», выбранных Лордом, должен был осуществить простую операцию — забрать Пророчество из стен Министерства. Все было подготовлено идеально. План казался безупречным, и ничто не вызывало волнений в тот день — последний день свободы и легального положения.

Люциус не знал, как проводили этот день остальные участники операции, самого его словно что-то направило в клинику Святого Мунго.

То, что он не решался сделать так долго, внезапно показалось простым и нужным. Он вдруг понял, куда должен идти и зачем…

* * *

Фрида Форсби быстрым шагом шла по отделению. Усиленный магией голос диспетчера сообщил о пациенте, поступившем в тяжелом состоянии. Фрида мысленно посетовала на то, что снова не успеет вернуться домой пораньше, как планировала. Брэндон опять будет дуться, а у Алана появится лишний повод для недовольства относительно ее причуд. Ну как можно относиться к этому, как к причуде? Ведь осознание того, что благодаря тебе продолжает биться чье-то сердце, не сравнить ни с чем. Видеть улыбки счастливых детей, благодарные слезы родителей, мужей и жен, братьев и сестер... Фрида была уверена, что волшебство должно приносить пользу. Но жизнь была устроена так, что магия часто служила источником несчастий и бед. Великие волшебники мнили себя богами. Чтобы бороться с последствиями этого, нужны были «простые смертные», для кого слова «клянусь не использовать свое умение во зло», повторяемые из года в год всеми выпускниками магических школ, были не простыми звуками.

Многие считали, что в ее работе мало радости. Да признаться, мало, кто считал это работой — так увлечением. Но Фрида могла поспорить со всеми. Она видела радость в каждом новом дне, в возможности помогать, чувствовать себя нужной. Ее пациенты, часто несчастные и беспомощные, обладали удивительной способностью одаривать теплом и светом искренней благодарности. И отступали усталость и разочарование. Поэтому белые больничные стены не казались холодными и чуждыми, а ее каблучки день за днем выстукивали легкую дробь по каменному полу широких коридоров.

Ее ждут, она нужна. Это ли не самое важное?

Фрида кивнула одному из коллег, вышедшему из каминной, и толкнула широкую дверь в приемный покой. Недоуменно остановилась на пороге. Комната была пуста: кровать аккуратно застелена в ожидании очередного пациента, на большом письменном столе лежало несколько свитков, но никаких признаков поступившего больного не было.

Женщина удивленно пожала плечами и собралась выйти, как из-за двери кто-то шагнул. Фрида едва удержала крик. Клиника Святого Мунго охранялась, но в такое неспокойное время можно было ожидать чего угодно. Однако страх отступил, едва она узнала человека, представшего перед ней. Страх-то отступил, но сердце заколотилось еще сильнее. Фрида прикрыла за собой дверь и, стараясь, чтобы голос звучал ровно, произнесла:

— Мне сказали: здесь пациент.

— Это я, — губы Люциуса Малфоя тронула улыбка.

— Мистер Малфой, вы не очень-то похожи на пострадавшего.

— Уверяю вас, доктор, я при смерти.

— И что же вас беспокоит?

Чем дольше продолжалась эта детская игра в недомолвки, тем сильнее колотилось ее сердце.

— У меня болит вот здесь, — внезапно Люциус взял ее руку и приложил к своей груди. Как раз напротив сердца.

Мерлин! Сколько она себя убеждала, сколько бессонных ночей провела… И ведь взрослая женщина. Но хотела бы она посмотреть на того, кто сможет обмануть себя. Говорят, это возможно — все дело в силе воли. Наверное, у нее нет этой самой силы воли. Двенадцать лет убеждать себя в том, что все в прошлом, верить в правоту своих доводов, не обращать внимания на то, как ноет в груди вечерами, не замечать новостей о нем, не думать, не вспоминать, окунуться в проблемы и избавиться, наконец. И все многолетние старания будто смыло штормом в день, когда они встретились в доме брата. И Брэнд — точно знак свыше, не позволивший наделать глупостей. А ведь была у самого края. И потом затишье, и казалось, что все обойдется. Есть привычные дела, привычные хлопоты… Все забудется, как кошмарный сон. А потом...

Как боялась Фрида этих писем и как ждала каждое из них. Словно мостик в детство. И сердце вновь колотится от волнения, а грудь разрывает нестерпимая нежность. И нет прошедших лет. Есть лишь его аккуратный почерк. Безумие? Наверное. Фрида не знала наверняка. Да и не хотела знать. Она малодушно надеялась, что все разрешится само собой. Со временем. Тем более, в его письмах не было никаких намеков, предложений встретиться. Просто переписка старых друзей. В какой-то момент Фрида с удивлением поняла, что ждет чего-то большего. Укорила себя за подобные мысли и в душе порадовалась его благоразумию, потому что очень сомневалась, что сможет все это оборвать. Эти письма стали необходимы как воздух, как вода. Словно дурман-трава они привязали к себе разум.

Возможно, пустить все на самотек было не самым верным решением. Но люди часто предпочитают довериться времени, опасаясь корить себя за действия или бездействие. А так есть другой виновник — время. У него не потребуешь ответа.

А вот сейчас теплая ладонь укрывает ее руку. И как же уютно в этом плену — его рук и его колотящегося сердца.

— И... как давно это вас беспокоит?

— Почти восемнадцать лет.

Глаза в глаза — ничто не разделяет две души. Соврать невозможно, спрятаться невозможно. Да и зачем?

— Боюсь, я не в силах вам... — последние доводы разума стараются уберечь, но его негромкий голос не оставляет шансов.

— Я испробовал все, что мог. Безрезультатно. Помогите мне, доктор. Прошу вас.

Каким-то седьмым чувством она понимает, что сейчас произойдет, но ни один тревожный звоночек не вздрагивает в замершей от счастья душе. И губы, которые она так и не забыла за столько лет, вдруг оказываются чем-то самым нужным сейчас. Даже нужнее воздуха.

Это — словно полет у края глубокого обрыва. Слабые крылья рвет ветер, но его губы придают сил. И уже неважно, что было раньше, что будет потом. Остается лишь это сумасшедшее «сейчас».

И она понимает, что должна оттолкнуть, вырваться, и тогда все закончится. Ей ясно, что малейшая попытка высвободиться будет воспринята как отказ. Он не будет давить. Это ясно. Все просто закончится, и жизнь потечет, как и прежде, с ее маленькими радостями и чуть большими горестями. Вот только… хочет ли она этого?

И словно в ответ на мимолетную мысль, его руки крепко обнимают. Так крепко, что трудно дышать, но воздух и не нужен в этот момент. А ее руки, которые должны были оттолкнуть, путаются в прядях его волос, и хочется, чтобы разум поверил в бесконечность так же, как верит сердце.

Но бесконечности не существует. Это становится понятно, когда поцелуй прерывается в попытках отдышаться. Смех, улыбки. Будто им до сих пор семнадцать.

— Я должна отвесить тебе пощечину за подобные вольности, — возмущение удается плохо, потому что его руки осторожно гладят ее спину, а в серых глазах смесь восторга и ошеломления.

— Это негуманно, доктор!

Она со смехом прислоняется лбом к его плечу.

— Я могу понадобиться кому-то из пациентов, — здравый смысл пытается очнуться.

— Если бы понадобилась, тебя бы давно вызвали. И вообще, у тебя закончился рабочий день.

— Но я еще здесь.

— Кто об этом знает?

— Все. Мы отмечаемся при уходе в каминной.

— А трансгрессировать?

— Здесь, как в Хогвартсе.

— Прямо военный объект.

И словно напророчили. Голос, искаженный усилением звука и оттого совсем неживой, сообщил:

— Фрида Форсби, вас ждут в восьмой палате.

— Ну вот, — в ее голосе звучит сожаление.

— Ты должна идти?

— Да.

Она отстраняется. Он тут же разжимает руки, однако в последний момент перехватывает ее ладонь и подносит к губам.

— Спасибо тебе.

— За что?

Она насмешливо приподнимает бровь, стараясь не выдать волнения от его быстрых поцелуев с той стороны запястья, где тонкой ниточкой отчаянно бьется пульс.

— За тебя, — просто отвечает он, и биение на миг замирает.

Как много чувств и смысла может быть в простых словах, произнесенных негромким голосом.

Он в последний раз касается губами тонкого запястья и быстро выходит за дверь. Как всегда, не оборачиваясь. А Фрида какое-то время стоит в опустевшем приемном покое. Ее ждут в восьмой палате. Голос повторяет это в четвертый раз, а она даже не может сообразить подать сигнал, что услышала. Она просто улыбается, стараясь не думать о том, что будет завтра. Сегодня ей вновь семнадцать.

А виновник ее мечтательной улыбки быстрым шагом спустился с парадного крыльца клиники Святого Мунго. И если бы какая-то неведомая сила на миг остановила стрелки часов во всем мире, магов и магглов, и какой-то голос сказал Люциусу Малфою: «Остановись! Вернись! Забери ее из этих стен! Или же просто запомни, потому что видишь ее в последний раз…». Если бы так было… Впрочем, Люциус Малфой вряд ли поверил бы незримому голосу, ведь он был счастлив, а значит, слеп и глух.

* * *

Время. Ничто не способно его остановить, равно как и понять. Оно идет своим чередом и расставляет все по одному ему ведомым местам. Кто-то наивно полагает, что оно лечит, кто-то считает, что оно приводит все в соответствие и следит за равновесием во вселенной. На одно злое дело непременно свершится одно доброе. На одну смерть придется новое рождение…

В ту ночь, не предвещавшую беды, наверное, кто-то родился. Однако для других людей это стало слабым утешением.

Вспышка света, и удивление на лице Сириуса Блэка. Потому что вряд ли кому-то до него удавалось осознать собственную смерть, да и после него удастся вряд ли. В юности Сириус всегда считал себя в чем-то уникальным, особенным. Однако последний миг у Занавеса Арки показал, что он всего лишь человек, такой же, как и сотни других, ушедших в ту даль до него.

Напрасно пятнадцатилетний Гарри, срывая голос, звал своего крестного так отчаянно, что Ремусу Люпину еле удалось остановить его от шага за Занавес. Природа вещей. Отчаяние Гарри не позволило самому Ремусу совершить ту же глупость, начисто позабыв о здравом смысле. А рядом шел бой. И кто-то даже не заметил произошедшего.

Так странно. В юности нам кажется, что без нас непременно осыплются звезды или мир покроет тьма. Ну, хотя бы на миг. Наверное, так и бывает для близких людей. Ведь зажмурившийся в цепкой хватке Ремуса Гарри тоже не видел света. Как не видел его и Люпин, потому что в голове внезапно зашумело, а сердце на миг перестало биться. Но конец света не наступил. Ни в момент, когда члены Ордена Феникса продолжали бой, пытаясь не упустить оставшихся Пожирателей, ни по прибытии работников Министерства, ни потом — в Хогвартсе.

Жизнь не закончилась. Она лишь замерла в замерзших сердцах отдельно взятых людей.

Осунувшийся мужчина со стаканом виски ссутулился на кухне дома №12 по улице Гриммо, стараясь внимать каждому слову Молли Уизли, потому что не было сил слышать, как Финеас Найджелус возникает то на одной, то на другой картине, надрывно выкрикивая имя праправнука — последнего из Блэков. Даже истеричный портрет матери Сириуса хранит молчание. И в тишине опустевшего дома лишь приглушенный заплаканный голос Молли и то удаляющееся, то приближающееся «Сириус Блэк!».

Пятнадцатилетний юноша в ярости крушит мебель в кабинете директора Хогвартса, выкрикивая обвинения, словно это может что-то изменить. Но он совсем мальчик. Он не способен просто замереть на время и очнуться, когда боль утихнет и придет осознание того, что жизнь продолжается. Ему всего пятнадцать, и пока он считает, что без кого-то мир рухнет.

Седоволосый директор Хогвартса пытается быть спокойным, не провоцировать, объяснить, но старческое сердце, повидавшее на своем веку слишком много, стучит неровно. И это не просто возраст или усталость. Это — чувство вины. Говорят, от него умирают. Но этот человек не может позволить себе подобной роскоши, пока жив враг. И едва за мальчиком захлопывается дверь, он в оцепенении подходит к окну и замирает, вглядываясь в восходящее солнце, пока голубые глаза за очками-половинками не начинают слезиться. Но это от света. Конечно же, от света. Он разучился плакать. Морщинистая рука быстро смахивает влажную дорожку. Оказывается, слезы бегут уже давно.

Дамблдор вздыхает, вспоминая об обещании министру Магии. Он должен отправиться к Фаджу и все объяснить. Быстрый взгляд на опустевший портрет Финеаса. Сириус Блэк… Как же их мало, тех, кто скорбит о нем.

Внезапно в камине раздается характерный треск вызова.

Альбус Дамблдор расправляет плечи и оборачивается к посетителю.

У него еще много дел. Он не может долго предаваться горю.

В свете камина вырисовываются голова и плечи женщины. Сколько лет Альбус Дамблдор видел ее только на колдографиях в газетах? И вот сейчас она здесь. Зачем?

— Профессор Дамблдор. Прошу прощения за вторжение, — голос женщины был еле слышен, и она старательно подбирала слова. Немногие в ее положении рискнули бы появиться здесь — в стане других сил. Тем более, все, знавшие правду, считали ее виновницей произошедшей трагедии. Кто, как не она, по словам домового эльфа Блэков Кикимера, передавала сведения о Гарри Волдеморту?

— Да, миссис Малфой?

— Я не отниму у вас много времени…

— Извольте.

Все эти никому не нужные предисловия дали понять, что она просто тянет время.

— Я могу чем-то вам помочь?

— Да. Я… хотела узнать… Это правда?

Альбус Дамблдор смотрел сверху вниз на напряженно склоненную голову. Искажение от камина не позволяло разглядеть глаз, но ее голос выдавал волнение. И что-то заставило волшебника помедлить с ответом… «Девочка, девочка, а ведь все могло сложиться иначе…»

— Боюсь, что да, миссис Малфой. Ваш муж в числе прочих волшебников, подозреваемых в причастности к Пожирателям Смерти, арестован. Со своей стороны хочу заверить, что сделаю все возможное, чтобы это не отразилось на Драко и его пребывании в школе.

Усталый голос, повторяющий заученные слова, был заглушен непонятным звуком. Женщина на миг прижала ладонь ко рту, но тут же взяла себя в руки.

— Я знаю, я… хотела узнать о… Сириусе Блэке.

Имя отразилось звонким эхом от свода камина. Альбус Дамблдор не выразил удивления, лишь во взгляде что-то изменилось.

— Это правда? То, о чем сообщили.

Тень эмоций — совсем не тех, которые можно было ожидать от хладнокровной предательницы.

— Может быть, вы войдете?

Почему-то не хотелось передавать этой девочке такую весть через камин. Да, в одну секунду она перестала быть миссис Малфой. Сноп искр, и из камина вышла девочка, некогда учившаяся в этой школе. Неловко отряхнула мантию, сжала кулачки — все это, стараясь не смотреть в глаза волшебника напротив. Она ждала ответа, но слишком боялась его получить. Вот и осматривала кабинет, в котором до этого ни разу не была. Взгляд скользил от полки к полке, но Альбус мог поклясться, что она не видит ни один из выставленных на них предметов.

Неужели такое возможно? Директор Хогвартса в очередной раз поразился природе человеческой души. Женщина, чье положение пошатнулось в эту ночь в связи с арестом мужа и неофициальным объявлением войны, даже не думает об этом. Калейдоскоп эмоций одновременно ярких и темных отражается в ней. Не нужно уметь читать мысли, чтобы понять. Горечь, боль, призраки прошлого и безумная надежда, которой сейчас суждено разбиться.

Кикимер поведал, что перед Рождеством навестил Нарциссу Малфой, рассказав о том, что Сириус Блэк единственный человек, за кем Гарри последует хоть в преисподнюю. Об этом узнал Волдеморт. Логическая цепочка идеальна. Нарцисса Малфой получала информацию от Кикимера и передавала Лорду или Люциусу, что в данном случае почти одно и то же. Все предельно ясно. За исключением одного — в ее душе сейчас не было стремления скрыть свою роль, не было раскаяния, да и само ее появление не вписывалось в общую картину. Что-то было не так. Значит, он поторопился с выводами? Зря поведал Гарри эту часть истории? Женщина, нервно вертящая на пальце фамильный перстень Малфоев, была охвачена ужасом и сожалением. Но не от содеянного, а, наоборот, от несбывшегося и теперь безвозвратно утерянного.

— Профессор, — наконец она резко обернулась, и их взгляды встретились, — скажите, это правда?

— Боюсь, что да, Нарцисса. Мне жаль.

Несколько секунд она просто смотрела в его глаза. Во взгляде было недоверие — в душе пока жила Надежда. Но старинные часы на камине звонко отсчитывали секунды, и приходило осознание.

— Он… Он… Да?

Она так и не произнесла это вслух. Альбус Дамблдор молча кивнул. Женщина резко отвернулась, потом снова повернулась, словно намереваясь что-то спросить, но так и не спросила. Быстрым шагом отошла к окну и замерла у подоконника. Сейчас Альбус чувствовал ее пустоту. Хотелось что-то сказать, как-то успокоить. Но таких слов не было. И оба это понимали.

Нарцисса решила по-своему.

— Как это случилось? — голос прозвучал еле слышно.

— Он погиб в бою. Так, как всегда и мечтал…

Она усмехнулась. На миг Альбусу показалось, что он снова услышит обвинения. Но прозвучало другое:

— Он не хотел умирать. Вы совсем его не знали. Стать героем, да. Но умирать… Как он мог хотеть умереть, если есть столько людей, которым он нужен. Мерлин!

Нарцисса так резко села на пол, что Альбусу показалось, что женщина падает.

— Воды?

Женщина лишь покачала головой. Альбус Дамблдор с болью в сердце смотрел на сидящую Нарциссу, сжимающую подоконник над своей головой. Фамильный перстень Малфоев поблескивал в лучах солнца, но в эту минуту она вряд ли принадлежала старинной фамилии. Все эти годы она принадлежала лишь человеку, которого сегодня не стало. В такие моменты Альбус Дамблдор больше всего жалел о невозможности повернуть время вспять и предотвратить целую череду трагедий. Но с каждым злом переплеталось благо. Если бы не погибли Поттеры, Сириус бы не был осужден, и его жизнь, как и жизнь этой женщины, сложилась бы по-иному. Не было бы столько покалеченных и загубленных судеб. Но тогда бы не пал Волдеморт. А это привело бы к еще большему количеству смертей и несчастий. Так устроен мир, что кому-то приходится платить собой за благо других людей.

— Кто его убил? — услышал он негромкий вопрос.

Еще один удар.

— Беллатрикс.

— Белла? — Нарцисса подняла взгляд от своих коленей, покрытых дорогой мантией, перепачканной каминной копотью. — Моя сестра... Они с Сириусом всегда недолюбливали друг друга.

— Девочка, чем я могу тебе помочь?

Вопрос, казалось, отрезвил Нарциссу. Она медленно встала, отряхнула мантию, заправила за ухо выбившийся локон и взглянула в глаза волшебнику. Он ожидал увидеть слезы, но их не было. Взгляд был сухим и болезненным. От этого становилось еще хуже.

— Я думаю, вы сделали все, что смогли, — перед ним вновь стояла миссис Малфой, — благодарю за заботу о Драко. Извините, что побеспокоила.

Альбус пожал протянутую руку. Холодную, как лед.

Женщина попрощалась и исчезла в камине, а директор Хогвартса тяжело опустился в кресло. Два разговора об одном человеке за последние полчаса — таких разных и таких одинаковых. Одинаковые эмоции: боль, горечь, пустота, но разные слова. Бескомпромиссная юность и сдержанная зрелость. Парадокс. Гарри ушел, яростно хлопнув дверью, уверенный, что никто не способен понять его боль и ненавидящий все слова утешения. Нарцисса ушла молча, уверенная в том же. Из всех людей на земле в этот день только эти два человека смогли бы понять боль друг друга. Но Гарри уходил все дальше от стен замка, спотыкаясь о корни растений и царапая лицо о ветки деревьев, а Нарцисса Малфой спускалась по каменным ступеням родового замка Малфоев и бежала ухоженными садовыми дорожками подальше от душных стен. Им не суждено было встретиться.

Седоволосый волшебник смотрел на полосы света, прочерченные взошедшим солнцем на полу его кабинета. У каждой медали есть больше, чем одна сторона… У каждой истории есть столько истин, сколько людей в нее вовлечены. Так может ли кто-то брать на себя право судить?

* * *

Он не встретит рассвет, не проводит заката.

Его взгляд не скользнет по уснувшим лугам.

Не сорвет он травинку, как в детстве когда-то.

Он ушел навсегда. Каково ему там?

Ведь я знаю: он есть, он не может исчезнуть.

Ведь тогда непременно исчезну и я.

Я прошу Пустоту, я прошу Неизвестность

Рассказать, как он там — за чертой Бытия.

Передать легким вздохом иль пением птичьим...

Пусть отринет его весь изменчивый свет -

Я приму его. В самом ужасном обличии.

Для меня ни преград, ни запретов уж нет.

Нарцисса толкнула тяжелую дверь, шагнув в полумрак конюшни. Эльфы замерли, ожидая указаний. Но указаний не было. Женщина молча прошла по устланному соломой полу. С тех пор, как она получила извещение о произошедшем, казалось, минула вечность.

Два письма прилетели почти одновременно. Одно извещало об аресте Люциуса. Нарцисса вспомнила испуг и шок. Не из-за Люциуса. В том, что ее супруг снова сумеет выкрутиться, она не сомневалась. Женщина испугалась за сына. Драко в стенах школы. Среди магглорожденных и полукровок. Неизвестно, как они отреагируют. В школе могла начаться негласная война среди детей, а зная способности сына нарываться на неприятности, да еще в совокупности с его гонором, оставалось только предполагать, во что это выльется.

Второй конверт был запечатан сургучом с министерской печатью. Он был такой же, как и первый, однако, вызвал еще большую тревогу. Вскрывая печать, Нарцисса подумала, что это повторное извещение на случай, если на доме защитные заклятия, и одна сова не сможет проникнуть.

Строчки поплыли перед глазами, а мозг отказался верить в написанное. Весть об аресте Люциуса показалась чем-то эфемерным и совершенно неважным, потому что содержимое второго письма было во сто крат хуже. Ее как единственного потомка одной из ветвей Блэков, находящегося на легальном положении, известили о гибели Сириуса. Скупые соболезнования — простая формальность. И им было невдомек, что произошло. Ни один из этих чертовых министерских работников не понимал, что случилось. И как теперь жить?

В отчаянной надежде услышать правду она сделала то, что Люциус никогда бы не одобрил. Обратилась за помощью на сторону. Имя Альбуса Дамблдора всплыло сразу. Он великий волшебник, он всегда разрешал самые сложные ситуации, помогал самым страшным бедам. Он поможет.

И он помог. Осознание обрушилось, словно молот на наковальню. И его сострадание вернуло все на свои места. Как бы велик он ни был — он просто человек, и его предложение помощи вдруг напомнило формальные строчки извещения о гибели Сириуса. Наши беды — это только наши беды. Если до этого она хотела не просто узнать правду, но и попросить помощи, чтобы понять, принять, если кошмар реален, то после предложения помощи Нарцисса вдруг поняла, что ей достаточно только правды. Ее горе — лишь ее. И все слова утешения, искренние ли, формальные ли, ей не нужны. И Сириусу не нужны.

Сириус… Он материализовался из снов несколько месяцев назад, когда в гостиной имения Малфоев появился выживший из ума эльф, в котором она с трудом узнала любимого эльфа матери Сириуса. Если у этой женщины вообще были любимые эльфы. Бессвязное бормотание, постоянные повторения имени Гарри Поттера, и вдруг… Сириус. Если бы она была одна в тот момент в гостиной, наплевала бы на все запреты и невозможность нарушить слово, данное хозяевам — эльф бормотал что-то о запрете раскрыть место, где сейчас Сириус, Гарри и кто-то еще, Нарцисса бы вытрясла из этого тощего создания все, что он знает. Ведь формально она — Блэк. И ей чертовски нужно узнать, где сейчас он. Но в гостиной были Нотт и Гойл с женами. В отличие от Нарциссы, которая вычленила из бессвязного бормотания лишь имя Сириуса, Нотт заинтересовался другими сведениями и стал настаивать на необходимости присутствия Люциуса при разговоре с эльфом. По блеску в его глазах Нарцисса поняла, что он сам был бы не прочь выслужиться перед Лордом — такая удача летит в руки не каждый день. Но он не Блэк. И в этой ситуации вряд ли смог бы что-либо сделать. Все, что ему оставалось, — надеяться на причастность к этим сведениям и постараться убедить Люциуса не забыть упомянуть о его роли в этой ситуации. И Нарцисса поняла, что она в ловушке. Отказать — попасть под подозрение; потворствовать этому — предать Сириуса. Как часто бывает, от необходимости выбирать ее избавило появление мужа. Быстрый пересказ Нотта, пристальный взгляд Люциуса. И ее очередь. Подтвердить все, что сказал Нотт, не отводя глаз, не спотыкаясь на имени Сириуса. Отнестись к нему, как к имени Гарри Поттера — мальчика из газетных статей. Далекого и нереального. Она надеялась что-то придумать со временем. Запретить Кикимеру появляться, подстраховать Сириуса в его беспечности. Ведь стоило один раз четко сформулировать запрет, и никто бы не увидел Кикимера вне стен дома, где он должен находиться. Но Сириус, милый Сириус всегда недолюбливал эльфов, считая их чем-то вроде мебели в хозяйском доме. Он не ожидал от них мести, ненависти. Он вообще ничего от них не ожидал. А ведь нельзя недооценивать вековую магию.

Но Люциус решил по-своему. Сославшись на то, что подобные вещи не должны касаться нежных женских душ, попросил тут же передать ему право крови. Несложное заклинание, и Нарцисса становится хозяйкой второй линии, уступая право безоговорочного владения мужу. Теперь ее решения можно отменять, не выполнять, если они идут вразрез с решениями Люциуса. И что оставалось ей среди этих бездушных людей из высшего света? Спорить? Пререкаться? Ее согласия не требовалось. Да и просьба была в большей мере приказом.

Казалось бы, что-то делать во второй раз гораздо легче, чем в первый. Возможно… Но только предавать свою душу во второй раз так же больно. И отрекаться от любви во второй раз ничуть не легче, чем в первый.

Женщина наконец остановилась у большого стойла.

Назови его Ветер!

Мальчишеский голос звенит в ушах.

Ветер постарел, некогда черная грива поседела. На нем не выезжали уже очень давно. Нарцисса мало времени уделяла верховой езде, а других он к себе не подпускал. Его выводили на прогулки, его кормили, за ним ухаживали. Но, посмотрев в глаза старого коня, Нарцисса вдруг поняла, что он променял бы десятилетие в уютном и теплом стойле на день бешеной скачки среди дождя и ветра.

Тонкие пальцы запутались в седой гриве, конь негромко всхрапнул.

— Прости меня, — прошептала Нарцисса, прижимаясь щекой к теплой лошадиной щеке, — простите меня оба.

Конь осторожно шевельнул головой, прижимаясь сильнее, и негромко заржал. И Нарцисса поняла: простил. Тот, кто любит, всегда прощает. И горячие капли, которые не сорвались с ресниц ни в холодных стенах родового поместья ее мужа, ни в уютном кабинете директора Хогвартса, потекли по щекам здесь, среди запахов сена и конской шерсти, среди тепла и света, среди прошлого и настоящего, горечи и благодарности.

По молчаливому указанию эльф снял с полки простое кожаное седло…

* * *

Азкабан описывают по-разному — мрачно, безнадежно, вечно.

Для Люциуса Малфоя это было — грязно, холодно, быстротечно.

Возможно, потому, что дементоры больше не бродили зловещими тенями по коридорам — все они отправились куда-то по приказу Лорда. Да и сам Люциус не задержался здесь надолго. Даже не успел прочувствовать ужаса за эти три дня. И вот он в дешевой гостинице (кто бы мог подумать?) приводит себя в порядок и пытается продумать достойное оправдание произошедшему. Он не выполнил поручение Лорда впервые за столько лет, возглавляя такую простую, на первый взгляд, операцию. Но кто же мог предположить, что заполучить Пророчество пожелает еще и толпа малолеток? План Лорда был идеален. Заманить в ловушку Поттера, а потом с его помощью забрать Пророчество. Но вместо Поттера, готового пожертвовать собой ради крестного, в Отделе Тайн оказалась целая толпа сопляков, тоже почему-то готовых пожертвовать собой. Видимо, книжек начитались.

Разве мог Люциус это предугадать? Мог! И должен был! Это его вина в том, что толпе детей удалось одурачить их — опытных волшебников. Почему? Да все потому, что, во-первых, мальчишка нужен был живым, а во-вторых, Люциус повторил ошибку Лорда прошлогодней давности — не воспринял всерьез Гарри Поттера.

Нельзя недооценивать противника. Никогда. Так учат авроров. Но Люциус Малфой никогда не был аврором, поэтому он развлекался, видя суматошные попытки детей что-то им противопоставить. Вот и доразвлекался. Но об этом горевать поздно. Нужно решить, как оправдаться перед Лордом. Это во сто крат важнее.

Он же не знал, что, переступив порог дома Фреда Забини, мгновенно сменит приоритеты.

Он отправился к Фреду потому, что в его собственном доме могли ждать авроры. Вообще-то имение ненаносимо, но всегда есть риск. Нельзя недооценивать противника. Теперь Люциус постарается об этом не забывать. Положение Фреда оставалось легальным, и у него можно прояснить обстановку. Что думает Лорд, как действует Аврорат?

Но уже в просторном холле имения Забини он понял, что здесь не думают ни о Лорде, ни об Аврорате. Здесь царило какое-то оцепенение. Но не то сонное и спокойное, когда вокруг наступает затишье и жизнь замирает, а то оцепенение, которое накатывает вслед за плохой вестью.

Люциус протянул трость склонившемуся эльфу и направился в сторону библиотеки, где, по словам эльфа, находился Фред.

Массивные двери отворились бесшумно, и последняя надежда на то, что он ошибся, рассыпалась в пыль. Фред Забини сидел за письменным столом, держа в руках рамку с колдографией. Люциусу не было видно, кто изображен на снимке.

— Здравствуй, — подал он голос.

Фред вскинул голову и после паузы кивнул.

— Тебя освободили?

— Да. Что стряслось?

Фред лишь сильнее сжал рамку, долго смотрел на поверхность стола, потом сердито провел рукой по лицу. В этом жесте было столько несвойственной Фреду эмоциональности, что Люциус всерьез забеспокоился. Опустился в кресло и вопросительно приподнял бровь.

— Вы были в Министерстве. А вторая группа напала на другой… объект. Чтобы у Аврората было чем заняться.

— И?

Фред поднял тяжелый взгляд и заговорил, чеканя каждое слово, безжалостно и неотвратимо. И от слов, падающих в тишину библиотеки подобно камням с вершины горы, хотелось укрыться, сбежать, вот только не было места, в котором можно спрятаться от себя.

— Вторым объектом оказалась клиника Святого Мунго. Ты когда-нибудь думал, что волшебник может погибнуть при пожаре? Как обычный маггл… Просто задохнуться от дыма. При ликвидации пожара погибли шесть колдомедиков, потому что не оказалось масок, а защитные заклятия потребовали бы слишком много магической силы. Они решили тратить ее на спасение пациентов. Фрида пыталась спасти детей из отделения реабилитации. Тех детей, которых мы с тобой, Люциус, оставили без родителей, поэтому они попали в клинику.

Люциус смотрел в пол, изо всех сил борясь с желанием заткнуть уши. В слова Фреда не верилось. Они казались кошмаром. Он не мог представить ее мертвой. Женщину, которую держал в объятиях еще несколько дней назад. Видел ее улыбку, чувствовал тепло ее губ. Он не верил. Старался почувствовать ужас или боль, но почему-то в груди было лишь тупое онемение, а еще в голову упорно лезла мысль о том, что он не увидел ямочку на ее щечке в последнюю встречу. Из ее прически выбился локон, укрыв так любимую им ямочку. В какой-то момент он хотел убрать непослушную прядь, но почему-то не убрал, а вот теперь это казалось жизненно важным. Таким же важным, как смотреть на большой старинный глобус слева от стола Фреда и задаваться вопросом: зачем волшебнику глобус, если большинство нужных ему мест ненаносимы. Люциус готов был думать сейчас о чем угодно, только не о том, о чем говорил Фред. Но голос вырвал из мыслей и заставил поднять голову:

— Почему, Люциус? Почему мы с тобой живем, хотя сделали столько зла? И Темный Лорд живет... А ее нет… Почему?

Голос Фреда был еле слышен. Люциус поднял голову, их взгляды встретились. Боль и ненависть. Ненависть ко всем и к себе за то, что еще могут дышать, а завтра смогут радоваться, а послезавтра и вовсе забудут.

Люциус вглядывался в знакомое лицо, так похожее на ее, и не знал, что ответить. Первый шок прошел, и до сознания стало доходить. Бесшумно отворилась дверь, и в библиотеку вошла Алин с подносом, на котором стояли чашки с чаем. Молча поставила его на письменный стол, так же молча сняла одну чашку и пристроила на журнальный столик перед Люциусом. Двое мужчин наблюдали за ее действиями, словно этот простой бытовой момент мог вернуть уверенность, заполнить пустоту. Но вот Алин быстро склонила голову, в руке появился невесть откуда взявшийся платок, женщина поднесла его к глазам, и горе нахлынуло с новой силой, смывая потоком остатки сдержанности. Как сквозь туман Люциус увидел, что Фред быстро встает и отворачивается к широкому окну. Как его рука на миг сжимает плечо Алин, и женщина накрывает его пальцы ладонью, а потом выходит, что-то сказав Люциусу. А Люциус в оцепенении сидит в кресле, боясь проявить слабость и одновременно завидуя Фреду, который может вот так оплакать сестру, не стесняясь, не сдерживаясь. В какой-то момент Люциус понимает, что в нем самом нет слез. Есть пустота и есть болезненная потребность вернуть время назад и убрать с ее лица прядь волос, чтобы снова увидеть ямочку от ее улыбки. Он встает, подходит к письменному столу, берет оставленную Фредом рамку и переворачивает ее.

Яркая листва. Осень или весна — непонятно. На снимке Фред со смехом обнимает сестру за плечи. Им лет по пятнадцать-шестнадцать. Ветер треплет ее длинные волосы, а в зеленых глазах плещется смех. Фрида прижимается щекой к плечу брата и весело машет рукой.

Внезапно снимок теряет резкость, и на крону дерева над их головами падает крупная капля…

Что занимает в душе место ушедшей Надежды?