2012. Сиракузы (гет)

«Это бред. Я никогда не пойду на такое!»

«Хм. Подумай. Ведь ты ничего не теряешь. Вас в любом случае посадят... А так у тебя будет шанс спастись».

«Я не стану спасаться за счёт Гермионы!»

«Да, конечно. Это очень благородно. И глупо».

— Пошёл ты! — воскликнул Гарри и прислушался к эху. Толстые стены камеры не пропускали ни звука извне. Эхо растворилось где-то наверху. Гарри вдруг подумалось, что там, на потолке запечатлелись отзвуки его крика, и что таких отзвуков скопилось немало за все годы существования тюрьмы.

В своё время он сам сажал сюда преступников и закрывал за ними скрипучую дверь с лязгающим замком. Сколько проклятий и стонов раздавалось в этом каменном мешке! Сколько их раскололось об его сырые, равнодушные камни...

«Представь, Гарри, ты проведёшь оставшуюся жизнь в Азкабане, где нет ничего, кроме таких вот стен. И все свои грядущие годы будешь сожалеть о том, что не использовал свой шанс. Пойми же, если освободят тебя, потом ты сможешь освободить и её! Не говоря уже о том, что завершишь начатое дело, которое так рьяно защищаешь. От твоих действий будет зависеть судьба твоего мира!»

«Хватит болтать о судьбах мира! Ты... Ты... Ты — последний, кто может говорить мне об этом!»

«Это почему же?»

«Да потому что тебе всегда было наплевать на всех! Разве ты когда-нибудь думал о судьбах тех, кого подчинил?! Об их семьях?!»

«Батюшки светы! Смотрите, кто заговорил! Человек, который за последнюю неделю собственноручно убил двоих и лишил крова тысячи добропорядочных магов!»

«Это не то... Я... я действовал по обстоятельствам. Так было нужно!»

«Вот оно что! «Было нужно». Ну-ну. И ты хочешь сказать, что без смерти Дженкинса и того верзилы было никак не обойтись?»

«Чего ты хочешь?»

«Я лишь хочу подчеркнуть, что ты, Гарри, — такой же, как я».

«Нет. Это не так!»

«Да? И в чём же разница?»

«В том, что я делаю всё ради людей, а ты — ради себя».

«Вот как? Ради себя, значит. И ты готов это доказать?»

«Конечно».

«Ну, я слушаю».

«Ты просто хотел власти и шёл к ней по трупам. Да на твоей совести сотни загубленных жизней!»

«А разве ты не стремился к ней, не хотел подчинить себе людей?»

«Нет, не хотел».

«Ну, допустим. Значит, на моей совести — сотни, а на твоей, стало быть, — всего двое? Да будет тебе известно, что из этой ужасающей цифры, приписываемой моей несчастной совести, я самолично убил лишь... дюжину. Причём большую её часть составляли отъявленные подлецы, заслуживающие смерти в тяжких муках. Точно такие же, как, к примеру, твой бугай, покусившийся на сокровища гоблинов. А остальные — это те, кто просто встал на моём пути, вроде твоего Дженкинса. Двое из них — твои родители, и мне... искренне жаль их».

«Заткнись!»

«Нет, уж позволь, я продолжу, раз уж у нас такой разговор. Так вот. Ты убил двоих, я — двенадцать. Но разница только в статистике. Мы оба стремились к цели, и оба убирали тех, кто нам мешал или оказывал прямое противодействие».

«Но у нас с тобой были разные цели!»

«Вот мы и подошли к самому главному. Значит, ты считаешь, что ради благородной цели убивать можно?»

«Нет, убивать нельзя... Но... Если иного выхода нет, то... можно».

«Повтори-ка ещё раз, я не расслышал».

«Отвали».

«Я к тому, что вдруг я тебя неправильно понял... Хи-хи. Значит, правильно. А теперь скажи-ка мне, малыш, кто определяет, какая цель благородна, а какая — не очень?.. Нет, ты не отмалчивайся! Давай решим этот вопрос раз и навсегда».

«Спасение людей от гибели — это благородная цель. А захват власти ради самой власти — это просто грабёж».

«Неплохо сказано, малыш! Совсем неплохо. Но вот есть небольшой нюанс. Понимаешь, когда кто-то пытается захватить власть, как ты говоришь: «ради власти», и проигрывает, то про него говорят: он был негодяем; или он оказался недальновидным, глупым, нерасчётливым и так далее. Примерно в том же ключе, как ты сам себя ругал около получаса назад. Но если этот кто-то выигрывает — ситуация в корне меняется. Всегда находятся люди, готовые его поддержать, петь ему дифирамбы, следовать за ним, выполнять приказы. Победителей не судят, слыхал такую поговорку? И этот победитель, каким бы негодяем он ни был, вдруг приобретает ореол Великого человека. Его деяния славят в веках, о нём слагают легенды, ему подражают. Почему так происходит, а, Гарри?»

«Не знаю. Видимо, такова людская природа».

«Вот! Вот именно! Мы с тобой проиграли — и нас заклеймят позором. А они выиграли. Хотя мы-то с тобой знаем, что они не правы. Но как же так? Добро ведь должно восторжествовать! Разве нет, Гарри?»

«Хватит! Мне надоело твоё ехидство!»

«Это не ехидство. Я искренне не понимаю, где же твоё хвалёное добро, которое ты привык защищать... Молчишь? А я тебе отвечу: нет его. Нет ни добра, ни зла. Есть лишь сила. В нашем удивительном мире побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее. И потом, победив, он провозглашает, что защищает добро; а те, кто против него — зло. А люди... что люди? Они приспосабливаются к этому новому Добру, привыкают к нему и даже кладут головы за него! А затем приходит другой, побеждает первого и объясняет, что он привнёс в мир новое Добро, которое и есть настоящее. Люди верят ему, потому что им ничего другого не остаётся. По всему выходит, Гарри, что Добро — понятие растяжимое. А сила — вполне конкретное и действенное. Я думаю, твой любимый Дамблдор понимал это, как никто».

«Вот только Дамблдора не трогай!»

«Почему же? Давай поговорим о нём. Ты ведь, наверняка, думаешь, что он воплощение благородства, что он защищал вселенское Добро от Вселенского же Зла. А я скажу — нет. Он защищал своё Добро, свой привычный, устоявшийся мир. Или даже мирок. И в этом было его благородство. Ах, как здорово: магглы живут сами по себе, мы — сами по себе. Никто никого не трогает, и всё так чинно и спокойно. А вот просчитался твой Дамблдор! Тот мир, что вы ним так старательно оберегали, скоро исчезнет. И всё потому, что в своё время вы с ним победили... меня. Дамблдор решил, что меня надо остановить, потому что я иду против устоев, против их тёпленького, меленького Добра! Он решил, что я в своём стремлении подчинить себе магглов не достоин жизни... И вот вы победили. А вместе с вами победило ваше Добро и, что характерно, обернулось против вас. Эти ваши устои, статуты о секретности, отдалённость от мира магглов сыграли с вами злую шутку! Ну, и кто был прав?... Опять молчишь. Знаешь, если бы я победил, никакой войны бы не было. Я бы её не допустил».

«Это ещё не известно».

«Нет. Так и было бы... А ведь Дамблдор мог бы меня понять, но не захотел даже выслушать. Он оказался слишком консервативен, слишком привязан к своему мирку, слишком напуган тенями из прошлого... Но ведь ты — не такой, да, Гарри? Ты — другой. Ты способен на многое, очень на многое. Тебя не остановят глупые предрассудки. Правда, многому тебе бы следовало научиться... у того же Дамблдора. Например, как лихо обходить моральные препоны ради дела. Он ведь был в этом большим виртуозом. Но это дело наживное и вполне по силам человеку с интеллектом. Однако в тебе есть одно качество, которого нет у других, и которому нельзя научиться, — ты никогда не сдаёшься».

Гарри тяжело вздохнул. Пару минут назад он готов был сдаться. Опустить руки и плыть по течению, куда бы оно ни принесло. А сейчас...

«В одном ты прав: сдаваться нельзя. Ещё не время...»

«Браво, Гарри!»

Гарри с трудом сглотнул и покосился на спящую Гермиону. Осторожно высвободив руку из под её головы, он повернулся на бок и стал вглядываться в давно знакомое лицо. В темноте он различил лёгкое свечение кожи, бледный силуэт и прядь волос на лбу. Гермиона во сне едва слышно застонала, а ресницы стали подрагивать: наверное, ей виделся кошмар. Гарри успокаивающе погладил её по щеке, разгоняя фантомы, и прошептал: «Тс-с». Она прерывисто вздохнула и затихла.

Надо же, она, оказывается, любила его. Тайно, безнадежно и совсем не по-сестрински. А он никак не мог понять, отчего же Рон ревнует её к нему! Ведь Гарри не давал ни единого повода. Ну, кроме того поцелуя. Но тогда это было нужно для дела. И к тому же он был страшно зол на друга. Слова Рона окончательно вывели его из себя!

Ему казалось глупым и странным, что Рон иногда бросает подозрительные, завистливые взгляды, тяжело вздыхает и порой крепко стискивает зубы, стоит Гарри оказаться слишком близко к Гермионе. Такое поведение друга Гарри объяснял дурацкой блажью либо просто чрезмерно развитым чувством собственности. А теперь... вот теперь ему всё стало ясно. Будь он на месте Рона, то, наверное, чувствовал бы себя так же. Да что там — ещё хуже! Гарри представил, что Джинни вдруг воспылала страстью, скажем... к Невиллу. А ведь она, действительно, испытывала к нему какие-то тёплые чувства. Давно, ещё на четвёртом курсе... Чёрт, так можно додуматься до... Нет! Только не Джинни! Уж в чём, в чём, а в её верности и преданности он был уверен на сто процентов. Но Гермиона тоже всегда была верна Рону. Во всяком случае, с Гарри она мужу не изменяла.

Гарри усмехнулся: надо же, какие глупости порой лезут в голову.

Хотя... целоваться с ней было действительно приятно. Как будто к привычной палочке-выручалочке, плакательной жилетке и надёжному другу вдруг прибавилась ещё одна функция — губы, которые не только бормочут заклинания, но и дарят сладость и забвение.

Гарри кончиками пальцев легонько дотронулся до губ Гермионы — тёплые и мягкие. Теплота и мягкость — это то, чего он всегда ждал от неё. Эта женщина стала для него той поддержкой и опорой, какой он не получал ни от кого. Но ему никогда не приходило в голову задуматься, а что ОНА испытывает к нему? Почему она всегда рядом, когда ему нужна помощь? Почему, стоит застонать, она бросается к нему со своей, подчас раздражающей, заботой? С Джинни было совсем иначе: для неё он сам был опорой, супергероем; рядом с ней он не мог проявить ни толики слабости или страха. Хотя, надо признать, что он и не пытался. Может быть, стоило?.. Так, для пробы? Глупость какая...

Гарри вдруг осознал, что единственная женщина, с которой он не боялся быть слабым, — это Гермиона. Словно она была ему старшей сестрой, которая знает его, как облупленного. А с сестрой непозволительно делать то, что...

Чёрт!

Гарри вдруг вспомнил своё раннее детство, полное различных табу. Ему запрещалось многое, что разрешалось другим. Наверное, поэтому, став взрослее, он стремился не к тем запретным удовольствиям, к которым тянутся обычные люди, а — к другим: к теплу, ласке и заботе. Пока он робко искал (и находил!) в окружающих эти качества, другие предавались, как сказала бы тетя Петунья: «разврату».

Он вспомнил лето по окончании шестого курса. Петунья с Верноном часто перешёптывались о том, что Дадли, оказывается, обрюхатил симпатичную соседскую девчонку, и что теперь придётся «принимать меры». Значит, пока Гарри спасал магический мир от Волдеморта, его кузен портил девок! Интересно, а Гарри смог бы так же? Плюнуть на всё, закрыть глаза на мировые проблемы и заняться тем, чем занимается большинство: просто брюхатить, например, Гермиону? Завалить её где-нибудь... да мало ли где?! Возможностей было — прорва... И засунуть в неё свой...

Бред... Ему никогда такое и в голову не могло прийти. Гермиона была другом. А в друга нельзя ничего засовывать без его согласия! Хотя, надо признать, он и не предлагал. Может, стоило? Одно дело — поцеловать, чтобы заинтересовать, привязать к себе; другое — пойти дальше...

Гарри провёл рукой по плечу спящей Гермионы.

«Интересно, как это будет? — подумал он. — Вероятно, никак».

Он слишком слаб. Ему не хватит сил. Он будет выглядеть жалким позорищем. И когда она это увидит, то перестанет мечтать о нём.

«Наша любовная история бесславно завершится моим фиаско».

«Гарри, твои мысли текут не в том направлении. Всё, что тебе нужно — это пара часов крепкого сна».

«Почему ты всё время лезешь не в своё дело? Заткнись, а?»

«Я бы с удовольствием, но это и моё дело тоже. Всяк стремится к выживанию, и я не исключение. Ну же, Гарри, подумай о том, кого ты сможешь спасти!»

«Я только об этом и думаю!»

«Всё! Всё. Умолкаю. Спокойной ночи».

«Иди ты...»

* * *

Гарри снилось детство. Дом Дурслей, тёмный чулан, пауки на стенке... Он сидит в углу и разглядывает тени. Вдруг в доме раздаются панические крики, топот и звуки давки. Гарри бросается к двери, но она заперта. Крики усиливаются и перерастают в истошные вопли. Лестница сотрясается от чьих-то шагов. Гарри, не сумев открыть дверь, пытается выбить её плечом. Снаружи неожиданно раздаётся оглушающий и чудовищный в своей чуждости хлопок, какой Гарри никогда прежде не слышал. Крики и шаги резко затихают... и наступает тревожная, густая тишина. «Да что происходит?» — мысленно вопрошает Гарри мощным ударом ноги выбивает дверь. Безумная вспышка яростного света врывается в чулан и острой болью пронзает глаза. Гарри почти ослеп! Прикрыв лицо рукой, он, не видя, пробирается вперёд и падает, наткнувшись на что-то мягкое. Ощупав пространство вокруг себя, он с ужасом понимает, что это мягкое — человеческое тело. Гарри заставляет себя открыть глаза и видит, что весь дом забит людьми, которые остекленевшими глазами смотрят в одну сторону — туда, откуда льётся невыносимый свет. Гарри оборачивается к этой медленно угасающей вспышке и сквозь огромный провал в стене видит, как над горизонтом поднимается сияющий в своей смертельной красоте ядерный гриб.

Мгновенно срабатывает мысль: «спасти людей!»

Он кричит: «Прячьтесь! В подвал! Быстро!»

Но люди не слышат его — они застыли, завороженные зрелищем. Тогда он начинает тормошить их, трясти за плечи, бить по щекам... и вдруг понимает, что все они мертвы. Они начинают рассыпаться в его руках чёрным пеплом, который рассеивается на холодном, певучем ветру. В его песне Гарри отчётливо различает шёпот сотен голосов: «Рагнарёк... Рагнарёк».