Невесомая (гет)

— Стоять!

Невесомая, лёгкая…

Дура, так и не поняла, что главное в женщине — не мозги! Впрочем, куда уж дуре додуматься до такого!

— Стоять, я кому сказал! — мне так легко её удерживать, намотав толстую косу на кулак, а она всё вырывается и вырывается, как будто верит в то, что действительно сможет.

Ха. Во-первых, коса — это даже хуже, чем просто длинные волосы, потому что вцепиться в тугую удобную косу может даже однорукий младенец. Во-вторых, из моих рук ей не вырваться. Нет, не теперь… И тут дело вовсе не в том, что я мужчина и намного сильнее. Дело в том, что я просто не могу дать ей уйти.

— Пусти! — она то ли рычит, то ли плачет, а может быть, и то, и другое. — Пусти!

— Нет, — я качаю головой. — Прости, но нет.

— Что тебе от меня нужно? — отчаянно.

— А то ты не знаешь?!

— Не знаю! — хрипит из последних сил.

Дура.

Мне ей напомнить о нашем знакомстве? Или, может, о том, как мы встретились у церкви? О том, что ладно я — моя семья всегда жила среди магглов, но её-то, дочку самой Равенкло, какого лысого боггарта понесло туда? Лёгкую, невесомую…

* * *

— Миледи… — Темноволосый мужчина поцеловал руку молодой девушке, одетой в скромное тёмное платье и тёмный же плащ.

«Дура! — снова повторил он, на этот раз про себя. — Дура! Но какая красивая! Жаль будет, если такую и правда сожгут на костре».

* * *

Она перестаёт вырываться, повисая на моих руках.

Тоненькая, как тростинка, невесомая, лёгкая.

— Отпусти, — просит, глотая слёзы. — Отпусти.

Я встряхиваю её и разворачиваю к себе. Смотрю в глаза — заплаканные, с опухшими веками. Она, похоже, ревела тут и до моего появления. Дура, на что только надеялась?

— Где она?

— Я не знаю.

Нет, ну надо же. Говорит — и тут же отводит глаза. А если бы я не держал её, лишая возможности двигаться, то наверняка ещё и пальцами к носу потянулась бы. Врёт же, даже моя наивная матушка поняла бы, что врёт!

Моя наивная матушка, кстати, хотела, чтобы мы поженились. А я и сам был не против, да и сейчас, если честно, не против, вот только Хелена — дура! — воротит от меня нос, как и от всех остальных своих женихов. Ей подавай материны лавры…

— Где она?

— Я не знаю.

Эта старая песня мне быстро надоедает.

— Где она? — Я крепче сжимаю её плечи, вглядываюсь в лицо. Мои глаза — напротив её глаз, так близко, что я вижу в них своё отражение. Моё лицо перекошено яростью, её лицо перекошено страхом, мы абсолютно разные и в то же время абсолютно одинаковые, только она всё ещё думает, что бежит от внешнего мира, а я уже точно знаю, что бегу от себя самого.

— Я не знаю, о чём ты говоришь… — лепечет она и трясётся, как осиновый лист.

— Где диадема твоей матери, чёрт возьми?

* * *

Барон фон Штенберг вёл себя недостойно.

Фон Штенберг так и не смог разглядеть, что именно унесла с собой Хелена, но, кажется, это было что-то очень важное и весьма дорогое для её матери — иначе Хелена не стала бы это так прятать.

* * *

Сначала она смотрит на меня полными ужаса глазами, а потом её взгляд быстро перемещается куда-то вправо — мне за спину.

Искать, стало быть, нужно в той стороне.

— Хелена, — говорю я тихо, хотя уже чувствую бешенство, подступающее к самому горлу. — Где диадема?

Диадему нужно вернуть. А мне нужно успокоиться, иначе я натворю глупостей. Даже Хелена когда-то мне говорила, мол, я только и делаю, что творю глупости — из маггловского университета меня выгнали за попытку создания кружка алхимии, в армии… Ох, нет, от воспоминаний об армии я точно совсем озверею.

В армии многие молились богам, моим же богом была только война.

— Это она послала тебя? — затравленно спрашивает Хелена.

Она уже смирилась, больше не дёргается. Я чувствую, как меня начинает захлёстывать. Вижу её слипшиеся от слёз ресницы — представляю, как дрожала бы на них капелька крови.

— Да, Хелена, это она…

* * *

Ровена Равенкло никогда не откладывала важные разговоры в долгий ящик.

— Вы её не потеряете, — спокойно сказал он. — Я вам обещаю.

* * *

— Да, это она, — повторяю я, продолжая прижимать Хелену к себе. Она такая тёплая, и от неё пахнет страхом. — И тебе лучше сказать мне, где диадема, иначе…

— Что?

Я смеюсь — и внутренне холодею. Потому что уже перестаю себя узнавать — и одновременно чувствую узнавание. Это не объяснить словами… Это не мания, не помешательство, это как будто два разных человека живут во мне и делают всё, что угодно, когда им заблагорассудится.

— Ты ведь слышала обо мне? Слышала, что говорят о бароне фон Штенберге другие солдаты?

Она несмело кивает. И я бы тоже был несмелым на её месте.

…Барон фон Штенберг сам казнит пленных…

…Барон фон Штенберг отрубает у приговорённых кисти рук…

Против собственной воли я смотрю на её руки. Удивительные запястья — тонкие, с выступающей косточкой и дорожками голубых венок, просвечивающих сквозь нежную кожу. Узкие ладошки, длинные пальцы.

Узкие ладошки.

— Подними руку.

Она дрожит, но всё-таки слушается. А я беру её за запястье, чувствуя под пальцами пульс, и разворачиваю ладонь к себе — как гадалки держат ладони своих клиентов.

Я даже не удивляюсь, когда понимаю, что её линия жизни заканчивается где-то в периоде между здесь и сейчас.

…Барон фон Штенберг высекает провинившихся бамбуковыми палками, от удара которых мясо отделяется от кости…

…Барон фон Штенберг вышел живым из восьми покушений на его жизнь…

Одним движением притянув Хелену к себе, я шепчу ей на ухо:

— Скажи мне, где диадема, Хелена.

Хелена молчит. Чёртова дура! Такая невесомая, лёгкая… и эти прекрасные руки… Да что там руки, Хелена вся — само совершенство. Я прикусываю губами мягкую мочку, скольжу губами по шее. Нет, барону не нужна женщина, он повенчан с войной.

На всё есть причины, и именно потому, что Хелена мне не нужна, она и умрёт.

Выхватив нож, я отталкиваю её, продолжая удерживать за руку. Лезвие, блеснув в темноте, взлетает вверх и тут же опускается вниз. Как масло оно рассекает и тонкую кожу, и мягкую плоть, и твёрдую кость — не зря отец когда-то зачаровывал этот кинжал!

Хелена кричит — и я наслаждаюсь этим криком.

Кровь хлещет, заливая мне камзол, а ей — платье, и на свете нет ничего прекрасней этого зрелища.

— Будь ты проклят! — кричит Хелена. — Будь ты проклят!!!

Я смеюсь. Я и так уже проклят.

Наугад, почти без размаха я ударяю её ножом ещё несколько раз, и она падает — лицом в мокрую после дождя траву. Уцелевшей рукой она хватается за мои сапоги, но я брезгливо отхожу в сторону.

— Будь ты проклят…

И, когда её пальцы последний раз сжимаются, загребая холодную землю вместе с травинками, я снова перестаю себя узнавать — и одновременно чувствую узнавание.

Что я наделал?

* * *

Каждый раз, когда я, Кровавый Барон, встречаю в коридорах замка её, Серую Даму, я боюсь не только смотреть ей в глаза. Я боюсь опустить взгляд туда, где рукава платья открывают запястья, ладони и пальцы, потому что у Серой Дамы, в отличие от Хелены Равенкло, обе руки целы…

Как так получилось — я понятия не имею. Наверное, она просто отказалась в это поверить…

Серая Дама скользит мимо меня — невесомая, лёгкая, а я кричу, потрясая цепями. Мне хочется наказывать себя бесконечно, но она, развернувшись, вдруг говорит:

— Я простила тебя, Роман.

Дура. Какая же она всё-таки непроходимая дура!