Чудовищная книга о чудовищах (гет)

— Алиса, что с тобой, перестань плакать. Повернись, давай же.

Откуда-то издалека, словно через толщу воды я слышала голос Сириуса: кажется, он пытался мне помочь, и было совсем невежливо его игнорировать. Такие отрешенные мысли крутились в моей голове, пока тело тряслось от истерических всхлипов.

— Сириус, послушай, Барти пытал бабушку и дедушку, понимаешь? Теперь он умрет, я убила его. Убила.

— Зачем ты это сделала?

— Я ненавижу его, он мучает меня с тех пор, как тут появился. Он хотел, чтобы я его сожгла, так пусть горит!

Блэк прищурил глаза, и на долю секунды стал похож на свою кузину.

— Зачем же, Алиса ты дала ему то, что он хочет? Ему нужен покой после смерти? А он его заслужил? Сколько лет твои бабушка и дедушка мучились в Мунго? Неужели он так просто отделается? Не дай ему умереть. Барти Крауч должен отплатить за то, что совершил.

Блэк был прав, а я неслась к камину, чтобы достать оттуда портрет Барти, который не попал в само пламя, но уже начинал обугливаться.

— Зачем ты это делаешь? Я же пытал твоих родственников! Разве я не достоин смерти? — он кричал прямо мне в лицо, я держала портрет двумя руками и его губы были в миллиметре от моих.

— Знаешь, как они страдали, молили меня о пощаде?

— Ты недостоин смерти, ты будешь гнить в этой картине вечность, и их крики всегда будут в твоих ушах.

Мой голос был совсем не моим, он был больше похож на голос Беллы или даже самого Барти, на их интонации. Что-то сломалось тогда внутри, и эмоции стали вырываться наружу. Я плакала, кричала на Барти, я даже не помню, что ему говорила, а он улыбался. Так отвратительно и так понимающе горько.

Я не замечала, что я ем и что пью, не замечала времени суток и уж точно не знала, какое сегодня число. Со всей возможной быстротой я писала портрет Беллы Лестрейндж. Руки дрожали, я делала много ошибок, и краски подходили к концу. Я понятия не имела, сколько денег на моём счету в Гринготсе, но все равно выслала чек за доставку новых красок. Все, кто жил в моём доме, пытались говорить со мной, что-то спрашивали или хотели поддержать, но я не слышала их слов и не слышала своих ответов. Все это происходило где-то далеко от меня и не имело никакого значения. Барти Крауча не было видно уже две недели, Сириуса тоже. Может, Блэк с ним что-то сделал? Хотя, что в этом такого, все равно он не умрет, так пусть хоть помучается. Я начинала думать, как Белла. Она ведь тоже там была, тоже их пытала, и у неё, судя по её словам, это получалось гораздо лучше. Только не чувствовала я к Белле ненависть, хоть и пыталась её вызвать. Мой портрет стал вторым шансом для Пожирательницы, и она им воспользовалась. Белла смирилась с новой жизнью и не пыталась особо воскрешать прошлое, наверно, поэтому для меня она так далека от той жуткой Беллатрисы Лестрейндж, которая была в Отделе Тайн и которая пытала бабушку и дедушку.

Засыпая на очередной куче каких-то тряпок, я, наверно, впервые задумалась о механизме рисования. Я размышляла о том, что происходит, и как чья-то душа оказывается на картине. Вкладываешь свою, получаешь чужую. Это всё, что я знала, но в последнее время мне кажется, что некоторые из тех, кого я рисовала, как-то влияют и на меня, что-то меняют внутри, оставляют какой-то свой отпечаток в моих мыслях. Это, конечно, можно назвать бредом или паранойей, если бы не одна вещь: тот человек, которым я себя помню, никогда ни над чем подобным не задумывался.

Тело Беллатрисы Лестрейндж было практически готово, я дорисовывала глаза и думала, что кем бы она ни была, я рада, что она вернется. Сумерки на заднем плане, наверное, надо бы переделать, ведь это совсем не то, чего хотела Лестрейндж. Хотя они кажутся мне такими подходящими и к Белле, и к моему состоянию.

Лицо было готово, и моя безумная подруга-пожирательница приветливо улыбнулась с картины.

— Привет, Алиса! Прошла всего неделя, а выглядишь, будто провела её в Азкабане.

— Неделя... Надо же, я не заметила, — я первый раз за последнее время ощущала себя в реальности. Я слышала, как будто со стороны, надорванный, совершенно чужой голос, понимая, что на самом деле этот голос мой.— А ты ведь знаешь, Белла, как выглядят после Азкабана, да?

Беллатриса удивленно посмотрела на меня, потом прищурила глаза и кивнула.

— Допустим.

— А помнишь, за что ты туда попала? Это ведь было так давно, невозможно упомнить всех жертв. Ты помнишь их лица, Беллатриса? Помнишь?

Белла не выглядела удивленной, а уж тем более напуганной. То выражение, с которым она глядела на меня, невозможно было представить на лице этой женщины. Во взгляде Беллатрисы была какая-то гордость: так гордится учитель, когда студент верно усвоил урок. Я не знаю, что в моих словах заставило её испытывать подобные чувства, и мне казалось, что зрение меня подводит.

— Я всё прекрасно помню, Алиса Лонгоботтом. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу сотни людей и тысячи красных лучей, бьющих их в грудь. Я знаю, кто ты, и уже устала ждать, пока тебе кто-нибудь расскажет, кем была я. Твоя реакция гораздо лучше той, что я ожидала: ты уже давно не такая инфантильная восприимчивая дура, которой была в нашу первую встречу.

— Надеюсь, ты не будешь делать вид, что тебе стыдно? Я не держу зла на тебя. Я и сама не знаю почему, но никакой ненависти к вам больше нет.

— Значит, всё-таки она была?

— Лишь миг, и то не ко всем, а лишь к одному из вас.

Разговаривая с Лестрейндж, я чувствовала, как снова начинаю жить, и это бессознательное состояние, в котором я находилась эту неделю, постепенно исчезает, как пыль с оконного стекла, делая окружающую действительность четкой, а мысли ясными.

Белла, кажется, догадалась, о ком я говорю.

— Неужели бедный малыш Барти попался тебе под горячую руку? И что же с ним стало?

— Я пыталась его сжечь, потом передумала.

Такой короткий ответ — и сколько боли за этими словами.

— И где же он сейчас?

И правда, где? Там же где и Блэк, возможно. Пообещав Белле поискать Крауча, я спустилась с чердака и решила обойти весь дом от начала до конца. На кухне всем моим планам пришел конец, потому что очередная сова долбилась в моё окно так сильно, что стекло уже дало трещину. Впустив птицу и починив окно, я принялась рассматривать письмо. Оно было от Джорджа Уизли; кажется, Фред говорил то-то про него, то ли он пьет, то ли стал отцом, а может быть и то, и другое. В конверте кроме письма лежало ещё что-то маленькое и твердое, а само письмо было написано не на пергаменте, а на криво оборванном куске оберточной бумаги. Я принялась за чтение, и минуту спустя вздрогнула, и было от чего.

«Привет, Алиса! Твой портрет просто замечательный, ты сделала для меня больше, чем кто-либо в этом мире, ты вернула мне брата! Поначалу я не верил, что какой-то портрет может заменить живого человека, но это было ошибкой, Фред самый что ни на есть настоящий, именно такой, каким я его запомнил. Ты исцелила меня от глухой тоски и показала, что у портретов тоже есть жизнь.

Я видел тебя всего раз, но я отлично помню твоё лицо, твои глаза. Ты поймешь меня глубоко внутри и ни капельки не осудишь, даже если всем будешь говорить обратное. Хотя ничего ты не скажешь, тебе нет дела до всех, не так ли? Как и мне, в общем—то. Я уже говорил, что помню твои глаза? В них было столько тоски и скуки. Я ведь понимаю тебя, Алиса: ты не живешь в этом мире, и никогда не жила, а я давно забыл каково это. Вся твоя душа внутри твоих картин, так говорит Фред, я знаю — вы друзья, и его портрет висит у тебя дома.

Я понимаю тебя, а ты поймешь меня. Я просто хочу быть рядом с моим братом, чтобы мы снова были безбашенными близнецами Уизли. Надеюсь, тебе подойдут воспоминания Джорджа Уизли о молодом Джордже Уизли для одного совсем небольшого портрета.

Я ни о чем не жалею, ведь это даже и не смерть, а просто небольшой переезд.

P.S. Повесь картину у себя, и никому никогда не отдавай.

До встречи на мольберте. Джордж Уизли».

Джордж Уизли повесился на трубе отопления гостиницы в Косом переулке. Возможно, он поступил так потому, что не хотел расстраивать брата, чей портрет до сих пор висит в их бывшей квартире. При нем не было никаких записок, а его завещание к тому моменту уже давно лежало у гоблинов Гринготса.