Моя жизнь - моя игра (джен)

Сенсацией следующего квиддичного матча стала новая метла слизеринского ловца. До Гарри доносились обрывки разговора Уизли, который называл Малфоя выпендрежником, и удивлялся, с чего это у всей команды не появились "Молнии"? Неужели Люциус Малфой обанкротился? Слышать эти слова от рыжего было... смешно. Столько зависти, столько желчи. И самое забавное, что Гарри его понимал. Какая разница, чему завидовать? Хорошей семье Драко Малфоя, которому любимая мама пишет письма, отец покупает метлы всей команде, чтобы если уж играет его сын, команда не проигрывала. Или простому наличию денег... Главное, что Малфою завидовали и Рон, и Гарри.

Гарри сидел на трибуне рядом с Крэббом. Квиддичные матчи — это не то, что его когда-либо впечатляло или казалось ему зрелищным. Конечно, он болел за команду, но... Почему бы не делать это на расстоянии? Поэтому спустя час юный маг решил покинуть стадион и пройтись по окрестностям. Тем более, сейчас на улице светило яркое солнце, и в целом, была хорошая зимняя погода. Без мокрого снега, без холодного дождя.

Встретить бы здесь Луну... Гарри сейчас понял, что по ней соскучился, хоть их общение и сводилось к парочке разговоров и лестнице, с которой она очень удачно или, напротив, неудачно скатилась. Сейчас он понял, что странная равенкловка с сережками в виде редисок напоминала ему Салиму и Малфоя. Последнего — с его спокойствием и уверенным лицом, что бы ни происходило. Да, Луна тоже была уверенным в себе человеком, как бы это странно ни звучало. Гарри это чувствовал. Салиму же она напоминала своими странностями, и даже одеждой. Не редисками, конечно, но что-то общее у них было. И два раза он ее встречал здесь, на опушке леса. Но не сегодня. Поэтому, постояв немного у озера, он отправился вглубь леса. Зимой он казался светлым, а не таинственным, как летом. Наверное, из-за белого снега, который освещал его. Деревья были голыми, без темной листвы, придающей особенную мрачность и мистичность лесу, исчезла густая трава. Как и все в этой жизни, вся таинственность и загадочность — лишь образ, оболочка. Все гораздо примитивнее.

И Гарри шел вперед, совершенно не задумываясь, зачем он вообще идет в этот лес. Можно было посидеть в тишине в гостиной, погреть руки у камина или зайти в практически безлюдную во время матча библиотеку. Там, наверняка, обнаружилась бы Гермиона, она в последнее время платила гриффиндорцам той же монетой, что и они ей — демонстративным игнорированием. Все на матче? А я — в библиотеке! Вечером вы будете праздновать победу или сидеть в гостиной с мрачными лицами из-за проигрыша? Я буду в своей комнате читать книгу. Да-да, из Запретной секции. Но видеть Гермиону сейчас Гарри не хотел, потому, что только вчера вечером наблюдал за ее попытками отыскать нужную информацию, которая могла бы помочь Хагриду.

Кстати, о лесничем... Он, конечно, не самый умный и интересный человек, но Гарри решил зайти к нему на обратном пути. Просто посидеть и попить чай. Есть люди, с которыми и в тишине комфортно. Главное знать, что они не предадут, не будут смеяться за твоей спиной, осуждать. Хотя, может Хагрид и осуждал бы, если бы ему было что-либо известно. Но он, к счастью, не знал ничего.

Отчего-то становилось холоднее, а голые деревья стали выглядеть не обычно, а как-то... отчаянно. Наверно, они скучают по лету. И Гарри тоже ждет лета. Или нет... Он устал и ничего не хочет, все, что он делает — не имеет никакого смысла. Тот же Волдеморт в его годы уже строил большие планы на жизнь, Дамблдор, наверное, тоже. Его отец и мать просто радовались жизни, мечтали. А он — устал. Будущее? Какое к черту будущее? Нет для него там места. У Уизли — есть, у Малфоя — тоже. Но у него нет.

Гарри поднимает глаза. Черная фигура в плаще. И вот снова воспоминания, снова...

Страх. Не перед смертью — перед неизвестностью. Обычная табуретка. Он ставит ее аккуратно. Нужно все сделать спокойно. Даже изящно. Он не хочет этого, но так нужно. Правильно, наверное. Веревка магическая, трансфигурирована из какой-то ерунды, найденной на столе. Он сам, сейчас лишь нелепый человек в грязной лиловой мантии, который никогда не умел качественно трансфигурировать что-либо, сдал СОВ хуже других и по этому предмету не пошел на уровень ЖАБА. Он даже не знал нужного заклинания, но все получается, как нужно. Ведь кто-то ему подсказывает, помогает. Он чувствует это, и становится спокойнее. Ведь так легко жить, когда кто-то знает лучше тебя, как правильнее поступить...

Преподавательский стол, пергамент, перо. Последнее в жизни письмо, написанное красивым каллиграфическим почерком. Лживое от начала и до конца, они оба это понимают. Тот, кто написал письмо, и другой, который ему помогает. Умереть — это ведь так правильно сейчас.

Он идет к той самой табуретке, но по дороге ему попадается большое зеркало, которое он же сам и поставил здесь в начале учебного года. Лиловая мантия слишком грязная, он не хочет умирать так, это не эстетично. Нужно пойти, переодеться. Можно даже поправить прическу, еще есть время.

И вот через десять минут он снова идет к табуретке. Крепко привязывает веревку к люстре. Дергает, проверяя выполненную, такую несложную, но необходимую работу. Он улыбается, ведь смерть — это хорошо. Портреты на стенах так же безмятежно улыбаются...

Гарри не помнит, как достал палочку, но когда ему становится еще холоднее, чем было, до дрожи во всем теле, несмотря на теплый свитер, зимнюю мантию и слизеринский шарф, холодно до стучащих зубов, он понимает, что сделал что-то не то...

"Я же умру от этого холода..."

"Не умрешь, согревающие чары можно наложить! Правда, они не сильно помогут", — ехидно отзывается Адам-Самаэль в голове.

"Что я в этот раз не так сделал?"

"Ты ни черта не сделал, в этом-то и вся проблема! Пришлось брать ситуацию в свои руки, или ты души хотел лишиться?"

"И что я... ты... в общем, мы сделали?"

"Сотворили любимое заклинание, что ж еще. Империус родимый, ты уж прости, Патронусы — это не наше".

"А почему холодно?" — спрашивает Гарри.

"Дементору, дементор бы его побрал, холодно", — ругается Адам-Самаэль.

— Привет, — Гарри смотрит на фигуру в темном балахоне.

"Ты лучше с зеркалом поговори — продуктивнее будет", — комментирует его попытку диалога Адам-Самаэль.

— Сними капюшон, — любопытство — коварная штука.

Фигура снимает капюшон, и... под ним ничего нет. На том месте, где была голова, теперь виднеется лесной пейзаж. Гарри ожидал увидеть нечто ужасное, но уж точно не то, что сейчас лицезрел. Руку-то, руку в струпьях он в поезде точно видел!

"Пожалуй, нам нужно почитать об этих тварях что-нибудь", — делает вывод Адам-Самаэль.

"Пожалуй, да. А с этим-то, что делать".

"Да хоть ломбаду заставь станцевать. А можно устроить кому-нибудь ночные кошмары".

"Дамблдору?"

"Да, хоть бы и ему. Или Снейпу. И вообще, пора тебе уже поменять свои худшие воспоминания, Уизли и Локхарт уже наскучили".

К Хагриду Гарри так и не зашел. Наложив на себя согревающие чары, он отправился в замок, чтобы подумать над тем, что делать с этим дементором, свалившимся на его голову. Вернее, на сознание, душу или что там ответственно за магическую составляющую?

* * *

В кабинете прорицаний было душно. Как всегда, в общем-то. Но сейчас Гарри ежился от холода. Профессор Трелони говорила что-то о гадании на кофейной гуще, студенты под ее монотонную речь засыпали. Только Дафна читала учебник по зельеваренью и писала эссе. Таким образом, время не будет потрачено зря.

Малфой говорил, что пророчества на самом деле меняли судьбы людей, но учиться видеть их нужно не по какой-нибудь ерунде, вроде чаинок и кофейной гущи. Читать по знакам, несоответствиям, изменениям в природе. Можно и в чаинках, конечно, предзнаменования увидеть. Но не по учебнику... Один и тот же рисунок можно трактовать совершенно по разному, все зависит от личности того, кому гадают. Взять, к примеру, то же солнце — символ счастья. Если его увидит Уизли — это будет значить то, что ему на голову упадет мешочек с галлеонами. А вот если тетушка Малфоя, Белла, солнце увидит (вдруг дементоры расщедрятся и принесут в ее камеру кофе?) — это будет означать что-то другое, скорее всего — свободу.

Гарри вздрогнул. В последние дни он все время мерз и желал этому дементору скорейшей смерти. Проблема заключалась в том, что он не знал, отчего может умереть дементор и как можно этот процесс ускорить. На следующее утро после произошедшего в лесу, он уже решил снять с бедного существа Империо, да не вышло! Тогда Гарри пошел в библиотеку, чтобы почитать о дементорах. Но его ждало разочарование. Снять заклинание невозможно, дементор — нечеловеческая сущность. Собственно говоря, так их Министерство и загнало охранять Азкабан. Не Империусом, конечно. На них действовали заклинания и попроще. Дементоры бы с радостью гуляли по людному Лондону, может, согрелись бы, но им приходилось охранять преступников вместо этого. Империо можно снять лишь другим заклинанием подчинения. Конечно, логично в таких случаях за помощью в Министерство (ведь применение Непростительных запрещено только на людях), но... Слишком много "но". Поэтому Гарри и продолжал мерзнуть, несмотря на то, что на улице уже растаял снег. А Малфой лишь подозрительно косился, когда юный маг кутался в два одеяла ночью.

Драко взмахнул палочкой, теперь перед ним стоял не черный и крепкий кофе, а, судя по виду, капучино с молочной пеной и корицей.

— Я дома такой кофе пью, — пожал плечами Малфой, — Хочешь, тебе сделаю?

— Давай, только горячий. А как мы будем свое будущее смотреть?

— Оно, будущее, еще придёт, а пока нам придется гадать не на кофейной гуще, а на молочной пене. Думаю, Треллони переживет.

* * *

Гермиона была очень злой, в таком состоянии Гарри ее еще никогда не видел. Было видно, что она пытается прочитать что-то в учебнике по рунам, но не понимает ни строчки. Более того, за десять минут она так и не перевернула страницу.

— Да не расстраивайся ты. Ничего страшного не произошло ведь.

— Не произошло, Гарри. Но как же я не люблю ситуации, которые не могу полностью контролировать! — воскликнула Гермиона.

— Таких ситуаций большинство, если ты не заметила,— ироничным тоном протянул Гарри.

— Естественно, но мне все равно жаль своих усилий, потраченных зря. Я написала Хагриду такую хорошую речь, выписала несколько судебных прецедентов, и вообще... Объясни мне, вот как на суде можно просто расплакаться? Не сказать глупую речь, не растеряться, а просто выйти и заплакать! Он что, рассчитывал на то, что после этого они все расчувствуются и вынесут оправдательный приговор?

— Гриффиндорцы негодуют?

— Причем тут они?

— Ну, вроде как, с тобой не разговаривали из-за этой ситуации.

— Гарри... Человек способен забыть о смерти своей матери, предположим, за месяц. Хотя, забыть — это не совсем подходящее слово. Смириться, привыкнуть, осознать. А через неделю человек уже готов улыбаться, выйти на работу, хоть на душе кошки скребут. Так скажи мне, какое дело им до какой-то зверины Хагрида? Повозмущались неделю и благополучно забыли. Они даже не знали, когда слушание, и каково решение комиссии тоже не знают. Я... для себя хотела. Попробовать себя в роли адвоката, что ли. Но тут важен личностный аспект. Если бы меня саму Дамблдор отпустил — это было бы совсем другое дело. У министерских чиновников еще свежа память о том, что они меня пытались обвинять, и они прекрасно помнят итог. Самое забавное было бы в том, что в этот раз я выступала бы против Люциуса Малфоя. В этой комиссии, которая разбирает скучные дела о собаках, больных бешенством, это было бы просто слушание века! Но как же это все мерзко! Дамблдор не отпустил меня! Он боится!

Гермиона в своих словах пыталась высказать все, что она думает. На ее лице отражались различные чувства от гнева до искреннего веселья. Оказывается, она может не только нотации читать в пылу эмоций, пытаясь показать человеку, насколько он неправ. Гарри подумал, что ей стоит немного потренироваться, и, действительно, хороший адвокат получится.

— Дамблдор боится? — шепотом спросил Гарри, все же библиотека — место вполне прослушиваемое.

— Конечно! Ему безразличен Хагрид с его зверем. Иногда мне кажется, что он что-то задумал, и все, что в его план не вписалось, он не замечает. Вот тебя замечает, ты в этих планах играешь какую-то роль. А я — нет. Поэтому, когда сбежал Сириус Блэк, он сразу же позаботился о твоей безопасности. А вот я — совсем другое дело. Меня обвинили, но ему совершенно не было до этого дела. Пусть хоть в Азкабан сажают. То же и с историей о Клювокрыле, судьба животного — такая мелочь. Не дело какой-то третьекурснице с Люциусом Малфоем тягаться, все же, он более важная фигура. Не стоит напрягаться из-за мелочей.

Гермиона ненадолго замолчала, захлопнув книгу. Весь ее вид выражал крайнее недовольство. Еще немного детское, но в то же время, сильное и рассудительное. Оно подстегивало прокручивать в голове ход событий по нескольку раз, анализировать и искать причинно-следственные связи между поступками тех или иных людей. Задумываться о собственных словах, о том, что и когда пошло не так. Предполагать возможные варианты, которым уже никогда не дано осуществиться, ведь прошлое — это лишь данность.

— Я посоветовала Хагриду подать апелляцию, но это уже пусть он сам решает. Если мне перекрывают дорогу, то я здесь не виновата! Курсы ораторского искусства я устраивать не собираюсь, итак ему всю речь на листочке написала, а толку? Если жизнь Клювокрыла — несущественная мелочь, которая позволяет Малфою потешить свое самолюбие, то пусть так и будет. Дамблдор ведь это допускает. Знаешь, фраза есть такая: делай, что должен, и будь, что будет. Вот теперь я понимаю ее в полной мере. Я сделала то, что считала нужным! Не добилась результата, значит, придется смириться.

Гермиона замолчала и посмотрела в окно. Там, за окном, светило пока еще холодное весеннее солнце.

— Извини, что сказала тебе все это, — Гермиона посмотрела на Гарри и улыбнулась.

— Да ничего, я даже кое-что для себя понял. Не очень радужное, правда.

— В самом деле? — улыбнулась девочка, — Скажи, где найти должностные инструкции сотрудников Министерства магии и школы Хогвартс?

— Понятия не имею, а тебе зачем?

— Да так, ради интереса. Вот у нас в маггловской школе директор преподавал химию у старших классов, решал все вопросы, связанные с финансированием, групповыми экскурсиями и массой других вещей. Я смотрю на Дамблдора... и не понимаю, в чем заключаются его должностные обязанности, — шепотом говорила Гермиона, видимо, тоже понимала, что у стен могут быть уши, — Он не преподает, финансами занимается Попечительский совет, экскурсий Хогвартс не устраивает, различных межшкольных соревнований тоже нет... Хочу понять...

Гермиона отвернулась к окну, должно быть, подумала, что говорит много лишнего. Наверное, так оно и было, но Гарри теперь тоже задумался над спецификой устройства этого родного чужого магического мира. На меньше, чем пять тысяч магов — целое Министерство с кучей отделов, своя финансовая система, ведь, как запомнил Гарри, в Германии иная валюта и... практически никакого производства. Гоблины, как рассказывал Истван, пускают деньги -процентные части вкладов, в магловский оборот... А большинство чистокровных магов сколотили состояния еще в Средние века, и тоже — в магловском мире, так или иначе, с помощью политики. Как вообще может существовать подобное общество? Где Министр, который каждый день по семь часов просиживает штаны в своем кресле и ничего не предпринимает? Что это за Визенгамот, который рассматривает всего пару дел в год? Впрочем, директор Хогвартса недалеко ушел от министра, только просиживает не штаны, а странного покроя мантию, походившую на женский пеньюар.

Гарри посмотрел на Гермиону, и его посетило ощущение дежавю. Хогвартс-экспресс, первый курс, Гарри и Гермиона рассуждают о генетике и способах передачи магии по наследству... Они замечали странности политической и экономической системы магического мира, имели представление о том, почему рождаются дети-волшебники. Обращали внимание на проблемы, о которых другие предпочитали молчать, искали способы их исправить, задавали себе вопросы, на которые не существовало ответов, потому, что для разрешения этих противоречий Гарри и Гермиона должны были родиться другими людьми в совершенно ином мире. Молодежь всегда творит историю, участвует в войнах и революциях, но они — лишь пушечное мясо, которое приводит к власти более взрослых, хитрых, жаждущих наживы и власти людей. Подросткам свойственно идеализировать мир, в котором они живут, и ни на минуту не задумываться о том, что они в этом мире лишние, ненужные куклы, пляшущие под чужую дудку. Их идеалы не нужны неидеальному миру.

— Извини, что высказала тебе все это, — девочка перестала любоваться оконным пейзажем и взглянула в глаза Гарри, — Просто странный этот мир. Глупый и бессмысленный. Тебе не кажется, что что-то идет не так? Какая-то мелочь, а все уже изменилось. Знаешь, о чем я жалею? О том, что я оказалась волшебницей!

Да, та самая мелочь действительно была. Понять бы еще, какая. Гарри тоже чувствовал, будто его место не здесь. Каждый, даже самый несущественный выбор, порождает последствия. Ты входишь в новую дверь, за ней — в другую, третью, но когда понимаешь, что заблудился — поздно. Оборачиваешься, и осознаешь, что нет дороги назад, лишь глухая стена за тобой. Только тогда уже невозможно понять, какая из дверей была ошибкой, где ты оступился. И твой ли это был ход? Двери ведь — общие!

Какую дверь открыла Гермиона, что теперь больше нет той первокурсницы, которая рассуждала о передаче магических способностей, расстраивалась, что ее обманывают и что-то постоянно недоговаривают? Сейчас на Гарри смотрит уверенная в своей правоте девушка. Ее истина проста — все вокруг не имеет значения. Скажите ей, что Дамблдор по вечерам практикует Круциатус на первокурсниках — она не удивится, лишь пожмет плечами и пожалеет этот сумасшедший мир. Она права, хотя бы потому, что перестала воспринимать все, что ее окружает как прописную истину. Ничему не верит. Ни Директору, ни людям, ни законам, ни себе. Даже написанное в учебниках ей кажется ложью. Но без веры жить-то трудно!

В коридоре, Гарри и Гермиона встретили разъяренного Уизли. Те, кто видел это анекдотичное зрелище — его уже не забудут! Лицо по цвету почти сливается с волосами, даже веснушки как-то стали менее заметными, глаза блестят, ноздри раздуваются, а уж когда он начал говорить — руки так и мельтешили перед глазами, мешая воспринимать суть сбивчивого рассказа.

— Грейнджер, твой кот сожрал мою крысу! Этого монстра нужно пустить на кошачий фарш! Знаешь, что я обнаружил у себя на кровати?!

— Раздавленную шоколадную лягушку? — спокойно предположила Гермиона.

— Кровь и шерсть! Рыжую шерсть!

— Поздравляю, Уизли. Ты линяешь, — сказала гриффиндорка таким голосом, каким врач оглашает смертельный диагноз.

— Нет, ты не понимаешь, Грейнджер! Это шерсть твоего кошачьего монстра! Он весь год норовил сожрать мою крысу! Но тебе все равно, как тебе безразлична судьба Клювокрыла, и ты готова его уничтожить лишь потому, что он тебя поцарапал! — Уизли все махал руками и кричал, в коридоре уже собралась толпа зевак. Гарри облокотился о стену и наблюдал за этим представлением, но палочку держал наготове, — Тебя вообще не интересуют чужие чувства! Что ты вообще делаешь в Гриффиндоре? Или дорога в Слизерин магглорожденным заказана?

На лице Гермионы отразилось презрение. Не обида, лишь презрение. Гарри знал, что эта тема может быть болезненной для его подруги, но... Если Уизли хотел ее задеть, то у него ничего не вышло.

— Ты идиот, — тем же сочувствующим тоном сообщила Гермиона, чем напомнила ему врача, поставившего диагноз душевнобольному, и прошла мимо Рона.

Гарри проследовал за ней. Ему в голову пришла странная, опасная и вообще бессмысленная идея, никак не связанная с произошедшем, но все же.

— Гермиона, подожди. Слушай, ты ведь изучаешь ментальную магию? Давай вместе, а?

* * *

Действительность не обязана быть интересной. За всю жизнь человек может вспомнить лишь несколько значимых моментов, ключевых, тех самых, в которые он чувствовал счастье, негодование, отчаяние. Остальные дни теряются в ежедневных неважных, рутинных действиях. Как четко отлаженный механизм. Как часы... Вначале мы учимся ходить, говорить и держать ложку, потом начинаем посещать школу, затем — колледжи и университеты, все повторяется изо дня в день, и если спросить человека, чем он занимался, скажем, пятого апреля два года назад, он вряд ли вспомнит. Но это не отменяет того, что этот день, во-первых, был, а во-вторых, в этот день человек что-то делал, решал какие-то вопросы, возможно, важные на тот момент, но бессмысленные для истории этого мира и жизни человека, в частности.

Такими были и дни в Хогвартсе. Естественно, что-то происходило, студентам приходилось решать какие-то проблемы. Второкурсники, к примеру, были озабоченны выбором предметов для изучения, кто-то (близнецы, Уизли, предположительно) подшучивал над Филчем и его кошкой, пятикурсники-слизеринцы были замечены в стычке с хаффлпаффцами, за что те и другие заработали заслуженное взыскание. Гермиона отказалась от урока прорицаний, сказав, что учиться у этой сумасшедшей шаралатанки Треллони она больше не намерена. Первокурсник-гриффиндорец сломал ногу, неудачно скатившись с лестницы, и теперь все были уверены, что постарался кто-то из слизеринцев, но те молчали. Эти события не являлись чем-то значимым. Но тем не менее, они были, хоть вскоре и сотрутся из памяти обитателей огромного замка, не оставив никаких следов.

Стремительно приближались экзамены, Гермиона, которая, и без необходимости подготовки к ним, практически жила в библиотеке, совсем зарылась в книги. Но, девушка выделила вечер четверга для совместных занятий ментальной магией. Огромным минусом этой науки было то, что ее нельзя освоить по учебникам. Без практики знания об этом разделе волшебства становились совершенно бесполезными. Можно было подождать, пока начнутся каникулы, и заниматься с Салимой, но существовала одна сложность... На изучение ментальной магии требовалось много времени, намного больше, чем для приобретения навыков той же аппарации. Поэтому вряд ли Гарри хватило бы двух месяцев каникул. Оставались Гермиона и Малфой — те, с кем можно было заниматься и в Хогвартсе. Полностью доверять Поттер никому из них не мог. Вопросы доверия — вообще очень сложные. Мы можем считать одного человека близким другом, но есть вещи, о которых он никогда не узнает. Но при этом мы достаточно легко обнажаем душу перед случайным попутчиком в поезде.

Гарри мысленно представил себе таблицу, которая вмещала в себе сведения, о которых не должны знать Гермиона и Драко. Первая колонка получилась больше, но было одно большое "но"... Личный аспект. Его собственное детство. Порой нет ничего хуже жалости, деструктивной, затягивающей в свою пучину все светлое, теплое в отношениях. И Гарри боялся, что Драко начнет его жалеть, если увидит некоторые воспоминания, о которых он предпочитал не вспоминать вовсе. Гермиона слишком о многом могла узнать или догадаться. О Томе Реддле и его дневнике, о том, что же на самом деле случилось в Тайной комнате. Но жалеть его она не будет! Разве что, недолго. Трудно испытывать подобные чувства по отношению к тому, кто сильнее тебя. И какие бы доводы не приводил себе Гарри, как бы ни убеждал самого себя, что он решил заниматься с Гермионой из-за того, что Драко очень занят квиддичными тренировками и еще массой разных несущественных мелочей, он лгал. Все было гораздо проще — он не хотел, чтобы приятель его жалел, чтобы тот увидел толстого мальчишку Дадли, который противно смеялся и пинал своего кузена, темный маленький чулан, сковородки Дурслей, на которых он каждое утро готовил яичницу вместо домового эльфа. Мы можем заниматься самообманом сколько угодно. Вот только, правда о любом выборе почти всегда проще и эгоистичнее.