Сердце ее Города (гет)

Джинни видела эти сны столько, сколько себя помнила. Хотя это, конечно, относительно: двадцатидвухлетняя Джинни первую половину своей жизни, можно сказать, не ценила. Все одиннадцать лет были похожи друг на друга: основательно приевшаяся Нора, свора старших братьев, штопаная одежда. Все самое интересное началось с первого года обучения в Хогвартсе. События, в которых было одинаково интересно и участвовать, и просто наблюдать за ними, продолжились и в последующие шесть лет. Неудивительно, что воспоминания о первых полетах на метле, о поддразниваниях братьях, которые грозили сестренке отправкой в Слизерин, исчезли из памяти Джинни, как пакеты со старой одеждой — за ненадобностью.

Джинни не помнит, когда заметила, что такие сны бывают только в ночи со вторника на среду и с пятницы на субботу. Он щепетилен, он придерживается раз и навсегда выбранного графика.

В этот раз она спрашивает его, устроившись на покрытом прохудившимся ковром полу возле его тахты. Он сидит на тахте, поджав ноги в лаковых туфлях под себя, и курит, высунувшись в круглое мансардное окошко.

— Почему именно вторник и пятница?

Сидя на полу, она практически копирует его позу: опирается локтями о край потрепанной тахты так же, как он опирается об оконную раму, почти так же поджимает ноги. Ей неудобно и холодно, сквозит по ногам, но изменить позу, переместиться ей даже не приходит в голову.

Она не смеет усесться на тахту рядом с ним. Джинни ни разу так не делала за все годы — она не знает точно, сколько их прошло, но уверена в том, что недели встреч сложились в месяцы, а месяцы — в годы.

Он никогда не ставил ей никаких условий, не приказывал, даже не очень-то, казалось, замечал ее присутствие. Но его желания будто бы витали в воздухе, неощутимые, но не оставляющие шанса сопротивляться. Джинни привыкла к его немногословности и переняла ее. Привычка молчать, когда не о чем говорить, даже отчасти переместилась в реальную, отделенную от сна жизнь.

Окошко мансарды выходит на север, справа уже заметно, как потихоньку светлеет небо, переходя из угольного в светло-синее. Он поворачивает голову на восток и щурится на свет. Движение выглядит каким-то змеиным. Джинни, вопреки всей иронии, привыкла определять его этим словом. Со змеей у него общие кажущееся (почему-то так думается Джинни) отсутствие эмоций и неторопливое сокрытие силы. Движется еле-еле, настороженно, будто сам побаивается, но одно неверное движение — схватит так, что не вывернешься, отравит.

Джинни задумывается, глядя на его ухо, полускрытое волосами, и не сразу слышит, когда он оборачивается и отвечает ей:

— Прорицания. Ты напоминаешь мне мою учительницу по Прорицаниям. Я ходил к ней всего один год, пятый курс, но запомнил ее. Занятия были по вторникам и пятницам.

Джинни хочется спросить, чем же она напоминает эту неведомую учительницу, но молчит, чувствуя, что какой-то неопределимый лимит произнесенных слов на сегодня исчерпан.

Он же снова высовывается в окно, с наслаждением затягиваясь. Рассветает слишком быстро, кажется, не больше двух минут прошло, как начало светать, а низкий скошенный потолок мансарды уже расцвечен золотистыми бликами от появившегося над крышами Города солнца. Это значит, что спящая Нора тоже встречает рассвет. Небо здесь всегда такое же, как в той реальности, где Джинни каждое утро просыпается. Правда, чуть-чуть различается воздух. Здесь он не теплее и не холоднее, не разреженнее и не гуще, он просто совершенно другой, иначе ощущается, и двигаешься в нем ты не так.

Джинни немного оттягивает момент ухода, разглядывая его аккуратную, слишком тонкую в суставе руку, спокойно лежащую на бедре, и подогнутую под себя ногу в черном лаковом ботинке. Джинни так долго смотрит на эту ногу, что не сразу замечает, когда он немного ерзает и между серым хлопчатобумажным носком и темно-коричневой брючиной появляется полоска кожи. Кожа, по-видимому, не знала загара: весь видимый участок лодыжки покрыт мелкими красными точками.

Он оборачивается, и Джинни вся вскидывается, ловит его взгляд. Он медленно кивает один раз и снова отворачивается к окну, возвращается к своей сигарете. Джинни знает, что это означает. Пора уходить.

Прежде чем выйти из мансардного чердака, она проходит несколько шагов по скрипучим деревянным доскам, замирает и произносит:

— Я ведь приду еще, так ведь?

— Придешь, — ответ уже столько лет неизменен и потому успокаивает. Эмоций в нем ни на кнат, но есть обещание. Это греет Джинни.

Путь обратно такой же, как и путь сюда, в мансарду. Джинни выходит с чердака и осторожно прикрывает за собой дверь, но вместо того, чтобы спуститься по лестнице вниз, поднимается на полпролета выше. Выйдя на крохотный балкончик с витыми гнутыми перилами, она пробует их руками на прочность. В собственном сне не упадешь и не ушибешься, но рефлексы, несмотря ни на что, дают о себе знать.

Взобравшись на перила, Джинни приседает и отталкивается от них носком ноги. Она прыгает по одинаково красным, но различающимся по высоте черепичным крышам, каждый раз сжимаясь, как пружина, и распрямляясь в полете.

Сейчас особенно чувствуется отличие этого воздуха от обычного земного. Он будто подхватывает тебя в полете под руки, толкает в спину, развевает, дразнясь, юбку при каждом прыжке. Это только прыжки, но у Джинни не поворачивается язык так их назвать. Это полет, настоящий, тот, при котором ветер дует не в лицо, а всегда только в спину, тот, которому все окружающее подчиняется, которого ты ждешь с нетерпением, чтобы ощутить чувство единения с Городом, когда вы вместе радуетесь движению.

В последнее время эти сны стали ярче, рельефнее. Джинни постепенно, незаметно для себя забросила метлу — бьющий в лицо ветер не мог сравниться с ощущением согласной со всеми твоими действиями реальности.

Нагретый уже поднявшимся выше крыш солнцем шифер приятно чувствуется подошвами босых ног. Солнце уже залило светом все, кроме разве что его мансарды. Там солнце появляется, когда у него хорошее настроение, и исчезает, если он не в духе. Джинни хочется верить, что с ее уходом блики солнца в мансарде хотя бы потускнели. Что ему не совсем все равно.

То, что небо в Городе всегда такое же, как у нее над головой, Джинни выяснила давно. В пасмурные ночи и утра ей приходилось идти к нему и возвращаться под заволоченным облаками небом, пару раз даже под вспышками грозы. Впрочем, ни дождь, ни снег, ни иней тут не выпадают. Когда Джинни дремала во время ночных дежурств в Святом Мунго, ей приходилось и идти, и возвращаться по темноте.

К слову, в день, когда им, студентам колдомедицинской школы, накануне практики в больнице устроили масштабную проверку, Джинни ожидала, почти предчувствовала, что ее признают невменяемой и поместят, недолго думая, в соседнюю с Локхартом палату. Но нет, Джинни оказалась совершенно здорова. Ее даже похвалили — за выносливость. Еще бы, расти в многодетной семье и с детства не слезать с метлы...

Путешествие по черепичным крышам сквозь залитый солнцем воздух заканчивается возле входа в парк. Парк — действительно странное место, если это применимо к какой-либо части Города, и вызывает у Джинни ассоциации с самыми жуткими зарослями Запретного леса. Впрочем, он всего в полкилометра шириной и с широкой пыльной дорогой, выложенной обожженным красным кирпичом.

Джинни минует эту полосу как можно быстрее — после первого курса, в конце которого она чуть не умерла, ее пугает любая темнота, неопределенность. К тому же мелкий песок на дороге неприятен босым ступням.

Пройдя по дороге вбок, к ручью, она продирается сквозь кустарники — львиный зев, сирень и что-то еще — и выходит к Мосту. Огромный, заросший мхами, лишайниками и кукушкиным льном каменный Мост всегда вызывает у нее некоторый трепет. Это граница между двумя мирами, линия разделения, пограничный пост. Конечно, перейдя его, Джинни не проснется немедленно, но за ним все немного теряет краски, выцветает. За Мостом нет такого ошеломительного ощущения легкости, безмятежности, которое преследует Джинни в пределах Города.

Джинни доходит до половины моста, перевешивается через каменную ограду, смотрит на гладкие, обглаженные водой камешки ручья. Звон воды прорывается сквозь глухую тишину неохотно, будто издалека. Эта тишина висит в пределах всего Города подобно тяжелой паутине, которую не сметают годами, но Джинни замечает ее только у ручья — его звон нарушает ее, хоть и не может преодолеть.

Небо над Мостом всегда ненамного темнее, чем над Городом или над Полем. На Мосту всегда будто лежит тень. Джинни ненадолго задерживается тут, поглаживая холодные камни, расставаясь с Городом до пятницы. Потом будто срывается с места, бежит через Мост на другую сторону ручья так быстро, что ей не хватает дыхания, а сердце бешено заходится.

Высокая, по пояс, трава на Поле совершенно выжжена, а солнце, кажется, в разы ярче. Джинни бежит по Полю, срывая дыхание, к Перекрестку, возле которого, совсем как в старинной сказке, лежит большой круглый камень-голяк. Правда, без каких-либо надписей.

Джинни только так называет это место — Перекресток. На самом деле количество дорог, расходящихся в разных направлениях, не поддается подсчету. То их бесконечно много, то всего две-три — сколько именно, Джинни не берется сказать.

Каждая тянет к себе, манит, и от этого притяжения отчетливо пахнет ужасом. Джинни ни разу не сворачивала с выбранного пути на какую-либо дорогу. То ли от ощущения ненужности этого действия, то ли от страха, что она может завести ее туда, откуда не выберешься. Ведь даже из Города ей приходится каждый раз буквально вытаскивать себя за шкирку. Если бы не его лаконичные приказы, она, наверное, поддалась бы себе и осталась в Городе намного дольше.

Джинни аккуратно переступает камень и укладывается на продавленное место в траве, сворачивается калачиком, прислушиваясь к приглушенному реву ветра над головой. В контраст к глухой тишине над Городом на Поле всегда что-то завывает, ветер треплет волосы. Особенно заметно это над Перекрестком.

Джинни, кажется, успевает разглядеть потоки ветра, спиралью завивающиеся прямо над ее головой, прежде чем закрыть глаза...

... И проснуться.