Две стороны Луны (гет)

— ... зрителю не нужен художник. Ему необходимо переживание, — Ковальски дошёл до края комнаты и резко развернулся. Мои одногруппники с замиранием сердца ждали лекций по Нарративной живописи, и я теперь понимала почему. От хмурого и замкнутого, словно потрёпанный снежной бурей филин, преподавателя ничего не осталось. Его место занял опасный, непредсказуемый, исследовательски-жестокий, но безумно точный, ясный, не тративший ни одного лишнего слова или движения Художник. Его разум напоминал остро отточенный скальпель, а энергетика заполняла маленькую аудиторию до предела. Когда он говорил, мир погружался в туман, а в фокус становился он сам, словно голография, выступающая над фоном. И я, точно так же, как и другие, не могла отвести глаз.

Со словом «переживание» он взмахнул рукой — и стены нашей аудитории начали стремительно покрываться инеем. Мы глядели друг на друга и видели запорошенные инеем волосы, одежду... Переведя взгляд на себя, студенты замирали в ужасе, видя, как их руки синеют, а потом белеют, зарастая снежной коркой. Подул ветер, и они застыли, не в силах пошевелиться. В другом конце аудитории сдавленно вскрикнул Адам Митчелл — его пальцы, крошась, как стекло, медленно осыпались в растущие вокруг снежные сугробы...

Я закрыла глаза и с удовлетворением почувствовала, что иллюзия моментально ослабла. В аудитории было тепло, даже немного душно. Никакого холода — только зрительная иллюзия, анестезирующее заклятие и лёгкий Ступефай, сковывавший движения. Морозные иглы, впивавшиеся в тело, каждый дорисовал себе сам, поверив зрению. Я возвратила себе способность двигаться и открыла глаза. Половина моих коллег уже ощущала себя в разной степени разбитыми и раскрошенными. Я не спеша потянулась, сжала и разжала пальцы и посмотрела на них снова: синюшному цвету пришлось отступить, теперь пальцы казались просто бледными и запорошенными чем-то вроде мелкого песка. Я повела руками — и посреди аудитории возникла, постепенно расширяясь, зелёная поляна. Тильда Мальстрём, исландская студентка, сидевшая рядом со мной, одобрительно хмыкнула и еле уловимым, изящным движением «собралась» из осколков. Затем она щёлкнула пальцами, и над аудиторией раздалось птичье пение. Остальные студенты тоже начали «оттаивать», удивлённо разглядывая нас и друг друга — парадоксы быстро уничтожали иллюзию такого уровня.

— Достаточно, — произнёс Ковальски, — Фините Инкататем! — меня и Тильду, вторгшихся в его колдовство своей магией, эта команда слегка оттолкнула. Я успела наколдовать себе воздушную подушку, а Тильда с размаху стукнулась о жёсткий стул копчиком — я уже говорила, что у студентов W.A.D.A. плохо с заклинаниями? Профессор выглядел вполне удовлетворённым результатом и продолжал, прохаживаясь по аудитории: — Итак, пока вы захвачены впечатлением, вы не обращаете внимания на его причину, на художника, — он эффектным жестом показал на себя, — и только когда иллюзия теряет свою власть, вы начинаете диалог с автором. В нашем случае, — он усмехнулся мне и Тильде, — эти очаровательные молодые леди, желая заслужить дополнительные баллы, решили выполнить второе правило перфоманса, а именно...

— Всегда заканчивай на позитиве, не оставляй зрителя наедине с негативными эмоциями, — чётко и слажено, словно на военном параде, продекламировали двенадцать человек.

— Абсолютно верно, — лениво подтвердил Ковальски. — Итак, я хочу, чтобы вы усвоили: художник — не действующее лицо, он — проводник впечатлений. Если после вашего перфоманса или хеппенинга зрители запомнили вас — вы работали плохо. Если, глядя на вашу картину, видя разворачивающийся сюжет, участвуя в нём, зритель спрашивает себя «а что хотел сказать автор?» или, ещё хуже «что заставило автора выбрать эту тему?» — вы работали плохо. Если, выходя с вашей выставки, зрители могут сказать что-то членораздельное после фразы «это было так...», то...

— Мы работали плохо! — гаркнули студенты. Я, как всегда, только слегка шевелила губами, показывая, что повторяю вместе со всеми. Но меня впечатляло, как он умеет заставлять себя слушать. Ковальски повернулся к аудитории лицом и оглядел её. Когда его взгляд остановился на мне, я застыла, не в силах пошевелиться и чем-то выдать себя: поглощённый своей идеей, профессор казался эскизом или наброском, созданным неведомым гением. Чёрно-белое, резко очерченное худощавое лицо с еле заметными тенями скул, штрихами крыльев носа, разлетающимися бровями, тонким, презрительным контуром губ. Это лицо, жившее своей внутренней жизнью, было наполненным внутренней силой и сказочно прекрасным. Я знала, что в моих глазах невольно читается это восхищённое удивление, гипнотическая зачарованность чудесным зрелищем. И он слегка, одними кончиками губ, мне улыбнулся.

Когда лекция закончилась, Ковальски привычно ссутулился и как-то погас, словно светящиеся ночные цветы, закрывающие лепестки, как только приходит утро. Сварливый грач, закутанный в шарф — и никакого волшебства, только профессор «нового искусства», знакомый мне с первого курса. Но глаза снова и снова пытались отыскать в невыразительном и хмуром лице набросок, созданный гением.

* * *

Моя работа с Ковальски шла гораздо лучше, чем я могла мечтать. Но через семь месяцев, незадолго до выпуска возникла проблема. До сих пор я рисовала то, что хотела сделать раньше, но не представлялось случая или не разрешали преподаватели. Однажды это «хранилище идей» опустело, но ничего нового я придумать не могла. Как будто, в отсутствие запретов, я утратила ориентир, паря в невесомости, где оттолкнуться не от чего. Я часами разговаривала с Лу, спорила с ней, что-то вспоминала (намеренно, хотя от постоянной совместной работы мы и так словно бы слились, продолжая фразы и настроения друг друга, как когда-то Фред и Джордж) — результатом были только нежные акварели и меланхоличные карандашные этюды, которые, возможно, могли иметь определённый успех, но... не сочетались с тем, что уже составляло «мой стиль». Опять общественное мнение! Резкое, полное взаимопереходов на границе сна и реальности, трансформирующее пространство искусство, словно отрывающее от мира декорацию и показывающее его изнанку — вот чего от меня ждали.

Ковальски выслушал меня. Очень внимательно выслушал, не перебивая и не постукивая пальцами по столешнице, а потом... Поставил на патефон какую-то неизвестную мне тревожную мелодию, в которой звуки флейты сплетались с шумом моря, вручил кисть, поставил передо мною наколдованную ветку сакуры и сказал: «Небольшой урок композиции. Сакура должна олицетворять одиночество». После чего отошёл к столу и углубился в свитки. Ни слова, ни совета. Я запаниковала, не понимая, ни зачем он это делает, ни как он отнёсся к тому, что я ему сказала. Он просто не понял? Одиночество... да, я была одинока, потому что я опять, в который раз не смогла объяснить, как ни пыталась... меня никто не мог понять.

«... не представляю, о чём ты».

«... ты правда в это веришь?»

«... о, Мерлин, кто сказал тебе такую глупость?»

Недоверчиво-насмешливые лица, непробиваемые, нечитаемые, мягкие и бесформенные, лишённые эмоций. Словно обитая ватой стена, не пропускающая звуки. И глаза: плоские, без выражения, будто заклёпки, прикрепляющие эту обивку к стене. Сколько ни кричи, звуки вязнут в вате, теряя силу, и ты уже сам себя не слышишь, словно пытаешься разговаривать под водой. Слова на секунду вспархивают серебристыми пузырьками и уносятся вверх, оставляя наедине с зелёной тишиной и подступающим удушьем. Каждую мысль, ставшую словом, бесповоротно теряешь, как воздух, который внутри помогал жить, а теперь уходит струйкой серебристого жемчуга, никому, кроме тебя, не нужный, никем не замеченный...

На моём холсте цвела сакура. Хрупкие, бело-розовые лепестки опадали в ручей и становились бумажными корабликами, уносимыми вдоль по течению. Или вспархивали вверх и превращались в бумажных журавликов. По бумаге шли сбивчивые, прыгающие, нечитаемые строчки. А лепестков всё меньше, меньше... И ни один цветок не даёт плода. Налетает резкий ветер, сдувающий с дерева остатки лепестков, вишня склоняется к земле, и её тень становится похожей на силуэт летящей птицы. Вот тень как бы набухает, приобретает объём — и с земли вспархивает чёрная ласточка. Пролетая по картине наискосок, она на секунду заслоняет вишню, а когда отлетает подальше — становится видно, что та покрыта густой зелёной листвой.

— Превосходно, — сказал мне на ухо Ковальски, и я вздрогнула, потому что не заметила, как он подошёл. Его присутствие не испугало меня: я была слишком заворожена картиной. Он снова положил мне руки на плечи, давя непривычной жарой и тяжестью, словно меня держал за шкирку дракон. — А говорили, что не знаете, что рисовать, — он слегка сжал пальцы и почти положил мне голову на плечо, рассматривая картину из-за моей спины. Но я была взволнована не этим... Это ведь он сказал мне, что рисовать. Почему именно это? Как он сумел понять?

— Я не понимаю, как... — выдохнула я, ощущая себя парусом, в который подул попутный ветер неведомого внутреннего движения. Сердце трепетало, как флаг, рвущийся с древка, хлопающий на этом ветру, обдуваемый им. Вдох-нове-ние, вдох нового, заставляющий замереть и забыть выдохнуть.

— Очень просто, — он не отпускал моих плеч. А теперь ещё и говорил почти мне в ухо, так, что я чувствовала его дыхание. — Музыка, тема, проблема. То, что у вас сейчас — непонимание, что писать. То, что было в вас — непонимание, как написать так, чтобы поняли. И музыка, выдающая ваше состояние. Если хотите... — теперь его губы, обдающие ухо невидимой волной тёплого воздуха, возникли по другую сторону от моей головы, — если хотите, я могу подсказывать вам темы. Если вы готовы.

Я кивнула, не поворачивая головы. Я мечтала, чтобы это повторилось снова: странное задание, похожее на вызов, нелепое, бессмысленное... из которого рождается понимание. И красота. Вдохновение.

* * *

Ковальски, как и обещал, подсказывал мне темы. Но теперь стал понятен смысл его загадочного «если вы готовы». Постепенно, почти незаметно, он усложнял задачи, в погоне за «честностью» выжимая из меня всё более и более сильные эмоции. Словно восхождение по отвесной стене, когда обернуться или остановиться невозможно. Ковальски мучил меня, заставляя изображать самое болезненное, печальное, глубоко запрятанное... И я могла бы, наверное, отказаться, но что-то держало. Это просто было важно, действительно важно. Дикий хаос чувств и впечатлений, обломками лежавших где-то в закоулках моей памяти, под воздействием каждого нового предложенного им задания поднимался из руин и складывался в парадоксальный, непонятный, но всё же порядок, как железные опилки под действием магнита. Картины залечивали и возвращали жизнь, хотя делали уязвимее: восторг, сиявший во мне каждый раз, когда получалось, ясно говорил о том, что самое непосредственное участие в этом принимает Лу, появлявшаяся во мне всё чаще и внезапнее, так, что я совсем не могла за ней уследить.

Та же часть меня, которая Лу не была, продолжала считать это опасной авантюрой. Ковальски не скрывал своего равнодушия к творческой судьбе студентов: «В каждом выпуске едва ли один художник добивается успеха, а часто — вовсе ни одного. У каждого свой порог и предел. Когда человек его достигает, дальше пытаться тащить его бесполезно. Во всяком случае, я этого делать не намерен. Если в какой-то момент работы со мной вы поймёте, что не справляетесь — просто смиритесь с тем, что это не ваше». Сидя в аудитории и слушая это, мне каждый раз казалось, что он говорит про меня, и я вот-вот «дойду до предела». Пока новое задание не захватывало меня, перетряхивая мой мир и снова собирая его из руин.

А перед самым выпуском, он доверил мне провести мой первый перфоманс. «Впечатление — как зелье, малейшая неточность — и всё испорчено», — ворчал Ковальски, акулой накручивая круги по залу, делая замеры, расставляя артефакты и отражатели заклинаний. Я тоже ползала по всей галерее с закатанными по локоть рукавами, палочкой за ухом и пучком магических верёвок в руке: зал надо было перекрасить, трансфигурировать отдельные участки пространства, и разметить места под картины, чтобы потом их могли развесить домовики. Такие вещи всегда надо делать самим, подручные не помогут: только тот, кто понимает смысл будущего действа, может настроить всё правильно.

Собственно, это не был перфоманс в чистом смысле этого слова. Это была выставка. Моя и Ковальски. Просто он, сказав, что «Вам пора заняться серьёзной работой», предложил мне придумать идею, которая усилила бы контакт людей с искусством. И я придумала. Наш проект назывался «Сердцебиение». Входя в галерею, каждый посетитель начинал видеть на своём теле рисунок из переплетающихся красных дорожек: повторение артерий, вен и капилляров. Разумеется, кроме лица, чтобы не пугать зрителей. В ушах у человека начинало отчётливо стучать, повторяя ритм сердца. То есть, вначале повторяя. Потом, постепенно, этот ритм приводился к тому, который был нужен нам — ровный, глубокий, слегка убыстрённый, какой бывает в состоянии восхищения и радости. Если человеку в экспозиции нравилась какая-то картина, то от его пальцев начинали тянуться красные дорожки, новые «капилляры», связывавшие его с этой картиной. Они не мешали человеку идти дальше, постепенно вытягиваясь и ветвясь. Наконец, после осмотра экспозиции, все люди собирались в центральном зале. К этому моменту «ниточки» от каждого были крепко перепутаны друг с другом, а «ритм сердца» выведен на одинаковый. Они слышали эти мощные, многократно усиленные толчки и ощущали что-то вроде единства. Единства друг с другом, достигнутого через искусство. И здесь на небольшой помост в центре выходила я и начинала говорить...

В день перфоманса я была сама не своя, снова и снова повторяя в уме свой текст (выставка была во Франции и говорить надо было на французском, который я знала плохо), интонации, жесты, паузы... Это был первый раз, когда я должна была выйти и публично выступить. Перед сотнями людей. Незнакомых. Непредсказуемых. Сфокусированных на мне и на том, что я скажу им. Я повторяла про себя, словно формулу заклинания: «Я проводник, я просто проводник, если всё пойдёт хорошо, они даже не заметят меня». Но это помогало слабо. В белом платье, на котором должны были проявиться линии кровеносных сосудов, с распущенными волосами до талии, я казалась себе жертвой, пышно убранной для приношения каким-то языческим богам.

И вот я стояла на помосте, слыша многократно усиленный стук, видя сотни людей, с удивлением взирающих друг на друга и на меня. В этот момент меня внезапно оставил страх. Я больше не была собой. Я стала Проводником. И голос, усиленный Сонорусом, был ясным, чистым и звучным. Жреческим, торжественным, уверенным.

— Теперь, когда мы вместе, и наши сердца открыты, — я провела ладонью по груди, и на месте грудной клетки возникла иллюзия — сквозная дыра, в которой свободно парило сердце, оплетённое кровеносными сосудами. По залу прошёл шёпот, все смотрели друг на друга, на себя и видели такую же иллюзию. Кто-то попытался дотронуться до этого места, но на этот счёт у меня была припасена ещё одна комбинация — «ниточки-капилляры» вдруг натянулись, не давая приблизить руки к телу. Это вызвало краткий момент паники, но недолгий — слышимый в ушах ритм настраивал на спокойствие и убеждал, что их сердца бьются ровно. — Мы видим, как никогда, насколько мы похожи. Наши сердца чувствуют друг друга. И наше сердце живо, пока живы сердца людей вокруг. Утрачивая способность видеть это в других, мы утрачиваем это в себе.

На этих словах, сердца постепенно начали бледнеть. Чуть позже, с отсрочкой, в ушах начал затихать гул. Когда на месте сотен сердец зияли иллюзорные дыры, этот шум сошёл на нет и пропал. Воцарилась абсолютная, давящая, звенящая тишина. Люди стояли в ужасе, начисто забыв, что находятся в галерее, и что всё происходящее — безобидный вымысел. Не в силах дотянуться до себя или другого, они просто буравили глазами туннели в груди, сквозь которые были видны стены.

— Да... — я сделала паузу, позволив своему голосу дрогнуть, — это ужасное переживание... Пустоты. Холода. Безжизненности, — я приложила руку к груди и та «свободно ушла» внутрь. Это была довольно хитрая иллюзия, и я почти две недели репетировала её вместе с Ковальски и несколькими своими знакомыми (разумеется, с других направлений). Зал судорожно вздохнул, как будто каждый тоже своими руками почувствовал пустоту. Теперь не осталось ни одного человека, который не находился бы во власти наведённого мной впечатления. — Но! — здесь мой голос зажёгся надеждой. — Не всё потеряно! Мы сможем снова ощутить себя живыми, если постараемся прислушаться друг к другу, понять чувства и мысли других, распознать в них живых людей, с живым, бьющимся сердцем! Давайте же!

К иллюзии было подвешено эмпатогенное заклинание. Если человек действительно обращал свои мысли и чувства к людям вокруг него, то сердца тех людей, о которых он думал, начинали быть видимыми и слышимыми. Слушая тишину, я вдруг испугалась: что, если они не поверят мне, не поддадутся на мои слова и не станут ничего делать? На несколько секунд, растянувшихся для меня до предела, я ощутила сомнение... Но я должна была верить, ведь если бы не верила я, то как могли бы поверить они? А потом, сначала нестройно и тихо, но с каждым мгновением всё громче и громче, вокруг начал подниматься гул слаженных сердечных ударов. Оставалось только следить, чтобы те люди, которым не досталось ничьего внимания, тоже ощутили «возвращение сердца». Наконец, когда зал, словно волна, накрыл сильный и мощный ритм, я торжественно, звенящим от восторга голосом, произнесла, перекрывая гул:

— У НАС ПОЛУЧИЛОСЬ!

Ответом мне были радостные голоса. Дальше я погладила своё «возвратившееся сердце», провела по нему ладонью и отверстие закрылось. Повела руками — исчезли связывающие людей «капилляры». Люди хлопали в ладоши, кричали, свистели, выражали свой восторг и даже обнимались друг с другом. Постепенно их эмоции стихли, словно бурное море, успокоившееся после шторма, но атмосфера оставалась радостной, приподнятой, упруго-счастливой. Ко мне подходили и даже не находили слов. Это был успех. Я стала Проводником.

* * *

— Ты счастлива?

Август, пронизанная солнцем трава, огромный букет львиного зева в моих руках и наш замечательный дом, куда я приехала на лето. А вчера приезжали друзья — Невилл, Джинни и Гермиона.

Они рассказывали про Хогвартс, который совсем отстроили, даже наши башни, а теплицы «отгрохали» такие (слово и интерпретация Невилла), что там, в принципе, можно было поселиться, вообще не выходя наружу. Джинни поделилась, что фестралы наконец-то пришли в себя и даже дают потомство: они же пугливые животные, и ученики, которые после войны внезапно стали их видеть, заставляли фестралов нервничать. Хагрид едва убедил их остаться... Невилл, разумеется, добавил, что у меня убеждать получилось бы лучше: мол, я всегда находила с ними общий язык. А потом сказал, что МакГонагалл по-прежнему надеется увидеть меня преподавателем ЗОТИ. Конечно, для Лу это не вариант, но до чего же было приятно знать, что директор правда этого хотела, а не жалела меня: МакГонагалл ведь знала, что теперь я вполне устроена и у меня всё хорошо. Да и вообще мы повеселились лучше, чем когда-либо — раньше всё как-то случая не предоставлялось...

Я никому ничего не должна. Я сдала все экзамены и получила золотистый свиток диплома. Это значит «с отличием», как у Гермионы, только ей было важнее, что «отличием», а мне — что он золотистый. Красиво. Значит, когда я прикреплю его у себя дома или в каком-нибудь кабинете, он всегда будет меня радовать. А отличие... всё равно там было много лишних предметов, и то, что я их сдала — скорее удача, чем показатель успеваемости. На несколько месяцев я свободна от бесконечного бега наперегонки с собой, от похожего на полосатый французский зонтик колеса тревоги и восторга, в которые превратился последний год. Моя душа сияла ровным светом радости и спокойствия: её до краёв наполняло время, которого снова было много и оно всё было моё, им можно было делиться и никуда не спешить.

— Ты счастлива? — это папа меня спрашивает. Любимый и замечательный. По которому я так скучала, пока готовила дипломную выставку, и по которому снова буду скучать, когда современное искусство возьмётся за меня с новой силой. Счастлива? Конечно. Обязательно! Когда, если не сейчас?

— Да! — я раскидываю руки и окидываю взглядом луг, желая его обнять и запомнить. Я как будто внутри себя, потому, что там тоже поля, и львиный зев, и солнце. Я безумно люблю этот пейзаж. Безумно? Да, безумно, полоумно и чокнуто. А Лу так просто в восторге. И я наконец-то могу быть собой. Увидели бы меня сейчас мои однокурсницы: в жёлтой тунике, в фенечках, за ухом палочка, в волосах одуванчики, на шее — амулет, подаренный папой. Потому что так хочу. Ровно дышать, быстро бегать и быть свободной... Как заяц. — Меня бы сейчас хватило на целую стаю Патронусов!

Я улыбаюсь, широко-широко, довольно-довольно и кружусь, а папа смотрит и тоже вроде бы улыбается, но в глазах — глубоко-глубоко, как сундук на дне озера, виднеется всё тот же вопрос: «Ты счастлива?» Странно это звучит, как-то «по-взрослому» Словно того, что он видит, недостаточно. Как будто должно было быть ещё что-то совсем другое, что подсказало бы ему, что со мной действительно всё в порядке.

— Пап, а почему ты спрашиваешь?

— Я всё думаю о твоей выставке, дочка... — он смутился. И даже глаза спрятал. Не хочет говорить. Не может. И не знает как сказать, чтобы не обидеть. От этих слов веет осторожным холодком, словно душу гладит серая тучка. Он прав. Хотя не прав. Потому что как раз это и даёт мне возможность быть счастливой сейчас. Просто...

Миры не должны сталкиваться. Я совсем забыла об этом. Одно дело — мир галерей, выставок, журналистов. Когда-то я считала, что самое важное — не дать понять, что говоришь им правду. Потом оказалось, что посторонним как раз можно говорить правду, но при одном условии — они не должны знать, что это важная правда. Надо всё представлять таким образом, как будто это сущая мелочь. Или важно для них, но абсолютно несущественно для тебя. Чтобы, сталкиваясь с тем, что ты делаешь, они были заняты собой, а не тобой. В общем, это и есть то самое «переживание». Совсем другое дело — мир семьи и друзей. Потому что для семьи несущественной правды не бывает — всё, что про тебя, имеет для них огромное значение. Им сложнее говорить правду, а сказав, иногда приходится притворяться, что врёшь: ведь им не всё равно, гораздо больше, чем мне самой.

Сама я ни за что бы не подвергла Лу такому испытанию, как создание тех картин. Но ведь рисовала их именно она — без неё я просто точно копировала натуру. Значит, для неё в этом был какой-то смысл. И пусть картины были не очень весёлыми, мне почему-то казалось, что для Лу это хорошо, полезно. Я чувствовала, что она стала сильнее, веселее, увереннее... Ей было приятно, что её понимают. Вот только как объяснить папе, что вересковые пустоши над пропастью, выжженная земля и ледяные пики под луной — это к лучшему?

— Пап, — я взяла его за руку, — это только игра, — он посмотрел на меня ещё более непонимающим взглядом: слишком хорошо знал, что я не могу быть неискренней. И я смягчила формулировку: — Понимаешь, картина — она как сказка. В ней всё заканчивается хорошо, но перед этим у людей должны быть какие-то приключения, иначе смотреть неинтересно. Помнишь, как мы пытались придумать сказку без проблем?

... такое действительно было. Папа читал Лу одну из сказок Барда Бидля, а там оказалось как-то слишком много всяких тревог и несчастий. Мне было уже десять лет, но перед сном он всегда читал мне сам — иначе я не могла заснуть. И вот, дослушав до половины, Лу внезапно заплакала, говоря, что не хочет больше читать, что это всё ужасно, и что она хочет сказку, где люди не будут мучиться. Папа долго не мог её успокоить. Он хотел придумать сказку сам, но у него ничего не получалось — впервые. Папа расстроился и пошёл на кухню, чтобы приготовить Лу шоколад, в надежде, что хотя бы это приведёт её в лучшее расположение духа. Тогда я впервые пришла к ней. Позвала. Спросила, какие её любимые истории. Она назвала мне их, и я сказала: «Смотри, Лу, в самых лучших сказках всегда много сложностей. Без них читать неинтересно, правда? — она со мной согласилась, а я продолжила: — Просто запомни — в конце концов всё будет хорошо. Сказки всегда заканчиваются чем-то хорошим, ведь правда?» И она снова согласилась.

Тогда я пошла на кухню, взяла папу за руку и сказала: «Пап, я всё поняла. У тебя не получалась сказка, потому что сказок без сложностей не бывает. А ещё я поняла, что сказки обязательно хорошо заканчиваются!» И улыбнулась. Кажется, я тогда редко улыбалась. Я помню, как он на меня посмотрел — настороженно, словно не веря своему счастью. А потом обнял и тихо, стараясь, чтобы я не заметила, расплакался...

— Тогда хорошо, — ответил он и пристально взглянул на меня, ища подвоха. — Но у тебя точно всё в порядке?

— Больше, чем когда-либо, — я улыбнулась, взяла палочку и выпустила Патронуса. Получилось целая стая зайцев — вот была бы рада МакГонагалл, узнав, что у меня впервые это вышло. Я расхохоталась, а папа смеялся со мной. Вот теперь я точно была счастлива.