Сумасшествие вдвоем (часть I) (гет)

Видит лань — в воде

Отражен олень.

Рыщет лань везде,

Ищет, где олень.

А.С. Исаакян

После рождественского ужина, когда на ёлке гаснут волшебные свечи, а ученики расходятся по общим гостиным, я позволяю себе поступить, как хочется — бросаюсь с Астрономической башни. Давно хотел попробовать, каково это — стремительно лететь в ничто с такой безумной высоты. Падение во сне — ерунда в сравнении с таким падением! Кажется, что сердце разорвётся ещё до земли. Странно, что во мне скрыта такая жажда жизни... Впрочем, перед прошлой смертью было так же. Я обхожу и эту смерть — сворачиваю на полдороге вопреки законам земного притяжения и разрешенной магии. Ничто так не завораживает, как взгляд в бездну, как игра с гибелью и неожиданный для неё проигрыш.

К мётлам я никогда не питал слабости, но полёт без метлы — совсем иное дело. И совсем иной уровень колдовства. Вблизи Хогвартса лучше прикрыться чарами невидимости, иначе поселят по соседству с Люциусом. Но полёт от невидимости не страдает. Даже наоборот. Можно пронестись над Хогсмидом, прямо над головами праздничной толпы. Или покружить над Запретным лесом, где сонные кентавры будут недоумённо поднимать головы, не понимая, почему посыпался снег с деревьев. Или увидеть, как подо льдом озера кружат голубоватые огоньки — там танцуют вечно прячущиеся от людей русалки. А ещё с таким уровнем магии можно настрогать крестражей и пробиваться в Лорды, раз место освободилось. Но отдельная радость — не делать того, что можешь.

К сожалению, я не могу улетать надолго. А то мои подопечные учинят в честь праздника нечто неординарное, вроде штурма башни Гриффиндора. Накануне я поснимал со всех баллы, отобрал огневиски и особенно зверские поделки чокнутых Уизли, но не сомневаюсь, что всё это уже восполнено в двойном объёме. Я хочу напоследок облетать Хогвартс и проверить, всё ли в порядке. Но, обогнув замок, замечаю свет в окне директорского кабинета и решаю заглянуть на огонёк.

Именно заглянуть, а не вломиться к МакГонагалл через окно в ореоле тёмных чар. Чего доброго, она подумает, что Волдеморт воскрес и запустит в меня страшным проклятием. Она уже пыталась. У Минервы тяжёлая рука, несмотря на возраст, а я пока ещё не бессмертен. Нет, я хочу только убедиться, всё ли в порядке? Почему директрисе не спится в такой поздний час, тем паче в праздник? Что-то заставляет меня встревожиться — пресловутый военный синдром или неожиданное предчувствие. Я подлетаю к затянутым морозными узорами витражам, в которых мне знакомо каждое стёклышко, и застываю в воздухе, едва заглянув внутрь.

За прозрачной мозаикой я различаю Минерву, одетую в праздничную мантию. И Лили — тоже в вечернем платье, но без туфель и с распущенными волосами. Впервые за эти месяцы я вижу её без причёски, и моральный аспект шпионажа сразу перестаёт меня волновать. Я не могу разобрать, о чём они говорят, но Лили ведёт себя так, что у меня мороз проходит по спине. Забравшись с ногами в кресло, сжавшись в комок, она рыдает — горько и исступлённо. И рвёт на себе волосы — без преувеличения — запутывается в них пальцами и выдергивает тонкие пряди.

Я едва не падаю от потрясения, а падать высоко, и я тихонько присаживаюсь на широкий карниз. Сам Волдеморт, объединившись с Дамблдором, не стащили бы меня отсюда! Что до Лили с Минервой, то они меня и вовсе не замечают. Лили бьётся головой о спинку кресла, Минерва суетится вокруг неё и суёт какие-то капли. Такое ощущение, что по меньшей мере умер Поттер. Этого, конечно, не может быть, весь замок стоял бы на ушах! Но ничего иного мне на ум не приходит. Наконец, я соображаю, что для прояснения ситуации надо растопить лёд на стекле и наложить звукопроводящие чары, и отчаянный рыдающий голос Лили заполняет весь мир.

— Мне так стыдно, Минерва, так стыдно! — она упорно отстраняется от капель и закрывает лицо руками. — Я вас... совсем... извела. Но если бы я только могла! Не хочу больше принимать всё это, ничего не получается! Мне, наверное, лучше вернуться в Мунго.

— Лили, Лили, — МакГонагалл отставляет в сторону флакон и пытается убрать волосы от её лица. — Послушай меня, тебе нечего делать в Мунго! В Мунго держат помешанных. А ты не помешанная, у тебя горе.

Лили отрицательно трясёт головой и отнимает ладони от лица.

— У всех горе, — твёрдо произносит она. — Разве может быть иначе после такой войны? Но не все же лезут по ночам на стену!

— Все, — вздыхает МакГонагалл, протягивая ей другой пузырёк.

Лили машинально берёт снадобье, но тут же забывает, что у неё в руке, и продолжает говорить, глядя на МакГонагалл расширенными и отчаянными глазами:

— Пожалуйста, поверьте, Минерва, я больше не могу! Это не проходит! Я боюсь, что сделаю... что-нибудь, наврежу детям. Я... меня нельзя подпускать к людям. Я даже с родной сестрой разругалась насмерть, просто не смогла сдержаться!

Петунью Дурсль мало кто может выдержать, и мне понятно, почему МакГонагалл скептически поджимает губы.

— Уверена, что вы обе легко это переживёте, — отвечает она, погладив Лили по плечу.

Но Лили опять хватается руками за голову.

— Нет, нет, так нельзя! Петунья — моя единственная сестра. И она старалась, как могла, а я... Я заколдовала их дом. Уменьшила его до размеров чулана. Я даже не знаю, смогли они оттуда выбраться или нет! И в Австралии мне лучше не появляться.

Мне неожиданно хочется рассмеяться, хотя что тут, Мерлина ради, смешного? Просто именно с этой Лили мы когда-то воровали письма, которые присылал Альбус в ответ на мольбы её несносной сестрицы. Слава Салазару, что Петунью не приняли в школу Волшебства! Волдеморт содрогнулся бы.

— Зачем тебе в Австралию, Лили? — ласково спрашивает Минерва. — Твои друзья здесь. И твой сын здесь.

Значит, с Поттером всё в порядке. Сам не верю, но у меня как камень с души свалился. Ну разумеется! Как не воззвать к долгу перед Поттером! Конечно, это более чем объяснимо применительно к Лили, хотя по возрасту Поттер сам может заботиться о матери. Но Лили с жаром кивает.

— Я знаю, знаю, — шепчет она, беспрестанно вытирая глаза. — Я и живу только ради Гарри. Без него не смогла бы. Гарри и есть моя жизнь. Я... — она на секунду прижимает к губам ладонь и продолжает совсем сбивчиво: — Я бы так и ходила за ним по пятам, так и глядела бы на него круглые сутки... Но так же нельзя! Гарри и так о многом догадывается. Недавно он ни с того ни с сего рассказал мне про зеркало Еиналеж... Вы понимаете, Минерва? Гарри заслужил нормальную мать, а... а не такую, как я!

Лили опять начинает трясти, и Минерва уже своими руками настойчиво вливает ей в рот успокоительные капли.

— Гарри был бы рад любой матери, — убеждённо произносит директриса. — Но ты замечательная мать.

— Нет-нет-нет! Я его ударила, Минерва. Понимаете — ударила Гарри! Не знаю, как у меня рука не отсохла... Вы бы видели его глаза в этот миг... — Лили опять заходится в плаче и некоторое время не может выговорить ни слова.

Мне безумно жаль её, но честное слово, если Поттер и смотрел как-то странно, то лишь потому, что понял, до какой степени он расстроил Лили.

— Как я могу быть ему матерью? — всхлипывает она. — Я же ничего для него не сделала! Я... стараюсь, но он пережил куда больше, чем я. Я... мечтала, как Гарри скажет первое слово, как в нём проснётся магия, как мы с Джеймсом будем всему его учить, и любить его, и как он поедет в Хогвартс.

Минерва садится рядом с ней и тоже принимается плакать.

— Я смотрю на Гарри — и вижу Джеймса, — шёпотом произносит Лили. — Смотрю на Гарри, и понимаю, что его отец никогда его не увидит. Да что он вообще видел? Что все мы видели, кроме проклятой войны?! Я знаю, что мне безумно повезло, но я просто не могу радоваться, когда он... в земле. Тогда мне кажется, что и меня засыпает землей. Знаете, что написано на надгробии? Джеймс и Лили Поттер. Джеймс и Лили.

Минерва уже не перебивает её. Просто слушает, вытирая слёзы большим платком — попеременно себе и Лили. Лили даже не замечает этого, она вообще ничего не замечает, она уже не здесь, она там, опять и опять там.

— Я ведь всего на минуту оставила палочку, — она растерянно глядит на свои руки, словно до сих пор недоумевает, как в них не оказалось волшебной палочки. — Честное слово, мы всё делали, как надо! Даже спали с палочками. По очереди. И Гарри клали посередине. Но у Гарри резались зубы... сразу три, и он всё время плакал, и мы несколько ночей не смыкали глаз. Ругались из-за всякой ерунды, и я совсем вымоталась. Я только хотела отнести Гарри в кроватку... — теперь она словно держит в руках ребёнка, также беспомощно, как до этого воображаемую палочку. — Я бы вернулась через минуту, вдвоём мы бы справились! Но у меня даже предчувствия не возникло, я ничего не слышала... Пока не закричал Джим. Это я виновата, понимаете? — убито заключает Лили. — Я, и больше никто! Я не уберегла свою семью. Я ведь знала, что Джеймс бросает повсюду палочку, я должна была за ним проследить, а я сделала только хуже! Лучше бы я умерла, чем Джеймс, лучше бы я, чем он... Лучше бы у Гарри был нормальный отец, чем такая бесполезная дурёха, как я!

— Ну-ну, разве можно так говорить, Лили? — МакГонагалл обнимает её и начинает утешать, как маленькую девочку. — Гарри до сих пор поверить не может, что у него есть мать! Я ведь говорила тебе, как непросто ему было все эти годы. Гарри отдал бы всё, чтоб и отец был жив, но это невозможно. И виноват в этом Волдеморт — никак не ты! Люди не обязаны спать с палочками в руках. Но твой сын сразил Волдеморта. Твой сын, Лили! А значит, всё было не напрасно. И Джеймс погиб не напрасно.

— Головой я всё понимаю, Минерва, — Лили больше не всхлипывает, но слёзы, упорные и неостановимые, бегут и бегут по её лицу, — я понимаю, что невозможно победить без потерь. Что теперь пришла нормальная жизнь. Что моё возвращение все воспринимают, как... чудо победы. Но я же никакое не чудо! Я стараюсь соответствовать, честное слово! Я так хочу, чтобы наконец все зажили мирно и радостно. Я так много пропустила, я очень хочу быть полезной, оправдать ожидания...

— Милая моя, ты вовсе не обязана... — мягко начинает Минерва.

— Обязана! — Лили качает растрёпанной головой и опять смотрит куда-то мимо. — Ради Джеймса. Ради Гарри. И ради всех остальных. Я ведь так люблю Хогвартс, и ребятишек, и даже воздух здесь... Ох, — она опять опускает лицо в ладони, молчит какое-то время, а потом продолжает усталым и отстранённым голосом: — Я надеялась, что со временем станет легче, что я смогу с этим справиться. Но я не справляюсь. И легче не становится. Наоборот, я чувствую, что увязаю всё глубже и не могу выбраться, как ни стараюсь. Здесь осталось столько воспоминаний! А кого ни вспомнишь — никого нет! Ни Сириуса, ни Ремуса, ни Марлин, ни Алисы, ни Фрэнка. Только крысы, крысы, крысы...

— Что ты говоришь, Лили? — всерьёз пугается Минерва. — Ты видишь каких-то крыс?

Нет. Это я их вижу. Язык бы мне вырвать.

— В том-то и дело, что их нельзя увидеть! Нельзя... — объясняет Лили, ломая пальцы. — Просто я иду по коридорам и вспоминаю, где мы целовались с Джеймсом. А потом захожу в класс и думаю: за этой партой мы сидели с Алисой... Для меня всё это было вчера, Минерва! Я не могу смириться сразу со всем, я... словно рассыпаюсь изнутри, — капли начинают действовать, Лили опускает голову на плечо директрисы и смотрит на окно, то есть прямо на меня. — Я как будто за стеклом, — обречённо произносит она, и я вздрагиваю от неожиданности. — Не вместе с миром. После... смерти Джеймса я постоянно чувствую холод космоса. Я не могу спать, и зелья не помогают, хотя Северус варит прекрасные зелья. Я задёргиваю шторы, отключаю звуки, и всё равно не могу заснуть. Может, я слишком долго спала до этого? Иногда мне даже дышать трудно. Бывают такие безумные ночи, когда я сама себя боюсь. Боюсь отравиться или выброситься в окно...

— И думать не смей — что ты! — вскидывается МакГонагалл.

— Я и не думаю, это как-то... само, — грустно улыбается Лили. — Нет, я никогда бы не причинила Гарри такую боль! Но это будто... помрачение рассудка. Я стараюсь себя контролировать. Днём и ночью. Но бессонницы с ума сводят. А если я засыпаю, мне снится одно и тоже... — она поднимает лицо и произносит с неожиданной горячностью: — Пожалуйста, сделайте со мной что-нибудь, засуньте куда-нибудь, заприте! Позвольте мне уехать в Мунго и подыщите замену. Ну какой из меня декан? Я ведь знаю, что выгляжу, как дурочка, со всеми этими рыбками и тыквами! Ну разве это не безумие, Минерва?

— Нет, моя девочка, — очень печально отвечает МакГонагалл.

Она произносит это так, что у меня и, видимо, у Лили тоже, создаётся впечатление, что наша бравая директриса хранит в душе собственные горькие тайны. Кажется, Лили даже знает, какие, потому что мгновенно осекается и меняет тон.

— Минерва, ради бога простите меня, — просит она охрипшим от плача голосом. — Я такая дрянь! Я вас расстроила, опять выплеснула на вас всё это, да ещё в праздник!

— Не говори глупостей, милая, — строго одёргивает её МакГонагалл. — Ты мне, как родная. С кем бы я ревела в обнимку? Но снадобье всё-таки прихвати с собой. Оно вон в том шкафчике.

Лили смотрит на неё очень внимательно. Теперь она действительно глядит на МакГонагалл, а не просто куда-то. И произносит, как клятву:

— Это было в последний раз, обещаю. Я обязательно возьму себя в руки, Минерва. Видите — зелье начало действовать, я уже почти успокоилась. Я не буду делать глупостей. И зачем я вас напугала! И я не уеду, не уеду. Я всегда буду рядом, всегда буду вашей верной помощницей! — она целует голову пожилой волшебницы, целует руки, и хотя так не принято обращаться с директором Хогвартса, Минерва не возражает.

— Лишь бы ты нашла то место, где почувствуешь себя дома, Лили, — вздыхает она. — Дело ведь не в работе! Хотя Гриффиндору очень повезло с деканом.

— Здесь я дома, дома, — уверяет Лили, поглаживая её по руке. — Я не могу передать, как благодарна всем! Нигде и никогда мне не будет лучше, чем в Хогвартсе, — на этот раз её улыбка даже не кажется искусственной. — Давайте пить чай, Минерва! Вам какой? Липовый?

— Липовый, липовый, — соглашается директриса, в последний раз промокая глаза уголком платка.

Лили приманивает с другого конца кабинета маленький круглый столик. Минерва наполняет чайник водой и заставляет его вскипеть. У неё такой вид, словно она хочет завести очень серьёзный разговор и не знает, с чего начать, но стук в дверь заставляет обеих женщин обернуться и прервать полночное чаепитие. Лили опять подбирает ноги и прячется в кресле — если посетитель не пойдёт дальше двери, то вовсе не заметит её.

Минерва приглаживает волосы, забирает со стола волшебную палочку и впускает кого-то в кабинет. Дверь мне не видно, но я хорошо слышу жизнерадостно-отстранённый голос старосты Равенкло, которая сообщает директрисе, что «Терри застрял в каминной трубе общей гостиной. А профессор Флитвик сегодня обходит школу и где-то задержался. Наверное, заблудился, потому что нарглы стащили его очки».

— Зачем же мистер Бут полез в трубу? — строго изумляется МакГонагалл.

— Сегодня ведь Рождество! — восклицает мисс Лавгуд. — Терри хотел повеселить младших! Мы бы сами его вытащили, профессор МакГонагалл, но боимся сломать трубу.

МакГонагалл, разумеется, категорически против того, чтоб в Хогвартсе ломали трубы, и отправляется на выручку мудрому равенкловцу, предупредив портреты на стенах и всех, кто есть в кабинете, что быстро вернётся. Но быстро, видимо, не получается. Я-то могу вечно созерцать, как Лили сидит в кресле и глядит на пламя камина, но самой Лили через какое-то время надоедает огонь. Она поднимается, прохаживается по комнате в своём золотистом праздничном платье и поглядывает на стенные часы — уже за полночь. А потом подходит к витражам и смотрит через них на дальние огоньки Хогсмида.

Я так и стою на коленях на широком каменном карнизе, я мог бы дотронуться до Лили, если бы не стекло... И тут она начинает дёргать старые рамы, словно впрямь собирается их открыть. То ли привычка маггловского детства, то ли особая идея заставляет её делать это без магии. Рамы перекосились от времени и разбухли от воды, но Лили сильная и быстро с ними справляется. Распахнув обе створки, она впускает в кабинет свежий морозный ветер, и забирается на подоконник. Я бы давно улетел, но подслушанный разговор выбил меня из колеи. Мне мерещится, что она решила прыгнуть из окна или замёрзнуть насмерть. Иначе зачем так стараться?

Я бесшумно уступаю место, но не спускаю глаз с Лили. Она устраивается рядышком на карнизе, свесив ноги и обхватив себя руками за плечи — всё ж таки, зима, а платье совсем тонкое. Она, конечно, волшебница и не заболеет, но всё равно мне хочется приманить плед. Тогда то Лили и свалится вниз! От испуга. Она ведь меня не видит, хотя и смотрит в упор! Я знаю, что видит Лили — звёзды в ледяной пустоте. Эти звёзды отражаются в её глазах, которые кажутся почти чёрными. У нас с ней совершенно разные звёзды. У Лили — холод космоса. А у меня — вселенная в её взгляде.

В который раз я думаю, как ужасно несправедливо, что я всегда буду счастливее неё! Без Минервы Лили даже не пытается улыбаться. В её взоре только печаль и усталость, и тихий, будто тающий свет. И я понимаю, какое сравнение подходит ей больше всего — гаснущее солнце. Такой свет летит миллиарды лет уже после смерти звезды. Но именно вот это — настоящая Лили. И это так ужасно, что от тоски перехватывает горло. Ничто не может быть хуже медленной смерти и угасания за кажущимся ослепительным светом. До меня словно впервые доходит, что такое тьма, и кто такой Тёмный Лорд. Всё вдруг становится на места. Меня охватывает запредельный покой, а моё «никогда» превращается в «вечно».

Зато я с неожиданной лёгкостью понимаю, что нам с Лили правильнее всего быть, как теперь. Не по положению на карнизе, а по моему положению в её жизни. «Северус, держи меня, я падаю...». Моё дело — вовремя ловить падающую звезду. При мысли, что она может угаснуть в любую секунду — не сейчас, так завтра, все прочие тревоги отходят на дальний план, и там пропадают. Не надо, Лили. Лили, живи!

«Северус варит прекрасные зелья...», эта спокойная фраза снимает массу вопросов. Она такая же отстранённая, как пустота между звёзд. Я не должен бояться, что потревожу покой Лили или ненароком сломаю ей жизнь. Я не могу этого сделать, я ведь ничто. Я почти невидим, а значит могу быть рядом и не мешать. Наконец хоть какой-то выход! Как же хорошо. Хотя мне и хочется кричать от отчаянья.

Не знаю, как я не выдаю себя. Наверное, сказывается выучка Тёмного Лорда. Или Лили слишком не здесь, и потому не ощущает стороннего присутствия. Или ощущает, но списывает на крыс. И зачем я заморочил ей голову? Прости меня, Лили.

Лили вздрагивает, хотя я не произношу ни слова, и секунду мне кажется, что она глядит именно на меня, а не на недостижимо далёкие созвездия. Потом Лили передёргивает плечами от холода, легко перебрасывает ноги обратно в комнату и спрыгивает на ковёр. Слава Мерлину! Не сегодня. Я тоже слегка дрожу — от страха за Лили и от зимнего ветра. Побоялся греться колдовством, пока она была рядом.

Но теперь уже можно. Лили плотно прикрывает окно, заваривает чай и оставляет его дожидаться Минерву под согревающими чарами. Приманивает в кресло аккуратно сложенный плед для директрисы. Забирает что-то из шкафчика, поднимает оставленные возле кресла туфли и уходит из кабинета, не дождавшись МакГонагалл.

Тревога охватывает меня с новой силой. Почему она ушла? Сегодня праздник, завтра выходной. Что ей стоило дождаться Минерву? Они же договорились! Минерве я мог бы доверить Лили, но не самой Лили. Вдруг она что-то задумала? И какое зелье было в шкафу? «Северус варит прекрасные зелья...» — теперь эта фраза царапает уже не душу, а разум. Да мало ли, что я варю! Интересно, что из этого принимает Лили? И почему не обращается ко мне лично?

Я толкаю коленом старую раму, она распахивается, и я спрыгиваю на ковёр следом за Лили. Портреты прежних директоров начинают настороженно перешёптываться. Хорошо, что Минерва меня не застукала! И Дамблдор — директриса предусмотрительно занавесила портрет бархатной шторкой. Я закрываю оконные створки и первым делом заглядываю в шкаф. На полке остался один флакон с напитком Живой Смерти. Конечно, Лили никогда не возьмёт последнее, это ж личные запасы Минервы! Я только не понимаю... А, понимаю. Понимаю, почему у неё так быстро закончился лунный камень. Она варит Умиротворяющий бальзам в непомерных количествах. И разбавляет его ещё более сильным зельем.

Что она, Салазар её, делает?! И знает ли про это Минерва? Нет, конечно. Она знает только про Живую Смерть... У меня темнеет в глазах, флакон выпадает из рук и разбивается об пол. Это же... самоубийство, иначе не скажешь! Однажды Лили заснёт не на десять лет, и не на двадцать, а на всю оставшуюся жизнь. И никакой Северус не подберёт противоядие. Как она может так поступать с собой? Со мной. Со всеми нами. У неё же сын, в самом-то деле!

Помешалась — возникает у меня кошмарное подозрение. Грань безумия на самом деле очень тонка. Может, мы все её проворонили? Минуту я колеблюсь, не дождаться ли Минерву, чтобы с ней посоветоваться? Но паника берёт верх. И стоит ли прежде времени пугать МакГонагалл? Пусть отдохнёт хотя бы в Рождество!

Я заново подогреваю чай и покидаю директорскую башню нормальным путём — через лестницу и горгулью. Не мешало бы сочинить маломальский предлог, прежде чем ломиться к декану другого факультета в первом часу ночи. Но я могу думать только о том, как долго уже Лили играет со смертью, и сколько порций этой мешанины ей осталось принять до вечного сна. Я не могу поверить, что она это делает, не могу! Это же Лили — она прекрасно знает о возможных последствиях! Но одно дело знать, а другое дело не допустить...

Уже на подходе к комнатам Лили я решаю: если всё будет в порядке, так и поселюсь в коридоре у её двери. Буду держать руку на пульсе, чтобы в случае чего сразу помочь. Про сон придётся забыть, но я всё равно не сплю. Мне хватает двух часов в сутки, как-нибудь приспособлюсь. Выравнивая дыхание, я торопливо вычисляю, в которую из комнат вламываться. Приличнее в кабинет, логичнее в спальню. Останавливаюсь на втором варианте — оденется и откроет, а то не услышит стук, и я буду думать, буду думать...

Что уже поздно. С моим везением вполне может такое случиться, и недоброе предчувствие уже не оставляет. Ведь любая унция может стать последней! О Мерлин, не дай этому случиться! Ничего не надо — только бы жила. Я больше не отойду от неё, лишь бы не сегодня! Сердце колотится так, что я не слышу, как стучу в дверь. Но я стучу.