Сумасшествие вдвоем (часть I) (гет)

Когда убегают лани,

Всегда обгоняют ветер.

Когда я смотрю на их тонкие ноги

Мои мысли твердеют.

Gala.vita

И она открывает. Живая и здоровая, слава Мерлину! Бледная, и видно, что недавно плакала, но теперь не плачет. Я с запозданием сбрасываю чары невидимости (вот чёрт, совершенно про них забыл!), и за первым удивлением в чертах Лили проступает странное спокойствие. Чуть ли не обречённость. И ещё что-то — не могу понять... Лили останавливается на границе царящей в комнате темноты и трепещущего света факелов, озаряющих коридор. Тени скользят по её лицу слишком быстро, не давая разобрать выражение. Но главное, что с ней всё в порядке. Не похоже, что Лили в нервном возбуждении. Похоже, что я поднял её с кровати, а она пыталась заснуть. Я догадываюсь, что должен что-нибудь объяснить, раз позвал её, но никак не могу заговорить. Могу только прислониться к косяку, смотреть на Лили и думать, что она жива. Жива. Несмотря ни на что.

Спустя мгновение меня пробивает холодный пот, и я читаю по взгляду Лили, что она понимает не хуже меня, в какой временной провал мы угодили. Наше положение в пространстве, и свет, падающий справа, и то, как она кутается в халат, стоя в дверях босая, неожиданно связывает настоящее с прошлым. И я понимаю, что мне уже не о чем её спрашивать, и ей нечего отвечать. Я уже на месте, здесь и останусь.

Через мгновение наваждение заканчивается, Лили с усилием выходит из оцепенения, берёт меня за руку, и мы переступаем порог. Впустила... Дверь захлопывается, и все ориентиры пропадают. Она и впрямь добивается полной темноты в спальне, а я не могу зажечь свет, потому что ничем здесь не распоряжаюсь. Я даже дышать боюсь. Я бы дорого дал, чтобы снова заглянуть в её лицо, но различаю только блеск глаз, и то очень слабо. Лили молчит и медленно кладёт руки на мои плечи. Так медленно, будто едва может их поднять. Я не шевелюсь. Она вздыхает и опускает голову мне на грудь.

Первое потрясение понемногу отпускает, но я не хочу спугнуть её чем-нибудь. Всё равно Лили не может не слышать, как бешено стучит моё сердце. Вообще-то, я должен утешать её, а не наоборот. Похлопать её по спине не поднимается рука, и я осторожно обнимаю Лили, стараясь, чтобы она едва это ощущала. Больше ничего, клянусь!

Я не знаю, сколько мы так стоим, я перестаю ориентироваться не только в пространстве, но и во времени. Мне начинает казаться, что не осталось вообще никаких измерений, что весь мир куда-то исчез, а мы затерялись на последнем клочке этого мира, как на обломке кораблекрушения. Мы рядом, потому что некуда отступить. Мы вместе, чтобы удержать равновесие. Лили, Лили! Это испытание мне не по силам... Я слушаю её дыхание, я греюсь в тепле моего солнца, и в какое-то мгновение мне кажется, что она заснула, хотя стоя трудно заснуть. Тем более, страдая бессонницей. Я тихонько касаюсь щекой её волос — бесподобных, дурманящих, рыжих даже в полной темноте, и ощущаю, что сейчас у меня разорвётся сердце.

— Лили, прости меня.

Я не знаю, слышит она или нет. Она всё так же обнимает меня, а я целую её локоны — как можно легче, всё равно это скоро кончится. Она либо оттолкнёт меня, либо ударит, либо отступит. Но пусть уже случится хоть что-нибудь в этом безмирье! Лили, наконец, приходит в движение, но это движение опять кажется замедленным, как во сне. Она дотрагивается до моих волос, заставляя наклонить голову, и прикасается губами к моим губам.

Я понимаю, что мир действительно рухнул. Нет, я уже ничего не понимаю, я даже не могу сказать, каково это. Странно и очень неожиданно. Почти страшно. Я хочу что-то произнести, но Лили целует снова и снова, тихо и терпеливо, и это, наконец, становится невозможно вынести. Я и не выношу, я чуть продлеваю касание наших губ и чуть ближе привлекаю её к себе, и Лили начинает плакать. Ко вкусу её поцелуев — горьковатому касанию Живой Смерти — примешивается вкус слёз.

Это не вяжется... ни с чем. Ни с той Лили, которую все видят каждый день, ни с той, которую я подсмотрел сегодня у Минервы. Я, разумеется, соображаю, что мы делаем, но не могу разгадать, что ею движет. Не страсть, даже не истерика — что-то серьёзное, но что? Почему-то у меня создаётся ощущение, что это последняя надежда. Стоит мне отстраниться, и не останется ни одного клочка нашего мира. Но я всё равно не могу угадать, отчего Лили хочет, чтобы я целовал её. Нет, даже не хочет — это ещё можно было бы понять. Зачем ей это надо? Почему?

— Лили, почему?

Она продолжает плакать, но только крепче обнимает меня.

— Помолчи.

Я-то помолчу, я могу молчать за это до конца жизни, но... Лили продолжает осторожно перебирать мои волосы, словно изучает, какой я на ощупь. Соскальзывает ладонью по моей щеке, по шее и опять по плечу. Я уже ненавижу свой дурацкий шарф, мне мучительно не чувствовать напрямую её ладонь, и я понимаю, что вот-вот потеряю последний контроль. А это опасно, потому что я так и не отгадал, в чём дело. И мне страшно, мне опять страшно, Лили... Тёплые руки разматывают шарф у меня на шее, тёплые губы скользят по едва затянувшимся рубцам, и я перестаю принадлежать себе. Лили, прости, мне не устоять! В конце концов, я ведь не обижу её, я не сделаю ей ничего дурного. Знать бы только, как всё это преломляется в её сознании, и почему мне кажется, что недалеко до беды?

Через мгновение мне уже ничего не кажется. Я опять нахожу её губы, и лёгкие пальцы Лили начинают расстёгивать мою мантию. Я осыпаю поцелуями её лицо — глаза, лоб, щёки, и снова глаза — эти родные, бесподобно прекрасные глаза. Родная моя... Я окунаюсь лицом в её пушистые волосы. Я тону в ней, тону в ней. У меня дрожат руки, я с трудом могу развязать пояс её халата, но всё же развязываю, и халат опадает на пол одновременно с моей мантией. Лили упорно, настойчиво тянется к моим губам, обвивает руками мою шею, не давая отодвинуться. И плачет. Я снимаю с неё ночную рубашку, а она продолжает плакать. Я не выдерживаю, я оседаю на пол и тоже принимаюсь рыдать. Целую её ноги и плачу, обнимаю её колени и плачу.

Она стоит нагая в темноте, бессильно опустив руки, и не произносит ни звука. И я не знаю, как остановить её слёзы. Она так невыносимо близка, такая живая и тёплая, а мне делается всё страшнее и страшнее. Мне кажется, что она изо льда или из мрамора. Она не отталкивает меня, и от этого мне страшнее стократ. Лили, Лили, что я сделал с тобой? Прости меня, Лили! Всё, что угодно, только живи! Лили, живи, Лили, живи, Лили, живи... Я целую её всю с ног до головы, но она так неподвижна, что, кажется, никогда не очнётся. Я в отчаянии прижимаю к своей груди её голову, и опять плачу, и умоляю простить, и Лили, словно очнувшись, вновь обхватывает руками мою шею, почти повисая на мне, как перед обмороком.

Я пугаюсь, что сейчас она и впрямь потеряет сознание. Может, она выпила больше Живой Смерти, чем показалось вначале? У меня опять заходится сердце. Я подхватываю Лили на руки, но не могу отыскать кровать, пока не натыкаюсь на неё в темноте. Мы падаем на постель, и опять Лили не даёт мне ни на дюйм отстраниться, опять обнимает меня, и притягивает к себе, и касается поцелуями моего лица. Её сотрясает нервная дрожь, как перед истерикой, и мне так жаль её, так безумно за неё страшно. Что я делаю, Лили, и зачем?

Я привлекаю её к себе и прикачиваю на руках, как ребёнка, осторожно глажу в темноте, как испуганную лань. Иди ко мне, зеленоглазая, ничего не бойся. Я скорее умру, чем обижу тебя. Я так люблю тебя, Лили. Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя... Я снова целую её — шею, плечи, ключицы и ямку между ключицами, в которой колотится, как родник, её торопливый пульс. Жива! Я ласкаю её грудь и ловлю губами каждый удар сердца. Жива — в нежных сгибах локтей и под коленями. Жива — на висках, на запястьях, в каждом пальчике и в каждом дюйме кожи. Жива, жива!

Я стараюсь не думать, кого она вспоминает сейчас, я хочу стереть с неё все прикосновения Джеймса и заменить своими. Он ведь в земле, а она здесь, и я не хочу думать, с кем она была до меня. Лили уж точно лучше не знать, с кем я был до неё. Да ни с кем, собственно, я не был. Ни с кем. Я спал с какими-то женщинами, в основном, чтобы скрыть от Лорда свою главную слабость, но сейчас я не могу вспомнить ни одного имени. Только Лили.

Я настолько поглощен ею, что не сразу замечаю, как она продолжает снимать с меня одежду, как она придвигается ближе, как скользит руками по моему телу. Мне, кажется, уже не надо никаких ласк — я и так горю, как в лихорадке... Нет, надо, надо! Лили, прошу тебя... Кажется, я сойду с ума. Из-за полной темноты окончательно ускользает связь с реальностью, я уже не уверен, что вообще существую, и если существую, то где? Где угодно, только не здесь, не в этой постели, обнажённый, в объятиях моей Лили. Это невозможно, потому что невозможно никогда. Это не из моей проклятой, проклятой, проклятой жизни. В какой-то момент я думаю — и хорошо, что нет света, мне бы не хотелось, чтоб она видела шрамы на горле и особенно Метку. Или... хотелось бы?

Лили! Её сияющие в темноте глаза вновь оказываются совсем близко, подменяют вселенную, её волосы сыплются мне на лицо летним дождём, и она ловит губами мой вскрик. Она не перестаёт плакать, но целует меня снова и снова, и её руки уже знают всё обо мне. Любимая... Как я жил без тебя? Я не жил без тебя... Любимая, любимая, любимая. Не плачь, Лили, не плачь...

Но она рыдает и рыдает. Снова рыдает, но снова не отталкивает меня, даже когда я скольжу ладонями по её бёдрам, даже когда я раскрываю её. По натяжению простыни я понимаю, что Лили вцепилась в неё руками. Она замирает, и если плачет, то очень тихо. И я снова целую её, я прикасаюсь к ней там, где никогда не надеялся прикоснуться. Пробую её, пью её, как Амортенцию, и неожиданно всё меняется. Лили вдруг испуганно вздрагивает, и пытается вырваться, словно лань, готовая унестись в лес. Я не отпускаю её, я держу её осторожно, но крепко, и продолжаю ласкать. Если б она возразила хоть словом, я бы её не тронул, клянусь! Но Лили ничего не говорит — только бьётся, как раненая птица — и далеко не сразу, когда я уже не жду, с её губ срывается едва различимый стон — женский и беззащитный. О, Лили!

Я не уверен, что мне не послышалось — она ответила, словно с другого края вселенной. Но Лили вскрикивает снова и снова, и плачет, и в её голосе звенит такое отчаяние, что у меня дрожь проходит по позвоночнику. Но в этот момент она снова касается моих волос, очень несмело, будто это движение ветра, а не человеческой руки. И я понимаю, что она позвала. Наконец-то позвала меня.

У меня перехватывает дыхание, я опять заключаю её в объятия, припадаю к её губам, ласкаю её и беру её — сперва в поцелуе, потом всерьёз. Беру её себе. Навсегда. Я стараюсь проникать в неё очень бережно, будто она впервые с мужчиной. Но Лили всё равно заливается слезами и мечется, как в агонии, и я опять не могу ничего понять, пока моё сердце не пропускает удар, чтобы подстроиться под её сердце. И всё становится на места. Каждое моё движение рождает в ней ответ, всё более неподвластный ей, и я, наконец, перестаю чувствовать грань между нами, и нас одновременно со страшной силой пронзает ослепительное веретено. Лили! Мне кажется, я повторяю её имя миллиард раз, а она называет меня по имени лишь в самом конце, словно в судороге обхватив меня руками и ногами. От таких объятий могут не выдержать кости, а вырваться из них — нечего и думать. Но «с» на излёте её крика обрывается, как натянутый трос, и я каким-то образом отрываю себя от неё, скатываюсь с постели и пячусь, опрокидывая прикроватный столик, и останавливаюсь, упершись спиной в стену.

Бежать! Эта мысль вспыхивает в голове при полном отсутствии всех прочих — как часть инстинкта выживания. Бежать как можно быстрее. На самый дальний остров — пока не знаю, на этом свете или на том. Но бежать я не могу, я даже стою с трудом, меня трясёт, как после жёсткого разрыва легилименции. Я совершенно ничего не соображаю, я рыдаю и не могу остановиться. Лили, прости!

От шока у меня в голове включается почти уже забытый метроном, разделяя на пункты безошибочный порядок действий — набросить дезиллюминационные чары, зажечь свет, подобрать что тут разбросано моего и убраться, пока она не пришла в себя, пока не заговорила со мной. Надеюсь, она решит, что ей всё приснилось. У меня мелькает даже бредовая мысль об Обливиэйте, и я не начинаю действовать сразу только потому, что не могу сообразить, где волшебная палочка.

Я не жду, что Лили остановит меня. Я вообще не представляю, что способно меня остановить. Разве что... смех.

Впервые за всё это время я слышу, что она смеется, и этот смех хуже, чем плач. Я замираю посреди комнаты и перестаю дышать. Я будто проваливаюсь в кошмар, я стою голый в полной темноте, в мире, где существует только сумасшедший смех Лили. Помешалась...

Куда уже к дьяволу подевался весь мир?! Я всё-таки нахожу выход из положения — судя по душевному состоянию Лили, она до сих пор спит с волшебной палочкой под подушкой. Ориентируясь на слух, я возвращаюсь к кровати и нашариваю в изголовье гладкую деревянную рукоять. Эту палочку я узнаю даже на ощупь — ива, десять с четвертью дюймов, драконья жила. Мы вместе покупали у Олливандера волшебные палочки. Вот чёрт, Лили!

Я наобум зажигаю какой тут есть источник освещения, и в изголовье кровати вспыхивают две уютные лампы. Глаза с непривычки режет от света, но мне проще смотреть на огонь, чем на Лили. Она лежит на постели и продолжает истерически хохотать, закрыв руками лицо. В какую-то секунду мне хочется посмеяться вместе с ней над всей этой нелепой ситуацией, и тогда, наверное, всё станет нормально. Но я не могу — мне скорее жутко, чем весело. Её красота и еë отчаяние ослепляют меня одновременно. А ещё изогнутый молнией шрам над левой грудью — более грубый и глубокий, чем у её сына. Я набрасываю на Лили простыню и поскорее отступаю, чтобы успеть одеться, пока она не открыла глаза. Потому что, честно сказать, я похож на Джеймса Поттера разве что в полной темноте и на ощупь. И под наплывом безумия.

Ругая себя последними словами, я натягиваю брюки и надеваю рубашку (на ней не хватает двух пуговиц — сверху и снизу, но это мелочи). Лили тем временем перестаёт смеяться, сворачивается калачиком под простыней и начинает плакать. Я усаживаюсь с краю, приманиваю из кармана своей мантии пузырёк с Животворящим эликсиром, наколдовываю стакан с водой и добавляю приблизительно двадцать капель. Первый раз в жизни приблизительно, потому что руки трясутся. Мне бы тоже не помешало, но ладно, это потом. Я протягиваю стакан Лили, она садится, прижимая к груди простынку, и выпивает залпом, не спрашивая, что это. Надеюсь, поможет. Ведь ничего смертельного не случилось. Просто не будем говорить Джеймсу.

Моя неуместная дурашливость всего лишь следствие того, что произошло минуту назад, но я поспешно закусываю губу. Не ляпнуть бы чего вслух! Лили отбрасывает пустой стакан на постель и смотрит на меня своими невозможными глазами с таким выражением, что я начинаю гадать, что её так потрясло. Может, шрамы у меня на шее? Она, как и остальные, видела меня только с замотанным горлом. Не лучше ли мне всё же уйти? Я всё равно не уберусь дальше, чем за порог, но пусть она сама меня выгонит, ей так будет приятнее. И тут Лили повергает меня в очередной ступор.

— Северус, прости меня, пожалуйста, — произносит она срывающимся голосом. — Не думай, что я нарочно.

Если я и успел обрести дар речи, то теперь снова его теряю. Просто смотрю на неё и не знаю, что отвечать. Сказать, что я думаю на самом деле? Что я не понимаю, зачем устроил весь этот финальный спектакль? Надо было пропустить мимо ушей, пусть хоть Волдемортом зовёт!

Вслед за этим я думаю — как меня угораздило зайти так далеко? Так далеко, что дальше некуда. Воспользовался тем, что женщина не в себе. Наверное, не в себе был.

И, наконец, я думаю — что же теперь делать? Как вернуть всё на круги своя, хотя бы на прежние привычные рельсы? Не представляю. Взаимным Обливиэйтом? Я понимаю, что не в состоянии удержать лицо, и наверняка Лили читает на нём всю эту смесь растерянности и беспомощности.

Не знаю, зачем она протягивала руку — может, чтобы взять меня за плечо — но в её глазах вспыхивает бессильная ярость, и она внезапно бьёт меня наотмашь. Это даже не пощёчина, с которой повезло Поттеру. Это полновесный удар побывавшего в переделках члена Ордена Феникса. От неожиданности я едва не падаю с кровати и не роняю волшебную палочку только из-за рефлекса. Обмираю от ужаса и поскорее разжимаю пальцы — палочка падает на ковёр. А если бы я нечаянно выпустил заклятье?! Кто же так набрасывается на волшебника с палочкой! Но Лили бьёт снова и снова.

— Когда. Уже. Ты. Перестанешь. Так. На. Меня. Смотреть? — она вскакивает на ноги, забывая про простыню, и продолжает кричать, глядя на меня в совершенном отчаянье: — Что мне ещё с тобой сделать? Что ты с собой делаешь, Северус?!

Я пытаюсь сесть и объясниться, но Лили с силой пихает меня в грудь обеими руками и не даёт подняться. Её глаза сверкают, её волосы снова падают мне на лицо. Ведьма моя...

— Живи уже, Северус! Живи! Живи!

Каждый её толчок сильнее предыдущего, она ведёт себя так, будто пытается запустить мне сердце. Она его так остановит. Как минимум, поломает рёбра. Ну и ладно.

Лили перестаёт драться так же внезапно, как начала. Отступает и хватается за голову. Зря переживает! Я ей не сестра и не сын, это вообще не мой болевой порог. Как бы она ни срывалась, Волдеморта не переплюнет. Я думаю, не сказать ли ей это, но не рискую подать голос. Бесшумно сажусь, пока она подбирает халат, и сглатываю кровь. Щека изнутри разорвана, но целы ли зубы? Я осторожно дотрагиваюсь до скулы, пытаясь это определить, и на пальцах тоже остаётся кровь. А на лице-то откуда? А, это она кольцом...

Я кошусь на Лили — можно уже применить заживляющие чары или пока не дёргаться? Лили поднимает свою палочку, наводит на меня, и на мгновение я напрягаюсь — вдруг будет Круцио? Я заслужил, безусловно. Но она накладывает Эпискей, убирает палочку в карман и останавливается передо мной, кутаясь в халат. Я жду, что она скажет. Не хочу её провоцировать.

— Северус, не молчи, — произносит Лили почти с отчаяньем. — Ведь я тебя обидела. Ну скажи мне это! Скажи, что ты ненавидишь Джеймса... Скажи хоть что-нибудь. Вернись, наконец!

А я куда-то уходил? Возможно. Я мог не заметить. Мне так её жалко, что я послушно повторяю:

— Лили, я ненавидел Джеймса больше, чем кого либо, — кажется, эта первая полноценная фраза, которую я произношу с момента прихода к ней. — Но мне жаль, что тебе так больно. Поверь, я не хотел его смерти.

Вернее, хотел, но не ставил себе такой цели. Не в тот раз, и не когда с ним Лили.

— Ты-то здесь при чём?! — отмахивается она, награждая меня свежим инфарктом.

Лили отходит к окну, а я гляжу ей вслед, внутренне холодея. До меня вдруг доходит, что она не всё знает. А я почему-то считал, что всё. Уж ей-то должны были рассказать! Когда она в недавнем разговоре с Минервой не упомянула в числе погибших друзей Питера Петтигрю, я заключил, что Лили в курсе интриги. Оказывается, нет. О, за что мне это?! Нет, я помню, за что. Но за что это ей? За что ей я?

Хуже всего, что Лили опять карабкается на подоконник — какая-то опасная у неё привычка. На всякий случай я подхожу поближе. Кто знает, что взбредёт ей в голову после моих откровений!

— Лили, это я передал Волдеморту, что должен родиться избранный.

— Знаю, — устало бросает она, глядя куда-то в ночь. — У тебя случайно нет сигарет?

— Нет.

Я теряюсь от её вопроса. И даже жалею, что не начал курить. Но это мародёров вечно тянуло нарушать правила. Я их тоже нарушал, но деньги копил на что-нибудь стоящее. А от Джеймса одни неприятности и вредные привычки! Одно хорошо — что он заслонил Лили.

— Ты куришь? — спрашиваю я заинтересованно.

Я очень хочу узнать эту Лили — Лили войны, Лили, которую я не видел со дня окончания школы. Подозреваю, что её не знает даже Минерва. Точно не знает — Лили резко оборачивается и произносит, сузив глаза:

— Я к тому же пью, Северус. В последний раз повторяю — хватит так на меня смотреть!

— Знаешь, что в тебе изменилось? — спрашиваю я, чуть подумав.

— Ума не приложу, — цедит она.

— Волосы стали темнее.

Лили смотрит на меня как-то странно.

— Не стали. Я их крашу. Много седины появилось с тех пор, как... Словом, с тех пор, — отвечает она после паузы. — Так о чём ты говорил? Я должна была удивиться, что ты жаждал выслужиться перед своим Лордом? А чем ещё ты занимался пять лет до этого?

Не пять, а три с половиной... Но я не возражаю. По сути, она права, от меня следовало ждать худшего. А всё же я стал бы лучшим Хранителем Тайны, чем Петтигрю.

— Я верю, что ты не пытался таким образом убить Джеймса, — мрачно соглашается Лили. — Слишком дорогое было оружие. Но знаешь, что хуже всего, Северус?

Знаю, как не знать. Меня много лет натаскивали для этого экзамена.

— Скажи мне, Лили, — произношу я покорно.

— Хуже всего, — отвечает она дрожащим от гнева голосом, — что не окажись это моя семья, ты по сей день помогал бы Волдеморту убивать детей направо и налево.

— Да, — подтверждаю я как можно спокойнее. — В этом случае Волдеморт мог бесчинствовать по сей день. Без меня справиться с ним было бы трудно. Или невозможно.

Лили тихо качает головой и так же тихо произносит:

— Я никогда и не сомневалась, что ты способен помочь нам в войне.

Кажется, она хочет снова меня ударить, но вспоминает, что уже это сделала.

— Ты же был моим другом, — с горечью произносит она. — Моим лучшим другом!

Был. Теперь остаётся только умереть.

— Лили, мне жаль, что я тебя предал, — отвечаю я ещё спокойнее. — Если хочешь, убей меня за это.

Лили вспыхивает, и её глаза темнеют от гнева.

— Ты именно меня ждал для этого? — глухо переспрашивает она. — И за что такая честь? Наверняка, я не одна в очереди!

Я вздыхаю — это нелегко объяснить. Но похожий диалог был между нами давно-давно. Лили должна помнить лучше.

— Не одна. Но все прочие в Азкабане.

На её лице отражается недоумение, и я неохотно продолжаю:

— Лили, я с первого дня был не на вашей стороне. Я предал только тебя, потому что ты была другом. Все прочие изначально были врагами. А ещё я предал тех, от кого переметнулся к вам. То есть, Тёмного Лорда и его слуг. Но Лорд мёртв. Предлагаешь мне извиниться перед всеми Пожирателями?

Лили бледнеет, но потом произносит почти с удовлетворением:

— Вот ты и вернулся. Я скучала.

— Я тоже, Лил.

— Хочешь, чтобы я тебя возненавидела? — она пытается понять по моему лицу, угадала или нет, но я увлечённо изучаю в окне своё привычно пугающее отражение.

Я недоумеваю — чего она, вообще, со мной возится? Да, наверное, я был бы не против ненависти, если бы Лили умела по-настоящему ненавидеть. Ненависть даёт утешение хотя бы в мести, а я ведь не убегаю! Ненависть всё же не равнодушие. Я бы знал, что Лили обо мне вспоминает. Но всё это не про неё. У таких, как Лили, даже ненависть созидательна, хотя таких, как она, больше нет. А таких, как я, целый Азкабан, и у нас разрушительна даже любовь. Если это можно назвать любовью.

— Я не буду тебя ненавидеть, — почти зло произносит Лили. — Не дождёшься. Я не для того потеряла полжизни, чтобы тратить остаток на сведение счётов.

— Что же ты станешь делать? — спрашиваю я заинтересованно.

Я очень хочу понять, как она увязывает всё воедино. Но Лили не сдаётся так просто.

— Ты же теперь старше. Мудрее. Посоветуй, что с тобой делать, — предлагает она.

Да как сказать насчёт мудрее? Она хотя бы успела завести семью до своей смерти! И до моей смерти. Мой гроб был не таким хрустальным, как у Лили, но белена не слаще хины. Если бы ей требовался совет по поводу Волдеморта, я мог бы опереться на богатый жизненный опыт, а так... Но я честно задумываюсь. Я очень-очень давно пытаюсь найти выход.

— Сейчас тебе лучше выставить меня за дверь. И не впускать обратно, — подоконник холодный, и я беру её ступни в свои ладони, пытаясь согреть. — Если тебе понадобится любая помощь, я помогу. Но никогда больше не подпускай меня так близко. Ты-то знаешь, какой я, Лили! Что бы тебе про меня ни наговорили, всё это правда. Скорее всего, правда даже хуже.

Лили склоняет голову к коленям и запускает пальцы в свои растрёпанные волосы, взлохмачивая их сильнее.

— Да, я знаю, какой ты, — соглашается она, снова подняв лицо. — И мне много про тебя наговорили. Кингсли говорил, что ты лучший разведчик, и твой вклад в победу неоценим. Альбус говорил, что не знает человека вернее. Минерва говорила, что не знает человека надёжнее. Гарри говорил, что не видел никого смелее тебя...

— И за всё это я награждён орденом Мерлина, — припоминаю я кстати.

Я должен был забрать этот орден, когда наведывался в Министерство, но совершенно про него забыл. Я и сейчас не понимаю, почему Лили так важны мои боевые заслуги. Она любила Джеймса за вклад в победу? Или это то, что мешает ей убить меня? Но хотя бы орденом удалось похвалиться!

— Рада за тебя, — отвечает Лили очень серьёзно. — А то я боялась, что ты либо погибнешь, либо сядешь в тюрьму. Не смотри так — действительно, боялась! Но разве можно было тебя урезонить?

— Ты не смогла бы, — отвечаю я честно.

— Ну я же не знала, что должна для этого умереть!

Жёстко, но верно. Я чувствую, что теряю выдержку и спрашиваю напрямую:

— Зачем мы говорим об этом? Чего ты пытаешься добиться, Лили?

— Пытаюсь тебя простить, — спокойно объясняет она. — Ты попросил, и вот я пытаюсь.

— Трудно? — предполагаю я с сочувствием.

— Да, нелегко.

Она отстраняется от меня, спрыгивает с подоконника и некоторое время ходит по комнате. Я жду. Для меня непостижима эта логика — прощать, просто потому, что пора прощать. Но Лили определённо старается. В конце концов она присаживается на кровать и некоторое время сидит молча, сцепив руки на коленях. Я не выдерживаю и подхожу сам. Усаживаюсь позади неё и упираюсь лбом в её напряжённое плечо.

— Тогда не заставляй себя, — я мгновенно начинаю сходить с ума от её тепла и аромата волос, но мучительная неизбежность призывает меня отступить. — Давай оставим всё, как есть, Лили! Если хочешь, я уеду, и тебе станет легче.

Я не могу не сказать этого, но я страшусь, что она согласится. Уехать от неё совсем, уехать теперь? Можно, я лучше умру?

Лили оборачивается, не в силах сдержать новый приступ раздражения.

— Неужели? Мне станет легче?! Мне никогда не станет легче, Северус! — восклицает она. — Куда ты уедешь? Зачем ты уедешь? Чтобы найти подземелье поглубже?! А ты не можешь просто посидеть молча? Ляг, если устал. И дай мне подумать!

Она сердито отодвигается к изголовью кровати и садится там, опершись спиной на подушку, глядя на меня с явным неодобрением.

— И хватит обижаться, — резко прибавляет она. — Да, я люблю Джеймса. Но я не путала тебя с Джеймсом. Я спутала только ощущение.

Видимо, для неё тут есть какая разница. Я призадумываюсь и вроде бы улавливаю, про что она. Про ту секунду единения, которую ощутили мы оба. Про ту жизнь, которая могла быть у нас где-нибудь на другой планете. Без Волдеморта, её мужа, моего предательства и общей беды. В какой-то перевёрнутой вселенной. Может быть. Когда-нибудь. Если бы вселенная была крохотной, и больше там никто не обитал. Но ведь всё плохое было ещё до смерти — моей и Лили! Уж после смерти-то можно попасть в иной мир?

Но пока что мы в этом мире, а та секунда давно прошла. Лили рассеянно грызет ногти, не смотрит на меня, и ничего мне не говорит. Пора уходить. Я ложусь на постель у её ног и закрываю глаза. И где-то на рубеже между сном и явью размышляю, какая всё это ерунда в сравнении с тем, что она жива! Наконец-то жива. И это именно Лили — та, которую я знал с детства, та, по которой безумно тосковал все эти годы. Та, которая никогда меня не любила. Моя Лили. Очень осторожно, чтобы не мешать ей определяться с нашей судьбой, я начинаю целовать нежную ступню, высокий подъём, тонкую голубую жилку у щиколотки и саму косточку. Я не сразу замечаю, что она задержала дыхание, что она прижала пальцы к губам и опять плачет.

— О Боже, Северус! — роняет она вполголоса. — Иди сюда, я попробую объяснить.

Я послушно усаживаюсь рядом, но не слишком близко, чтобы совсем не потерять голову. Лили сама касается моей руки и переплетает наши пальцы. Может, тоже вспомнила, как мы впервые приплыли сюда на одной лодке и так же держались за руки. Я делал вид, что помогаю ей не бояться волшебного мира, потому что она выросла среди магглов. А она делала вид, что помогает мне не бояться воды, потому что я совершенно не умел плавать. Всё это было так давно, что почти стало неправдой.

— Я много думала. Перед тем, как приехала работать в Хогвартс, — тихо начинает объяснять Лили. — Я представляла, как встречусь со всеми здесь, но не могла представить, как встречусь с тобой. Никто толком не знал, как ты жил все эти годы. Мне оставалось только догадываться. Но я понимала, что в школе нам придётся общаться, и я бы не хотела вечно тянуть старую вражду... — она ненадолго замолкает и хмурится, подбирая слова, а потом продолжает чуть тише: — Я уже говорила, что пропустила слишком много. Так что я перебрала все варианты. И я решила, что не буду тебя отталкивать, если ты придёшь. Правда, я не знала, хватит ли у меня сил.

Я невольно вздрагиваю. По-моему, она вкладывает какой-то особый смысл в слово «придёшь». Больший, чем вкладывал я, когда хотел удостовериться, что она не отравилась. С другой стороны, а что она должна была подумать, когда я начал рваться к ней ночью в расстроенных чувствах? И разве она неправильно угадала?

— Ты только не делись этими мыслями со своим сыном, — осторожно предупреждаю я.

Лили удивлённо взглядывает на меня и произносит со вздохом:

— Мой сын женится этим летом. Так что тебе не придётся его воспитывать.

Да уж. С меня довольно.

— На самом деле я не ждала, что всё случится так скоро, — чуть смущённо признаётся Лили. — Но то, что казалось самым трудным, оказалось самым простым.

Я прикусываю губу, чтоб не рассмеяться. О Мерлин, что же мы натворили?!

— Как это по-гриффиндорски — сперва сделать, а потом подумать, — говорю я ей.

— Как это по-слизерински — использовать шанс на все сто! — парирует Лили.

А то бы я его упустил! Я и так ждал двадцать лет. Я сосредоточенно рассматриваю ночь за окном и колеблюсь, открыть ей правду или не стоит? Если скажу, тут же всё и закончится. Но и притворяться больным у меня нет желания.

— Болит? — Лили выводит меня из задумчивости, касаясь пальцами шрамов на моей шее. — Ты бадьяном мажешь?

— Мажу, Лил, мажу. И бадьяном, и настойкой растопырника. Всё в порядке, — мне стоит труда не удержать её руку, не прижаться щекой к раскрытой ладони. Но сказка идёт к концу, и куда бы мне деться?

Я опускаюсь лицом на её колени, я хотел бы так умереть, и лучше поскорее, пока не надо отстраняться. По расстроенному вздоху Лили я догадываюсь: она почему-то не верит, что всё в порядке, хотя я не лгу — так хорошо мне никогда не было. С минуту она тихонько гладит меня по голове, пропуская сквозь пальцы мои волосы. Пора уходить, пора. Но мне кажется, я никогда не смогу этого сделать — я лучше сойду с ума вместе с ней.

— Не думай, я совсем не рада, что тебе так досталось, — признается Лили (похоже, она и впрямь не подозревает, что беда не во мне). — Но ты мучаешь себя больше, чем все остальные. Так нельзя, Северус, хватит! Всё плохое должно когда-то кончаться. Ну зачем ты сводишь себя с ума? Если из-за меня, то я тебя простила. Но ты же сам себя не прощаешь! Ты боишься приближаться к людям, ты никогда не смеёшься... Ты живёшь, как на другом берегу пропасти!

Пропасть — ну конечно! Вот, в чём моё несчастье. А я думаю — чего же мне не хватало по её разумению? Перед моими глазами мелькают рыбки в маленьком аквариуме Горация, и я уже догадываюсь, к чему всё идёт. Я только хочу побыть возле Лили ещё немного. В свете того, что она объясняет, все противоречащие детали, наконец, встают в стройную систему. Всё просто — Лили уверена, что проспала главные сражения и теперь отчаянно налаживает мирную жизнь. Для всех и каждого. Я держу её руки, тихонько целую её запястья и пытаюсь понять, насколько серьёзно у неё засела в голове нездоровая идея всех осчастливить? Ради общего блага, как говаривал Дамблдор, можно многого натворить.

Лили вот делает крестражи. Много-много крестражей. Раздаёт по кусочкам больную душу, которая ей самой не нужна без Джеймса. Она считает, что для неё всё кончено и придаёт смысл своему существованию тем, что делает для других. Кому плед, кому яблоко, кому... возможность любить. Ей так и так хуже некуда, а мне, может, будет полегче. И мне действительно легче, но что она придумает следующим номером? Я слишком хорошо знаю, да и все знают, до какой жертвенности способна дойти Лили.

— Ты говоришь — война никогда не прекращается. А я хочу, чтобы она прекратилась, — в голосе Лили снова начинает звучать обычное рассудительное спокойствие. И чем спокойнее она становится, тем громче мне хочется вопить. — Мне очень непросто, но потерпи, если ты и впрямь меня любишь, — договаривает она.

Потерпеть. Лили будет горевать по покойному мужу, а я следить, чтобы она не выскочила в окно. Она действительно замечательно всё придумала. Если кто её удержит, то я. Мне это даже не будет стоить такого труда, как Минерве. Не говоря об ответном шансе на счастье. Именно меня устроит такое странное счастье. С измученной тоскующей по другому женщиной. Видимо, она считает, что я заслужил этот последний шанс. Вот только с чего она взяла это? Я перебираю в уме Дамблдора, Поттера и МакГонагалл.

— Лили, кто меня выдал? — спрашиваю я, подняв голову. — Как ты узнала, что я люблю тебя?

Лили на секунду теряется, и на её лице мелькает полузабытое детское выражение, примерно означающее «ты мне, конечно, друг, Сев, но иногда ты такое ляпнешь!». Она смотрит на меня, потом на растерзанную постель, потом опять на меня.

— Это было заметно, Северус, — произносит она очень мягко и осторожно. — И потом, ты сам мне сказал...

Да? А да, правда.

— Раз сто пятьдесят, — подтверждает Лили. — Дальше я сбилась со счёта.

Всё, не могу больше. Три-четыре... Я поднимаюсь с кровати и на мгновение ловлю совершенно панический взгляд Лили. Она всерьёз пугается, что я могу уйти — слишком многие уже ушли от неё. А ночи на крохотном обломке мира так бесконечны! Я её понимаю. Действительно понимаю. Даже понимаю её с ума сводящую честность. И, конечно, я никуда не ухожу. Я всего лишь подбираю с пола свою волшебную палочку и разжигаю камин. Во-первых, мне действительно стало холодно. Или это нервная дрожь? Во-вторых, чтоб не смотреть в глаза Лили, лучше смотреть в огонь.

— Если тебе нужно, чтоб я держал тебя за руки, давай я буду просто держать тебя за руки, — предлагаю я. — Я готов сидеть с тобой по ночам и даже вспоминать с тобой Джеймса, но не говори мне, что ты разрешаешь тебя любить.

— Я и не говорила этого, — произносит она и опять неслышно оказывается за моим правым плечом. — Я хотела сказать, что сама постараюсь полюбить тебя. Я действительно постараюсь, Северус. Я безумно устала от войны.

У меня начинают болеть глаза от того, что я смотрю в огонь, не моргая. Но я боюсь, что заплачу, если зажмурюсь. Опять заплачу, и она точно не поверит, что я в здравом уме.

— Ты что, не можешь без жертв? — спрашиваю я безнадежно.

Лили вспыхивает — я понимаю это по резкому выдоху, но упорно не оборачиваюсь, иначе утону в её глазах, забуду про всё и, вероятно, мы вернёмся в постель — выяснять, когда наступает заветная секунда.

— Ты ничего не понял, — досадливо произносит Лили. — Это ты не можешь без жертв! Будешь ходить за мной, как нянька? И надолго тебя хватит?

На неопределённый срок. Лили опять начинает нервно расхаживать по комнате. Когда уже она спать захочет? Неужели её и впрямь не берёт Живая Смерть?

— Ты говоришь одно, Северус, а делаешь другое, — сердито сообщает она, споткнувшись обо что-то.

— Да, это у меня... профессиональное, — я позволяю себе осторожно прикрыть глаза. Вроде бы ничего, держусь.

Она сказала, что попробует полюбить меня... О Мерлин, дай мне силы!

— Предпочитаешь и дальше сходить с ума? Чего ради? — Лили надоедает моё молчание, она останавливается передо мной и смотрит прямо в глаза. Впервые я выдерживаю её взгляд.

— Я не схожу с ума, — сообщаю я с неохотой. — А если бы и сходил, не кинулся бы к тебе за спасением.

Она хочет что-то сказать, но осекается.

— Я в состоянии с собой справиться, — объясняю я, хотя мне почти жаль, что это так. — У меня были годы тренировок. Так что ты не обязана посвящать мне жизнь. Если я целовал тебя, то только чтобы ты проснулась.

— Я и так почти не сплю! — вырывается у неё.

— Нет, ты всё время спишь! — я, наконец, решаюсь сказать ей правду. — Я слышал, о чём вы говорили с Минервой. Случайно.

Я сознаю, что нельзя случайно преодолеть горгулью с паролем и несколько оборотов лестницы. Но Лили знает лучше других, как замечательно я умею оказаться в нужном месте в нужное время. И подслушать что-нибудь судьбоносное. Знает, но молчит, и это молчание едва не заставляет меня сбиться.

— Я... испугался за тебя, — отчего-то в этом сложнее всего признаться. — Поэтому и пришёл. Только поэтому, Лили. И потому что я знаком с твоим безумием.

— Верю, — усмехается она, так что я вздрагиваю и сразу предупреждаю её:

— Не надо так на меня смотреть. Я уже вылечился. Любить женщину без взаимности — это ещё не безумие, это... невезение, — произносить слова становится невыносимо трудно, хотя горло почти не болит. — Лили, не я безумен, а ты!

Лили отходит от меня, ничего не ответив, опять забивается с ногами в кресло и опять молчит, теребя поясок халата.

— Значит, это меня надо спасать? — уточняет она после долгой паузы.

— Да. Тебя надо спасать, — подтверждаю я. — Ты сама себя слышишь? Ты говоришь, что любишь Джеймса, будто он где-то в соседней комнате. Ты видишь его везде — в сыне, в боггарте, и даже во мне. Но Джеймса нет! Он умер, погиб на войне семнадцать лет назад, а ты до сих пор носишь его кольцо. Я люблю тебя, но что я могу против этого?

И что я за тварь?! Теперь Лили замолкает очень надолго. Подпирает подбородок кулачком и молчит. Я сажусь на ковёр у её ног, прислоняюсь головой к сиденью кресла и тоже молчу. Моё дело — держать её за руки, если что. Близится утро, и меня начинает неодолимо тянуть в сон, но я креплюсь.

Даже не скажу, через какое время Лили медленно снимает с руки обручальное кольцо, откладывает его на подлокотник и начинает плакать. Тогда я забираю с кровати одеяло, заворачиваю в него Лили и усаживаю её к себе на колени всё в том же кресле. Камин горит, Лили плачет, за окном начинает светать... Потом Лили перестаёт плакать и засыпает. И, видимо, я тоже отключаюсь на пару минут, потому что пропускаю момент её пробуждения. Но тут же просыпаюсь от её взгляда. Глаза Лили такие красные, что почти не зелёные. Но на секунду мне кажется, что в их глубине пробуждается отдалённый свет.

— Что ты? — спрашиваю я её. — О чём ты думаешь?

— Честно? — произносит она. — Думаю, что за женщина была тогда у тебя.

Я откидываю голову на спинку кресла. Хорошо. Теперь у меня есть повод для надежды. Возможно, Лили сама не всё о себе знает. Пока её ослепляют горе и чувство вины, но, может быть, когда-нибудь, если я буду терпеть и стараться — я ведь это умею — она хотя бы капельку меня полюбит? Она же обещала попробовать.

Собственно, это уже не так важно. Я держу Лили за руки и могу держать сколько угодно, и это главное. Больше с ней ничего не случится — я не позволю. Спать я не буду совсем, и повеситься не получится, но ничего, зато у меня есть Лили. Моё трудное, трудное, трудное, невозможное счастье. Правда, я так и не понял, кто я ей — друг, или любовник, или просто товарищ по несчастью? Побуду для начала её мужчиной, потом разберёмся. Я невольно улыбаюсь, получаю предупредительный хлопок по руке и вспоминаю, что не ответил на вопрос.

— Нарцисса Малфой, — сдаюсь я. — Приходила посоветоваться насчёт Люциуса.

Пошлю Нарциссе благодарственную открытку. Лили кивает и снова опускает голову на моё плечо.

— Ты больше ничего не спросишь? — удивляюсь я.

— Нет, — она снова смежает веки. — Я верю, что ты не сделаешь ничего плохого.

Чёрт. Раз она верит, то и впрямь придётся завязывать.

— Если я опять назову тебя Джеймсом... — в полусне предупреждает Лили, и я смиряюсь — ладно, зови. Но мне не хочется снова получить затрещину.

— То я тебя поправлю, — отвечаю я, убирая волосы от её лица.

Лили улыбается и на секунду снова приоткрывает глаза.

— Ты не представляешь, как я устала, Сев! — признаётся она. — Давай больше не будем ссориться.

А то начнётся новая магическая война. Я отвечаю:

— Хорошо, Лили. Не будем ссориться. Никогда.