How soon is now (гет)

Less is more

Alan Rickman

Как уже догадался мой добрый, понимающий и, надеюсь, прощающий читатель, смысл эпиграфа в том, насколько важно вовремя остановиться. Автор не может остановиться. Все претензии на литературу закончились вместе с девятой главой. Начались откровенные (18+) розовые сопли.

После шестого курса Гарри не вернулся к Дурслям. Пропал на всё лето, а затем и на весь год. Тётке он единожды звонил. Очень просил её не волноваться, при этом сам был страшно взволнован и говорил страшные вещи, в том числе про Снейпа. Петуния отказывалась верить, но Гарри не стал бы о таком врать, а ошибаться не мог — видел всё собственными глазами. Казалось, он тоже потрясён предательством Снейпа, что странно: их отношения заметно испортились после пятого курса, однако Гарри недолюбливал его и раньше. Зато Дамблдора он, похоже, любил. Петуния практически не знала Альбуса, да и Северуса, в сущности, знала не слишком хорошо. Совсем плохо, как выяснилось. За два года манчестерские «каникулы» почти стёрлись из памяти. Северус превратился для неё в расплывчатый, смутный образ, силуэт на фоне окна, бледную тень на стене её позора. Или не бледную — иссиня-чёрную как вороново крыло и такую же неровную, рваную как рана. Нет, это явный перебор. Просто бледную тень.

В общем, когда она узнала, что Снейп виновен, хоть и косвенно, в смерти Лили и самым непосредственным образом виновен в смерти Дамблдора, что он преступник, человек без сердца, мир не перевернулся. Ведь не держался же он, в самом деле, на воспоминании о нескольких днях, проведённых вместе, нескольких фразах, на ржавой перекладине дворовых качелей. Нет, её мир давно и прочно висел на ржавом гвозде семейного быта. Он, может быть, чуть покачнулся спустя полгода, в ночь на десятое января — одну из самых длинных и тёмных зимних ночей. Рождество позади, только мишура осталась. Праздники растаяли, и ванильная лужица отдаёт прогорклым маслом, а в голове ещё звенит «джингл белз». Свербит, гудит, вкручивается в висок, как фирменная дрель: «Я больше никогда не отпущу тебя, милая. И не вздумай бежать — я не отдам тебе сына. На вот, выпей-ка пунша. Дин-дон. С новым счастьем, Туни!».

Письмо просто бросили в ящик Дурслей — кто-то не поленился отследить, что почту она всегда забирает сама. В письме была одна строчка. Не номер телефона. Там были время и место. Мир пошатнулся, но устоял — она устояла. Не пришла.

А осенью появился Гарри, целый и невредимый. Повзрослевший, отвыкший от неё, почти чужой. Усталый, но счастливый. С молодой женой.

Петуния к тому времени развелась. Вернон не исполнил свою угрозу. Он не пытался через суд лишить её права видеть сына, хотя Марж всячески к этому подбивала. Вернон любил жену и готов был бороться за неё, но не против неё. До окончания школы Дадли жил в основном у отца, на выходные его отвозили к матери в Лондон. Поступив в колледж, он переселился в общежитие, и обоим родителям звонил всё реже. Петуния осталась одна. Вечера она проводила теперь в Гайд-парке (место несостоявшегося свидания).

Она подробно расспросила Гарри о Волдеморте, битве за Хогвартс, его скитаниях, планах на будущее, Джинни Уизли. Девицы — это прекрасно, но намерен ли он заканчивать обучение? А жить они на что собираются? Петуния задала все вопросы, которых от неё ждали, кроме главного. Запретную тему Гарри поднял сам. Рассказал, почему Снейп сделал то, что сделал, как и за кого он умер.

И вот тогда мир... всё-таки не рухнул — осыпался, как трухлявая декорация.

После отъезда Гарри Петуния позвонила Вернону.

Он не спросил ни о чём. Он готов был принять её обратно без единого упрёка. Он по-прежнему жил в Литтл Уиннинге и по-прежнему её любил.

Вернон сбрил усы. В остальном почти не изменился. Не похудел. Когда он разделся, на коже остались красные следы от пояса и отпечатки швов.

Она вспоминала опущенные плечи и дёрганую походку, колючий взгляд подростка и взгляд взрослого человека, совсем другой. Вернон заливал её своим потом. Она вспоминала детали, чёрточки, интонации. Вернону нравилось сзади. Она вспоминала случайные фразы и многозначительные паузы. Живот прилипал к её спине, а потом отклеивался с хлюпающим звуком. Вернон помогал себе рукой, и она вспоминала тонкие нервные пальцы. Она всех обманула. Она делала это далеко не в первый раз. Воскрешала в памяти каждую морщинку на бледном лице «бледной тени». Она думала о нём часто, даже когда считала его убийцей. И даже тогда она получала удовольствие. Вернон просто хотел, чтобы ей было хорошо, но прямое давление на центр удовольствия причиняло только боль. Вернон хотел почувствовать, как она дрожит и бьётся, а она пришла к нему, чтобы ничего не чувствовать.

Когда всё закончилось, она лежала лицом вниз, вбитая в кровать. Вернон натянул домашние брюки, и резинка хлопнула по животу. Туше. Хлопок как выстрел. Убита.

Она закрывала за собой дверь уже в беспамятстве. Стремительно остывающая, совсем холодная, добралась до Лондона на автобусе, и окончательно, безнадежно мёртвая прошлась в последний раз по парку, никого не встретив.

Был промозглый осенний вечер. Даже неутомимые туристы рассредоточились по барам, клубам, ресторанам.

Она заглянула в первое попавшееся кафе. Играл приторно-сладкий бритпоп. Скользкий и блестящий, как лайкра, эластика. Резина. Пустой и липкий, с сиропной отдушкой. Музыка девяностых. Клубничка.

За дальним столиком грел руки о кофейную чашку темноволосый мужчина в потертых джинсах и твидовом полупальто. Шея его была обмотана плотным, наверняка «кусачим» шарфом грубой вязки.

Петуния плакала.

Он долго-долго молчал, а когда, наконец, заговорил, голос прозвучал хрипло и немного шероховато. Старая джазовая пластинка с зазубринками. Его новый голос: не бархат — замша.

Принесли ещё кофе. Она пила маленькими глотками, а он смотрел на её губы. Откровенно разглядывал её лицо, потом перевёл взгляд на руки. Кольца на сей раз не было.

— Я подготовилась.

Они улыбнулись почти синхронно.

— Гарри рассказал мне, что произошло.

— Это было до или после...

— Сегодня утром.

Они гуляли и обсуждали всякие мелочи. Всё на свете. Но ему тяжело было говорить, а ей нравилось просто смотреть, как ветер треплет его волосы. А потом — уже у него дома, в крошечной квартирке, оказавшейся неподалеку — нравилось, когда прядки падали на лицо, и он отбрасывал их назад, а они опять падали, и лезли ей в нос, щекотали её щеку.

— Подожди. Остановись на секунду. Скажи мне — ты знаешь что.

— Это глупо.

— Но я хочу.

— Ты красивая.

Это было совсем не то, и он знал, что не то. Это было ещё проще и даже лучше. И он, кончено же, опять соврал ей.

— То есть похожа на неё?

— Совершенно не похожа. И больше ни слова о Лили, иначе ничего не получится. Я и без того изрядно нервничаю.

Что именно у него не получится? О-о, вот так сразу. А ведь она ещё днём была в Литтл Уиннинге.

— Мне нужно в душ.

— Потом.

— Нет, прекрати. Ну подожди же! Мне...Ты не понимаешь. Я думала, тебя нет.

— ... Я думал, что умер для тебя ещё зимой.

— Я...

— Не говори мне.

— ...постарела без тебя.

— Неправда.

— ...

— Ты красивая.

— Два года скобки носила.

— Дурочка.

Он уже расстегнул её платье, а она только развязывала «кусачий» шарф.

Он и впрямь нервничает. Ах, вот в чём дело. Уродливый, отвратительно-выпуклый и как бы извивающийся шрам. Вены вокруг него вздулись, кажутся черными. Она поцеловала каждую пульсирующую ниточку, каждую жилку.

Артерии и вены. Сердце гонит кровь с бешеной скоростью. Запах страха, переходящего в восторг — запах адреналина. Вкус соли и вкус жизни. Кровяные тельца сталкиваются, налетают друг на друга. Удар, ещё удар, натяжение.

Ей нравится чувствовать, как его тело отзывается на любое её движение, сокращение мышц. Нравится власть над ним. Нравится быть сверху и смотреть в глаза в тот самый момент. Нет, когда судорога накатывает и выгибает спину, он всё-таки отводит взгляд, закрывает глаза, отворачивается, и она снова целует его шею, уже замирая, проваливаясь в негу, сливаясь с его суховатой кожей и сбившимся дыханием, щекочущими прядями и замшевым голосом.

Больше всего ей нравится, что ночь на этом не обрывается, она длится и длится, переходит в утро постепенно, и они курят прямо в постели, что, конечно, ужасное свинство — так нельзя, простыни пропахнут! Надо немедленно открыть окно, что она и делает. Впускает рассвет. Утро — пастельно-дымчатое, как на картинах эпохи Ренессанса и туманное, как в старинных романсах-балладах, стелется над Лондоном.

— — -

Немножко музыки под занавес.

Саундтрек основной части: Smiths, сингл «How soon is now». Манчестер, 80-е. На видео по ссылке молодой человек в пустой комнате на незаправленной постели. У него за спиной — чемодан, похожий на гроб. Текст песни от первого до последнего слова — оголённое отчаяние одиночки. http://www.youtube.com/watch?v=pEq8DBxm0J4

Саундтрек девятой главы: «Сome all you fair and tender ladies». Не имеет чёткой привязки к конкретному периоду и месту. Песня по-американски универсальна, интернациональна, выражает надежды и разочарования многих женщин многих поколений. http://www.youtube.com/watch?v=P7E3DNVLI5w

Музыка к эпилогу. Мой любимый приторно-сладкий бритпоп с нотками тоски и изврата.

http://www.youtube.com/watch?v=773fnQDq60I

Текст разоблачает фальшь эпилога.

Now if you can stand I would like to take you by the hand, yeah.

And go for a walk passing people as they go to work.

Let's get out of this place before they tell us that we've just died.

Pulp, альбом «Different class», 90-е, Лондон.