Тихоня (гет)

«Ох, какая девушка! Замечательная девушка!» — Крутились в голове Семенова слова Волшебника из «Обыкновенного чуда».

Аня Стефанова действительно оказалась девушкой замечательной. Семенов был свято уверен, что «таких теперь не делают». А вот поди ж ты!

Следователь мог только догадываться, какой стресс пережила Аня. Больничную карту он, естественно, посмотрел, и даже с лечащим врачом переговорил, но сухие врачебные отчеты его не устроили.

Девочке досталось крепко. Глядя на ее обезображенное побоями лицо, Семенов ощутил редкой силы прилив ярости. И тут же пообещал себе лечь костьми, но скотов, сотворивших такое, уделать по самой строгой квалификации и нагрузить отягчающими так, чтобы «мяу» на зоне сказать не успели. Он слишком хорошо помнил ее тогда, на Рубинштейна — сияющую, сказочно-очаровательную, дерзко демонстрирующую всему миру свое счастье.

Врач предупредила, что Аня может еще находиться в состоянии шока от пережитого. Но девушка держалась во время разговора удивительно спокойно и даже деловито. Она отвечала на вопросы внятно и четко, будто сдавала экзамен. Обстоятельно описала все, что смогла увидеть и запомнить. Из ее ответов было совершенно ясно — она понятия не имеет, чем удостоилась сомнительной чести угодить в такую передрягу. Аня ничего не знала о строительной фирме «Санкт-ПетербургСтройИнвест», фамилии арестованных в медведевском особняке «деятелей» ничего ей не говорили.

Убедившись в адекватности потерпевшей, Семенов крутил так и эдак, пытаясь нащупать связующие ниточки между ней и компанией Медведева. И, как он ни усердствовал, ниточка виднелась только одна — та самая, из-за которой, собственно, ему и удалось объединить дело Ани Стефановой с делом Летучего снайпера.

Семенов осторожно задал вопрос о Чингизе Кане.

Аня кивнула: «Да, знаю».

Ну, ребята, не обижайтесь — работа такая.

— В каких вы с ним отношениях?

— В близких, — немедленно отозвалась Аня. — Были.

Следователь вопросительно приподнял брови.

— Мы расстались, — равнодушно пояснила девушка.

— Давно?

Аня задумалась, подсчитывая.

— Около недели…

«Допросный механизм» выключился в голове, и вместо него запустился человеческий. Семенова насторожило это слишком уж показное равнодушие. Неделя — не такой большой срок, чтобы успокоились сильные чувства, если они были. А если их не было, то, как ни парадоксально, Аня должна быть более заинтересованной. Но девушка даже не поинтересовалась, зачем следователь спрашивает о ее бывшем парне.

Они расстались неделю назад. Значит, Монгол пришел с повинной уже после этого. О чем это говорит? О том, что Монгол влюблен до полного самоотречения, и неудавшиеся отношения на его чувства никак не повлияли. Ну либо мальчишка под завязку нашпигован нездоровым альтруизмом, что, мягко говоря, сомнительно.

Дети, какие, в сущности, дети… Наверняка разругались по какой-нибудь ерунде, она устроила скандал, он хлопнул дверью… или наоборот… но от перемены мест слагаемых сумма не изменяется. Она в больнице, он обвиняется в совершении серии особо тяжких преступлений и тоже в больнице. У их истории не будет счастливого конца.

Все-таки хорошо, наверное, что они расстались. Если бы весь этот кошмар случился в разгар их совместного счастья, обоим было бы в сто раз больнее. Хотя куда уж больше-то…

Семенов позадавал Ане еще вопросов — совершенно бесполезных, потому что «допросное» настроение ушло безвозвратно. Чувство острой жалости к двоим влюбленным детям, из которых один оказался серийным убийцей, а другая подверглась зверскому насилию, не способствовало эффективности допроса. Мало того, поселившись внутри, это чувство могло развить бурную деятельность по захвату всех мыслей и эмоций, а это означало стопор в работе на неопределенное время.

Следователь пожелал Ане скорейшего выздоровления, собрался со всей доступной быстротой и уже двинулся на выход, когда его остановил тихий робкий голосок:

— Антон Андреевич… а зачем вам Чингиз?

* * *

В Управление Семенов вернулся в растрепанных чувствах.

Аня Стефанова, поначалу казавшаяся наивным, невинно пострадавшим ангелом, оказалась настырной, как сто китайцев. За считанные пять минут она умудрилась достать следователя до самых печенок на предмет интереса Прокуратуры к Чингизу Кану, и тот с досады и голодного желудка выложил девчонке всю подноготную Монгола. Аня слушала внимательно, не перебивая, почти жадно. А когда речь зашла о последнем эпизоде, — Фарухе Аль-Ади — мотнула головой:

— Он не мог этого сделать. Он был со мной.

— Аня, а вы ничего не путаете?

— Нет! Мы тогда в первый раз… Не путаю я ничего, я это и на суде скажу!

Девчонка так резко перескочила от старательного равнодушия к лихорадочному энтузиазму, что следователь на миг опешил.

— Аня, примите добрый совет: забудьте об этом человеке. Его жизнь кончена, а ваша, несмотря ни на что, только начинается, — веско сказал Антон Андреевич перед тем, как покинуть палату.

И вот теперь следователь Семенов был зол и растерян. Зол, потому что не мог заставить себя относиться к Чингизу Кану, как к опасному преступнику, заслуживающему сурового наказания, а к его обожаемой Ане — как к рядовой потерпевшей. Давая девушке совет распрощаться с прошлым, Семенов не кривил душой, он действительно считал это правильным. Но как же ему не хотелось, чтобы все закончилось именно так! Из-за этого и возникла растерянность: что может быть хуже следователя, не уверенного в своем отношении к фигурантам дела!

Может, попробовать еще раз сварить кофе? Глядишь, и встанут мозги на место… Воспоминание о чарующем аромате «Ямайка Блу Маунтин» заставило Семенова улыбнуться. Он непроизвольно сглотнул слюну и запер дверь: подготовка к кофейной церемонии требовала обстоятельности и терпения. Прекрасное, как известно, должно быть величаво.

Пакет с кофе, ритуальная турка и горелка расположились на столе многообещающим натюрмортом. Антон Андреевич неторопливо отвинтил крышечку бутылки с питьевой водой, наклонил горлышко над туркой, с удовольствием слушая умиротворенное бульканье воды в «туркином» чреве…

Телефон зазвонил решительно и несколько злорадно: что, мол, медитируешь, кофий распивать собрался? Щас тебе!

— Антон Андреевич, зайдите ко мне, — начальство всегда выбирает самый подходящий момент для напоминания о себе. — И дело Кана захватите.

Семенов возненавидел телефон.

А спустя полчаса, возвращаясь в свой кабинет, следователь, хоть и был несколько ошарашен, начал ощущать признательность давно почившему Беллу и даже пока еще живому начальству. Обычно визиты в «высокий кабинет» заканчивались диаметральной противоположностью: Семенов возвращался к себе, хлопал дверью, громко матерился, швырял об стенку что-нибудь небьющееся, и только потом продолжал работу, еще полдня раздраженно бурча под нос ругательства.

Обозрев оставшийся на столе кофейный натюрморт, следователь уселся к компьютеру, сдвинул локтем в сторону горелку и с непередаваемым удовольствием открыл шаблон постановления о прекращении уголовного преследования. С тем же удовольствием заполнил шапку и задумался: мотивировочная часть должна быть если не убедительной, то хотя бы похожей на таковую. Понятно, что прокурор санкционирует вынесенное по «настоятельной рекомендации сверху» постановление даже без всякой мотивировки, но это вопрос принципа и личной бюрократической чистоплотности. Семенов улыбнулся кактусу, вспомнив огорошенное лицо прокурора: тот наверняка ждал, что зловредный следователь, как обычно, будет возмущаться, доказывать, взывать к справедливости и порядочности… Но зловредный следователь спокойно кивнул: «Есть!» и вышел из начальственного кабинета, как выпорхнул.

…Может, так и написать в мотивировке: «Потому что Генеральная приказала»? Юридически неверно, зато правда…

Семенов уставился в монитор невидящим взглядом, перебирая в уме факты и формулировки. Можно топорно через отсутствие доказательств… а чистосердечное куда деть тогда? Вынуть из дела и отложить в сторонку… Мое дело, что хочу, то и подшиваю… Все только рады будут… Кроме родственников убиенных, пожалуй, да и то сомнительно… И постановление о привлечении надо переделать… И опись… и…

Виноватое треньканье телефона прервало мерное течение следовательской мысли. Семенов снял трубку, не отрываясь от монитора.

— Андреич, Кан у тебя в производстве?

— Да. — Семенов хмыкнул мысленно: «Пока еще!»

— Ну двигай тогда к нам, у нас тут такое…

Узнав, какое на набережной Фонтанки случилось «такое», Семенов долго смотрел на коротко пикающую трубку. Он думал о том, что российские правоохранительные органы — стадо самовлюбленных придурков, а следователь Семенов — самый самовлюбленный и придурочный придурок из всех. И совершенно безмозглый.

Забыв выключить компьютер, Антон Андреевич взял портфель, кое-как натянул плащ и покинул кабинет. Пробираясь к машине, пытался вспомнить, запер он дверь кабинета или нет. Выруливая на Невский, вяло порадовался, что наконец-то забрал машину с техосмотра. Включил радио, и после «Хорошо стоим» услышал, наконец, то, чего ждал: «Сегодня на набережной Фонтанки было совершено нападение на известного петербургского предпринимателя Аджимурата Кана. От полученных огнестрельных ранений бизнесмен и его супруга скончались на месте. По информации ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области, подозреваемый в совершении этого дерзкого преступления задержан, его имя в интересах следствия не разглашается. Согласно главной версии следствия, причиной расправы послужила предпринимательская деятельность Аджимурата Кана…»

Семенов раздраженно выключил говорилку. Следствие в его лице в данный момент продиралось сквозь пробку на Невском, и никаких версий не имело в помине. Чертовы борзописцы…

Семенов ехал на происшествие, и все больше убеждался в том, что события вокруг Чингиза Кана — сущий триллер в дурдоме.

* * *

Стена была прозрачна и тонка, почти невидима. Чингиз осматривал ее с испугом; за стеной сплошной безмолвной толпой шли люди. Он не знал их, а они не видели его. Люди двигались безмолвно и целеустремленно, как пинкфлойдовские дети.

Чингиз рванулся к стене, но почему-то никак не мог до нее дотянуться, стена словно отодвигалась, убегала. Он продирался сквозь воздух, как через вязкий сироп, и не мог, не мог достать…

— Подъем!

Резкий голос и чувствительный тычок под ребра выдернули из липкого кошмара.

Несколько секунд Могнол таращился на раздраженное лицо парня в милицейской форме, не понимая, куда делась стена и где Аня. За спиной охранника напоминанием о действительности маячил белый халат лечащего врача.

— На выписку!

Выписка состояла в выдаче одежды, защелкивании на запястьях наручников и дефиле под конвоем по больничным коридорам к запасному выходу.

Трясясь в жестком стылом кузове автозака, Монгол все еще чувствовал воющее отчаяние от бесплодных попыток добраться до стены.

* * *

Каша в голове — традиционное русское блюдо.

Семенов не любил кашу, он любил кофе. Но эвфемизма, связывающего кофе и состояние мыслей, он не знал, поэтому пришлось довольствоваться кашей. Гречневой, потому что ее он не любил больше всего.

Взяться этому мысленному раздраю было совершенно неоткуда. Наглое, грязно сработанно убийство четы Кан не пришлось даже раскрывать в прямом смысле этого действа. Охрана бизнесмена, хоть и не смогла спасти шефа, взяла снайпера тепленьким на выходе из дома, с чердака которого раздался выстрел.

Снайпер с матросской фамилией Кошкин достался следователю растерянным, злым и порядком побитым. Вытаскивать показания клещами из него не пришлось: парень на взводе выложил следователю все, что знал, да с такой скоростью, что тот едва успевал записывать. Антон Андреевич строчил и только молча удивлялся появляющимся на бумаге именам: Нелли Трифонова, Сергей Миронов… и Чингиз Кан. Змеиный клубок вокруг «Санкт-ПетербургСтройИнвеста» разматывался с пугающей скоростью.

Семенов оформлял протоколы, выносил постановления, выписывал повестки — как ни парадоксально, смерть супругов Кан расставила все точки над «Ё». Дело Летучего снайпера официально похоронено. В деле о похищении Ани Стефановой и деле Кошкина не было больше ни единой загадки.

Следователя глодала профессиональная досада, круто замешанная на чувстве вины. Он, как сопливый летеха, не досмотрел, не догадался, недобдел: ну что стоило предупредить Аджимурата Кана о возможном покушении? Вряд ли предприниматель пришел бы в восторг от предполагаемой роли его собственного сына в этом мероприятии, а также об отношении Монгола к тем девяти убийствам его «коллег по цеху». Но и он, и его жена остались бы в живых. Прохлопал, прошляпил, про… кхм, пролюбил. Вслед за Монголом, явившимся с повинной, свято уверился, что арест снайпер-исполнителя исключает убийство «клиента»! Так что в смерти Аджимурата и Асели Канов следователь чувствовал изрядную долю своей личной вины. Положение усугублялось еще тем, что почетная обязанность сообщить Монголу об убийстве родителей лежала на нем, следователе Семенове.

Когда вездесущая голова лейтенанта Зайцева засунулась в кабинет и сообщила, что Кан доставлен, приглашенная на всякий случай адвокат Огнева допивала вторую чашку кофе. Конвойный ввел Монгола, по просьбе следователя снял с него наручники. От следователя не укрылось, каким настороженным взглядом окинула своего подзащитного Василиса. Будучи в курсе событий, она, несомненно, переживала за Кана. И, так же, как и следователь, не знала, чего от Монгола ждать.

Кан выглядел спокойным, даже отрешенным. Он словно с трудом воспринимал реальность, и Семенов посомневался, достаточно ли парень адекватен. По большому счету, с момента вынесения постановления о прекращении уголовного преследования судьба Чингиза Кана перестала касаться следователя прокуратуры. Вот если он в одуревшем состоянии наворотит чего непотребного, едва выйдя за двери Следственного отдела, тогда добро пожаловать назад, оформим в лучшем виде.

Недоуменный взгляд Монгола, получившего для ознакомления постановление об отпущении грехов, вызвал грустную улыбку у следователя и торжествующий смешок у Василисы. Монгол растерянно смотрел то на следователя, то на протокол, то на адвоката.

— И что теперь? — вымолвил он хрипло, словно несколько лет не разговаривал.

— Похороны. — Отрубила Василиса, как скрипнула железом по стеклу.

Семенов вздрогнул от такой резкости: на его взгляд, сообщать подобные новости следовало в более деликатной форме. Не каждый день узнаешь о смерти родителей, да еще в такой… специфической ситуации.

Монгол уставился на Василису с тупым непониманием в каждой черточке чеканного лица. Дальше тянуть не было смысла.

— Твоих родителей убили, Кан. Вчера днем. — Семенов говорил сухо, наблюдая за реакцией Монгола. — Расстреляли возле дома. Мои соболезнования. Снайпер уже арестован.

Кан озадаченно моргнул, словно слова Семенова до него не дошли.

— Кто? — Голос его показался безжизненным, как у механической куклы.

— Некто Сергей Кошкин. Охранник из «Санкт-ПетербургСтройИнвеста».

И тогда Монгол захохотал. Громко, надсадно, взахлеб, почти до крика. Он хохотал, пока Василиса не схватила его за волосы и не отвесила две сильных, звонких оплеухи. Монгол замолчал, как будто его выключили. О недавней истерике напоминали только прерывистое дыхание и безумно поблескивающие глаза.

— Все, Монгол, — тяжело и устало промолвил следователь. — Надеюсь, больше не увидимся.

Василиса подхватила Кана под руку, заставляя встать, и потянула к выходу. Кан оглянулся уже у двери и бесцветно произнес:

— Теперь действительно все.

* * *

Крохотный желтый листик танцевал на ветру и никак не хотел падать. Чингиз наблюдал за ним, пока тот не примостился на чугунной решетке набережной, подрагивая, будто от холода.

Василиса уехала несколько минут назад.

— Я очень тебя люблю, Чинга. — Сказала она на прощание. — Слишком сильно люблю. Поэтому я не хочу тебя больше видеть. Ты можешь очень хорошо ко мне относиться, но любить меня, как свою Аню, ты никогда не будешь. А я не хочу маяться всю жизнь от неразделенных чувств. Я не стану больше тебе помогать, Чинга. Мне нужно тебя забыть.

Василиса печально улыбнулась и погладила Чингиза по плечу:

— Не делай больше глупостей, ладно?

Она уехала, а Чингиз не почувствовал сожаления. Он не чувствовал вообще ничего. События развивались так быстро, что эмоции не успевали за ними. Еще пару часов назад Чингиз ощущал себя живым покойником, думал, что все разрушено и потеряно. А сейчас, когда все действительно потеряно, не мог даже думать. Внутри воцарились холодная пустота и безмолвие. Как за той стеной…

Мотоцикла не было — отогнали на спецстоянку. Чингиз машинально пошарил по карманам: кошелек, как ни странно, не пропал в больничном гардеробе, деньги тоже остались целы. Документы, ключи и разрядившийся телефон забрала у следователя и передала Чингизу Василиса. В карманах обитали все те же бумажки, мелочь, даже пара подшипников завалялась.

«Что теперь?» — Этот вопрос, заданный в кабинете Семенова, зиял бездонной черной пропастью.

Как теперь? Где теперь? Зачем? Да кто он сам теперь, в конце концов?

Чингиз потер натертые наручниками запястья — надо же, заболели только сейчас. Поднял воротник и бесцельно побрел в сторону Исаакиевской площади. Миновал собор, Адмиралтейство. Словно в трансе, дошел до Большой Морской, свернул к Дворцовой площади. Под аркой Главного Штаба одинокий щупленький аскер уныло гнусавил, терзая гитару замерзшими пальцами:

— Почему я не вижу здесь кораблей

С парусами из дальних, из южных морей?

Почему здесь нет ветра, не слышен прибой?

Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…

Чингиз снова зашарил по карманам в поисках мелочи, но пальцы упорно натыкались на те самые подшипники. Аскер, чуя «кусочек поживы», заныл с удвоенным усердием:

— Я не знаю, зачем я приехал сюда,

Мне казалось, что здесь загоралась звезда,

Я не знаю, откуда на щеке моей кровь —

Здесь, похоже, война за любовь!

И в этом бою, как из крана, вино,

И я пьян и убит под звездою давно,

Дай мне выйти из этой войны с мечом,

И что было потом еще

Продолженье…

Прекратив борьбу с подшипниками, Чингиз выгреб из кармана все, что там было, и высыпал в кофр нытика. Может, пара монет и окажется… Гулкий Двор Капеллы, мостики-тропинки через Мойку и Грибанал, уютная тишь проходных дворов.

Фонтанка.

Чингиз двинулся вниз по набережной, неосознанно замедляя шаг. В голове заезженной пластинкой крутилось: «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» Постоял в башне моста Ломоносова, заставляя себя идти дальше. «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» Долго ходил кругами: мост Ломоносова — «Я хотел бы уехать и быть просто с тобой…» — Лештуков мост — набережная — «Я хотел бы уехать…» — мост Ломоносова — «…и быть просто с тобой…» — набережная — снова Лештуков…

Наконец Монгол, не давая себе опомниться, свернул с бесконечного маршрута. Быстро вошел в подъезд, уставившись под ноги, чтобы ненароком не глянуть туда, где…

Квартира встретила его тихим умиротворением. Как в юности, когда Чингиз забегал домой между школой и дневной тренировкой: светло и спокойно, не хочется никуда уходить, а растянуться бы на диване, закинуть руки за голову и молча блаженствовать, поплевывая в потолок. А можно и поспать, и увидеть легкие, удивительные, счастливые сны. Да мало ли чем можно заняться дома, когда родителей нет, а состояние такое расслабленное, что лень даже нос почесать. Квартира тогда была другая, и другой диван, и жизнь была другая.

Возникла неуместная мысль: а куда делся Понтий Пилат? Впрочем, в отсутствии ворона не было ничего удивительного, своенравная птица часто улетала надолго, особенно когда ее хозяин пускался в многодневные загулы или уезжал в длительные путешествия.

Чингиз разулся, прошел на кухню. Чашка с засохшими остатками кофе и следами губной помады стоит на подоконнике. Почему-то за завтраком мама любила смотреть в окно. Простая пиала со штампованным бело-синим рисунком, несколько чаинок на дне — отец никак не хотел расстаться с этим символом своей бурной полуголодной молодости. По столу рассыпан сахар: мама была такой неловкой, когда дело касалось быта. Три окурка в пепельнице: два отцовских, один мамин. Исчерканная карандашом партитура: мама давно хотела поставить «Реквием».

Обычная картина обычного утра свалилась на плечи стотонным грузом. Чингиз медленно осел на пол посреди кухни и уткнулся лбом в ножку стола, не замечая, как текут по лицу бесполезные, никому не нужные, не приносящие облегчения слезы.

****

Решение отправиться к Дзену пришло спонтанно.

Оставаться дома, где даже пыль на журнальном столике напоминала о смерти родителей, Чингиз не смог. Из квартиры он буквально убежал, надеясь хоть немного привести мысли в порядок.

Чингиз бесцельно плутал по городу, пока не закоченели без перчаток руки. Оглядевшись в поисках забегаловки, где можно было бы погреться и что-нибудь съесть, он обнаружил себя возле станции метро «Балтийская». Ни секунды не думая, вошел в вестибюль, и через несколько минут, вдавленный в угол до отказа набитого вагона, ехал на Ленинский проспект.

Если существует такое понятие, как эмоциональный автопилот, то у Чингиза он был, четко настроенный на обиталище Дзена. В хрущевской однушке на Ленинском почти всегда было много народу, который отвлечет от проблем, был «дежурный угол», чтобы поспать хоть одному, хоть с девчонкой, и был Дзен, умеющий заразить оптимизмом и заставить поверить, что все будет хорошо.

Выдавившись из автобуса «изрядно ощипанным, но не побежденным», Чингиз почти бегом бросился к домофону. После нескольких гудков раздался тихий голос Сони:

— Кто?

— Сонька, это Монгол, открывай!

Микрофон пиликнул, Чингиз дернул дверь и взлетел по лестнице на седьмой этаж: лифт в этом доме можно было ждать до старости.

Первое, что бросилось ему в глаза — черный платок на голове Сони.

Второе — зеркало, завешенное черной тканью.

Понимание свернулось где-то в желудке ледяным комом.

— Он разбился, — без всякого выражения промолвила Соня. — Вчера.

— Как? — только и смог выдавить Чингиз.

— Всмятку. — Из кухни появился Доктор, сразу заполнив собой все пространство прихожей. — Тормоза отказали.

— Не может быть… — Смятенно прошептал Чингиз. — Я сам делал ТО…

— Вот именно. ТЫ делал ТО, — Доктор произнес это как ударил.

Соня тихо плакала, прислонившись к стене. Доктор тяжело взирал на Чингиза исподлобья.

Судорожно хватанув ртом воздух, Монгол развернулся и вышел за дверь.

* * *

На похороны Дзена Чингиз не успел: в тот же день на Волковом хоронили супругов Кан. Чингиз отстоял помпезную панихиду, отсидел положенные поминки. Скорбные речи, соболезнования, слова нотариуса об открытии наследства, звонки юристов — помощников Василисы, ворохи непонятных документов — все пролетало мимо его сознания. Как в армии, на войне, Чингиз воспринимал происходящее, словно смотрел фильм со своим участием.

Неизбежные хлопоты занимали почти все дневное время. Несколько раз вызывал Семенов, о чем-то спрашивал — Чингиз не помнил, о чем именно. Он существовал по инерции, по необходимости: куда-то ездил, с кем-то разговаривал, что-то подписывал. Вечером возвращался в пустую квартиру и, не включая свет и не разуваясь, проходил на кухню. Заваривал чай, ложился на жесткий кухонный диван и лежал неподвижно, с открытыми глазами, в полной тишине и темноте, пока наконец не засыпал. А утром, проснувшись неизменно в полшестого, залпом выхлебывал остывший чай, вяло умывался и снова уезжал на целый день, стараясь не задерживаться дома лишнюю минуту. От входной двери к дивану пролегла грязная тропинка, квартира медленно зарастала пылью — в комнаты Чингиз даже не заглядывал, на столе множились немытые чашки. Постепенно к чайным чашкам добавились водочные бутылки. Когда лавина необходимых формальностей сошла на нет, и поводов надолго покидать квартиру не осталось, Чингиз начал напиваться до беспамятства и проводил дни в пьяной прострации, вставая с дивана лишь в туалет, и иногда — в магазин за новой порцией алкоголя. Счет времени он потерял, отключил телефоны и не открывал никому дверь. Надраться — проспаться — проблеваться — снова надраться, без малейших попыток выбраться из бесконечного штопора.

И наступил момент, когда сознание отказалось принимать участие в безумствах тела.

* * *

…Боль и холод вытащили из мутного полусна-полуобморока. Чингиз не сразу смог открыть глаза, а когда смог — не узнал места, где находится.

Его трясло так, что подняться даже на четвереньки удалось только с третьей попытки. Кое-как утвердившись в такой позе, Чингиз огляделся.

Мотоцикл. Его мотоцикл.

Гараж.

Уцепившись за седельную сумку, Чингиз встал на ноги, качнулся, но устоял. Раскалывалась голова, саднили глаза, горло словно вспороли изнутри тупым ножом, разбитые почему-то губы запеклись и горели. От холода хмель почти сошел, остались только боль, дурнота и слабость. Вспомнить, каким образом оказался в гараже и когда забрал мотоцикл со спецстоянки, Чингиз даже не пробовал. По большому счету, это было и неважно. В голове крутилось только одно: он так и не навестил могилу Дзена.

А зачем навещать могилу, если можно навестить самого Дзена?.. Спросить, например, как могли отказать тормоза, которые Монгол проверил самолично? Выяснить, знал ли Дзен о содержании того рокового конверта. И непременно объяснить, почему не пришел ни на похороны, ни потом на могилу. Надо только еще вмазать, чтобы не свернуть с полдороги…

Превозмогая слабость и озноб, Монгол выкатил мотоцикл из гаража. Одинокий фонарь высветил на хромированном боку надпись: «Born to be free».