Тихоня (гет)

— Прокуратор! Ну идем уже, идем, уймись!

Ворон оглушительно орал и в непонятной панике метался по квартире. Аня, напуганная таким поведением питомца, второпях никак не могла завязать шнурок кроссовка. Что характерно, Прокуратор напрочь отказывался вылетать в форточку и бился грудью во входную дверь, чем озадачил хозяйку неимоверно.

Собственно, замашки нового обитателя квартиры приводили Аню в ступор по нескольку раз на дню. Понтий Пилат прилетел к ней две недели назад, долго бился в оконное стекло, а, оказавшись в квартире, сиротливо притулился на подоконнике и зыркал на Стеф круглыми глазами: «Че смотришь? Жрать давай!»

Аня никак не могла привыкнуть держать форточку нараспашку, ждать чокнутую птицу сутками напролет, регулярно менять воду в специально отведенной мисочке, просыпаться часа в два ночи оттого, что Прокуратора обуял аппетит. Не могла отучить ворона от дурацкой привычки гнездиться в своей теплой куртке. И никак не могла справиться с его категорическими требованиями гулять вместе.

Но сегодня Понтий Пилат творил что-то совершенно невообразимое.

Подхватив сумку с тетрадками — может, удастся отправить Прокуратора в свободный полет и заглянуть в библиотеку, на носу курсовик! — Аня выскочила за дверь. Ворон не устроился, как обычно, на ее плече, а продолжал буянить. Пару раз, уже на улице, он даже хватал Аню за ворот куртки и тянул в непонятном направлении.

Понтий Пилат привел ее к Стрелке, растерянно покружил над Биржей, потащил через мост на Дворцовую, потом на Невский. Аня не возражала: в сумке лежал разовый пропуск в Научные читальные залы на площади Островского, ей пока было по пути. Но едва она свернула к библиотеке, как ворон закричал истошно, вцепился когтями в воротник и рванулся в сторону Фонтанки, чуть не отодрав от куртки клок ткани.

Аня бежала за вороном, громко ругаясь и привлекая к себе внимание прохожих. Большого труда стоило убедить его притормозить на светофоре: Прокуратору, ясное дело, было плевать на красный свет. Костеря сумасбродную птицу на чем свет стоит, Стеф перебежала Аничков мост… и застыла, не в силах произнести больше ни слова.

На углу Невского и набережной Фонтанки, вальяжно опершись о подножку, стоял роскошный черно-серебристый мотоцикл. В коротком луче неожиданно выглянувшего солнца полыхнула надпись на бензобаке: «Born to be free».

Чингиз вывалился из магазинчика, уставившись под ноги: смотреть на свет было больно глазам. Во внутреннем кармане косухи уютно устроилась чекушка перцовки. До Монрепо этого хватит.

Сощурившись, он быстро огляделся, чтобы не промахнуться мимо байка… и оцепенел. Мотоцикл стоял на углу, где Чингиз его и оставил. А на мотоцикле, на заднем сиденьи… Монгол зажмурился: глюки! Но, когда он открыл глаза, Аня все так же сидела на мотоцикле, копошась в своей сумке. Все так же сияли в солнечном свете буйные кудри, и улыбка, когда Аня подняла на Чингиза ясный спокойный взгляд, была по-прежнему ослепительно счастливой.

Ну что ж, если это шутка одуревшего в запое сознания, то не самая плохая шутка. С такой галлюцинацией дорога в Монрепо станет веселее.

На негнущихся ногах Чингиз подошел к мотоциклу. Видение даже не думало исчезать:

— Куда-то едешь?

Чингиз кивнул, внимательно разглядывая застежки на седельной сумке.

— Далеко?

Он кивнул снова, не поднимая глаз.

— Надолго?

Еще кивок, взгляд в сторону.

— Ну, поехали…

Стеф поерзала, устраиваясь поудобнее.

— Куда?..

Голос подвел, сорвавшись на сдавленный сип.

Аня пожала плечами:

— Туда, куда ты собрался ехать.

— Тебе туда нельзя.

— Тогда поехали туда, куда мне можно.

— А туда мне нельзя.

Чуть склонив голову, Аня разглядывала Чингиза. Небритый, помятый, растрепанный, куртка заляпана грязью, как после хорошей драки. Заострился нос, и скулы обозначились резче, глаза в темных кругах кажутся двумя раскосыми штрихами на сухом лице. Губы в запекшейся крови, на щеке — свежая ссадина…

— Жалкое зрелище, — констатировала Стеф, чувствуя, как по лицу снова расползается дурацкая улыбка. — Душераздирающее зрелище!

И, встав коленями на сиденье, за лацканы косухи притянула Чингиза к себе, и целовала — долго, не жалея его разбитых губ и не обращая внимания на отвратительный запах старого перегара.

Горячие ладони медленно, нерешительно пробрались под ее куртку, легли на спину почти невесомо. Аня подалась вперед, теряя равновесие, но Чингиз не дал упасть, подхватил крепко и уверенно. Аня повисла на нем, обняв за шею, обхватив ногами вокруг пояса, прижимаясь изо всех сил, так, что обоим стало трудно дышать. Они стояли, перегораживая узкий тротуар, и раздраженные прохожие пихали Чингиза в спину, требуя посторониться и «прекратить лизаться в общественном месте». Но Чингиз, как тогда — кажется, десять жизней назад! — у сфинксов, не мог разжать руки, потому что сам не верил в реальность происходящего.

Наконец Аня отстранилась, сползла на землю и, снова запрыгнув на мотоцикл, объявила:

— Поехали!

— Куда?

Стеф рассмеялась, глядя в растерянные глаза Монгола, и похлопала по сиденью перед собой:

— Прямо!

Чингиз посмотрел вперед и вверх, туда, где поблескивал в закатном солнце шпиль Адмиралтейства:

— Поехали.

Мотоцикл мягко заурчал, оживая, и понес своих седоков по дороге, ведущей в обратную сторону от Выборгской трассы и парка Монрепо.

…Я умылся из крана холодной водой,

Смыл с ресниц и бровей серый пепел камней.

Я не знаю и сам, отчего так устал,

Хотя, кажется, жил только несколько дней.

Пил вино жарким летом — очнулся в снегу,

Спать ложился брюнетом — проснулся седым,

Что случилось со мной — сам понять не могу,

А на сердце печаль, и над городом дым.

Это наша дорога

Сгорает у нас за спиной.

Сколько нужно ей дней,

Чтоб совсем до конца догореть?

Золотой дирижабль

В ожиданьи висит надо мной.

Я еще не хочу умирать.

Я уже не боюсь умереть.