Случайные встречи. Бродячий скрипач (джен)

Часы механически сыграли менуэт и пробили одиннадцать. Благородный кавалер, так пылко и настойчиво умолявший красавицу Стефанию о свидании как о высшей милости, вот уже час, как должен был бы пасть к ее ногам… если бы не эта внезапно налетевшая гроза. Конечно же, Луиджи любит ее и умрет с ее именем на устах… на чистом паркете, — но промочить башмаки и испортить камзол на ветру, под дождем, — не слишком ли много она требует от него? Стефания досадливо морщится. Это могло бы быть приятным приключением, еще одним воспоминанием под далекую-далекую старость. Но не более того.

Внизу раздается неуверенный, дрожащий звон дверного колокольчика. Неужели она недооценила своего поклонника? Ну, коли так, она же сумеет и вознаградить его. Стефания спешит в прихожую, все слуги сегодня предусмотрительно отпущены, и хозяйка сама открывает дверь. В рваном свете качающегося на ветру фонаря Стефания видит незнакомого мужчину, вскрикнув, хочет захлопнуть перед ним створку. Неожиданный гость спешит обратиться к ней с мольбой:

— Синьора, не бойтесь, ради Бога, не бойтесь. Я бедный музыкант… и у меня малышка на руках… позвольте лишь переждать нам грозу… где-нибудь на кухне… только в тепле…

У него очень юный голос. Он ждет ответа и добавляет с надеждой:

— Я бы сыграл для вас, синьора…

От этого трогательного обещания Стефании вдруг становится весело, она отступает вовнутрь, впускает незнакомца в дом. Тот, неумело поклонившись, входит, она помогает снять ему промокший плащ, и действительно видит закутанного ребенка, испуганного, замершего, которого путник прижимает к себе.

— Идемте к огню.

В гостиной при свете камина Стефании достаточно одного взгляда, чтобы рассмотреть, кому же она оказала гостеприимство. Невысокий юноша, светловолосый, тощий и угловатый, как все подростки.

— Благослови вас Пречистая Дева за вашу доброту, синьора.

Открытая, светлая улыбка, лицо, которое трудно описать, но легко запомнить.

Он снимает с малыша промокшие одежки, Стефания помогает ему:

— Красивый ребенок.

— Наверное, ее мать — красавица.

Стефания с недоверчивой улыбкой изгибает бровь :

— Вот как? Вы незнакомы с ее матерью?

Продолжая тщательно вытирать разомлевшую от тепла малышку, юноша спокойно, не замечая иронии, ответил:

— Она — подкидыш, полгода тому ее нашли на постоялом дворе недалеко от Неаполя… хозяева... у них у самих мал мала меньше, лишний рот им не прокормить, — он словно извиняется за чужое бессердечие. — Тогда я взял ее с собой... вот уже и заснула.

Осторожно кладет ребенка в кресло, Стефания протягивает ему шаль, он укутывает в нее девочку, касаясь легко, бережно, малышка улыбается во сне. Еще один заботливый взгляд на ребенка, и юноша оборачивается к Стефании. Его поклон неумелый, но улыбка благодарная, открытая скрашивает неловкость. Он открывает футляр, достает скрипку:

— Мне нечем отблагодарить вас, синьора… вот только музыка… если хотите.

Смычок мягко опускается на струны.

Дождь барабанит в окна, ветер завывает в парке, с треском ломает ветви старых лип, и деревья скрипят-жалуются на непогоду.

Стефания забралась в кресло с ногами, прикрыла глаза. Иногда пламя в камине вспыхивает особенно ярко, тогда тень юноши, метнувшись, падает на нее, и молодая женщина улыбается мысли, что теперь он обнимает ее не только музыкой. Наверное, она счастлива…

…Он уходит рано утром с ребенком на руках и скрипичным футляром за спиной. Стефания на крыльце смотрит им вслед, когда юноша оборачивается, она быстро машет ему платком. Мчащаяся во всю прыть карета обдает музыканта грязью из лужи. Кучер, гордо подбоченившись, резко натягивает поводья. Дверца распахивается, Луиджи свежий, румяный, благоухающий, с миллионом извинений и признаний спешит красиво упасть на колени. Стефания смеется ему в лицо...

* * *

Крыса по-хозяйски копошилась в углу комнаты. Стефания взвизгнула и бросила в нее башмаком. За тонкой стеной дешевого трактирного номера опять заплакал ребенок. Стефанию всегда раздражал детский плач, даже когда ее сын начинал кукситься, она сразу же отсылала его с нянькой в детскую. Муж неодобрительно хмурился, но молчал, ни разу не выказал своего недовольства. Слишком гордый, слишком родовитый, слишком правильный, рассудочный... холодный. Вот потому-то, когда появился Риккардо, Стефания бросилась к нему, как озябший путник к огню, не раздумывая, жадно протягивая руки к любви. Любви? Теперь Стефания не уверена в этом. Уж очень быстро испарились первые восторги под сальными шуточками и похотливыми взглядами офицеров, чувства истрепались по грязным дорогам, вонючим трактирам, где она ночевала в скитаниях за полком… эта любовь задохнулась от кухонного чада дешевых кабаков, ее заели клопы на замызганных простынях. А Риккардо, казалось, ничего не замечал: пил напропалую с однополчанами, перемигивался с трактирщицами, залихватски проигрывал в карты и без того скудное жалование. А ей, как сегодня, приходилось ждать его в грязном, холодном номере, где в углу хозяйничала крыса, а за стенкой скулил ребенок. От бессильной злости хотелось плакать. Когда подвыпивший любовник, пошатываясь, с шумом валился в комнату, смачно чмокнул ее в губы и от души шлепнул ниже талии, Стефания набросилась на него с попреками.

Риккардо уселся на неприбранную с утра постель, упершись носком левого сапога в каблук правого, попытался снять ботфорты, вопросительно посмотрел на Стефанию. Она проигнорировала его взгляд — уж не принимает ли он ее за служанку! Тогда громко, но беззлобно выругавшись, он руками стал стаскивать грязную обувь.

За стеной опять раздалось детское хныканье.

— Да сделайте же хоть что-нибудь! — взорвалась Стефания.

Риккардо вздохнул и стал вновь натягивать почти снятый сапог. Он вышел. Стефания слышала, как с грохотом отворилась дверь в соседний номер, громогласное сквернословие ее любовника, громкий плач ребенка… вскоре ругань умолкла, но ребенок продолжал плакать под едва слышное убаюкивание.

Риккардо вернулся в комнату, хмыкнул в ответ на ее недовольный взгляд и, решив что, от несвежей простыни не убудет, так что не стоит и морочить себе голову приличиями, завалился на кровать, не снимая сапог.

— Ну? — потребовала объяснений Стефания.

— Наш сосед приносит тебе самые глубочайшие извинения, ве-е-ежливый, — он протянул это слово чуть насмешливо, — у его мелюзги режутся зубы… тут уж, — он с ироничной беспомощностью развел руками, похлопал по одеялу рядом с собой. — Я не знаю, как управляться с младенцами, но с большими девочками… иди ко мне.

Стефания поджала губы и презрительно передернула плечами.

— Как хочешь, — он повернулся к ней спиной, — этот тип со всем своим выводком уезжает с утра пятичасовым дилижансом, потом выспишься.

…Стефании казалось, что она пересчитала все минуты этой бесконечной ночи: детский плач продолжался далеко за полночь, крыса, попискивая, взобралась на стол и опрокинула кувшин, какой-то забулдыга с пьяной настойчивостью стучался в двери трактира, Риккардо несколько раз чертыхнулся во сне и назвал ее чужим именем… Когда за грязным окном темнота стала сереть, в соседнем номере заскрипела кровать, послышались осторожные шаги, плеск воды в тазу для умывания, на пол что-то упало, наверное, саквояж — там собирались в дорогу. Дождавшись стука соседней двери, Стефания быстро накинула на плечи платок и решительно выскочила в коридор: она надает ему пощечин и все выскажет! Перед ней, кутаясь в старый дорожный плащ, прижимая к себе спящего ребенка, стоял человек, которого она ненавидела всю эту ужасную ночь. Рядом с ним девочка лет десяти от роду, еще не до конца проснувшаяся, чуть не выронила из рук странную коробку. Мужчина неловко сдернул треуголку и поклонился. Он был очень молод — лет семнадцати не больше. Хрупкая фигура, светлые волосы, несмелый взгляд и улыбка доверчивая, наивная.

От внезапного воспоминания Стефания попятилась, захлопнула за собой дверь, оперлась спиной на косяк, обхватила голову руками, без сил опустилась на порог. Это невозможно. Но девочка прижимала к себе скрипичный футляр…

* * *

Старая сука Гортензия переманила ее скрипача! Мерзавка! Тварь! И если бы действительно любила музыку. Нет же, эта дрянь понимает в музыке не больше торговки рыбой и оркестр держит лишь для того, чтобы досадить ей! Стефания произнесла еще несколько забористых ругательств. Ругаться ее научил Риккардо, как часто она была благодарна ему за эту науку. Стефания вспоминала его — огромного, грохочущего площадной бранью, веселого, панибратски хлопающего по плечу трактирщиков, тискающего дебелых кабацких девок, смелого до одури… погибшего в сражении при Хохкирхе во славу императрицы Марии-Терезии — повторяла одно из любимых его матерных выражений и снова была готова биться с этой проклятой жизнью и дерьмовым миром. Под руки попалась чернильница, Стефания, не раздумывая, швырнула ее в зеркало над камином. По стеклу расплескались фиолетовые потеки, но зеркало осталось целым. К черту! Свои семь лет несчастий Стефания уже получила сполна! И еще семь, и еще… После гибели Риккардо было многое, она колесила вслед за полком, как-то под Лейпцигом случайно узнала о смерти мужа, долго возвращалась домой… Домой? Родня отвернулась от нее. Леон, сын, которого она помнила золотоволосым, пухленьким малышом, которого любила в своих воспоминаниях, вырос в хмурого юношу. Он исподлобья недоверчиво разглядывал незнакомую женщину с обветренным лицом и огрубевшими руками и косился на портрет за ее спиной, тот самый портрет, что муж заказал сразу после свадьбы, там она — в подвенечном платье с фижмами. Золовка — старая дева, посвятившая жизнь брату и племяннику — сдержанно сообщила, что муж оставил ей небольшую ренту, что вилла на Аппиевой дороге, как часть приданого, в полном ее распоряжении, и сын будет навещать два раза в неделю, она вольна сама назначить дни этих визитов. Все было сказано с ледяной вежливостью и спокойным достоинством этого семейства. Леон такой же. Он приходил по вторникам и пятницам, справлялся о ее здоровье, если же в другие дни они сталкивались на улице, он почтительно раскланивался с ней, но никогда не подходил. Однажды во время такой случайной встречи Стефания услышала, как в спину ей крикнули похабность, она вздрогнула и обернулась. Сын положил руку на эфес шпаги спокойно и громко потребовал от наглеца извинений. Фат тут же сник, суетливо поклонился и промямлил какие-то оправдания. Леон обвел толпу холодным взглядом, подал матери руку, проводил ее к дому. Они молчали всю дорогу. Только на одном перекрестке Леон остановился, чтобы бросить монету в шапку нищего флейтиста. Тот немилосердно терзал модную новинку — мелодию из глюковского «Орфея». Устыдившись своего нерасчетливого жеста, Леон сразу же добавил: «Бедняга не виноват, что медведь станцевал тарантеллу на его ушах». Он очень походил на отца: лицом, осанкой, принципами — вот только музыку любил так же, как она. Стефания порывисто обняла сына, он удивленно посмотрел на нее, но не отстранился.

Теперь по вторникам и пятницам домашние концерты стали традицией. Небольшой, но подобранный тщательно, умело, со старанием оркестр играл для Стефании и ее сына. Они сидели рядом, иногда она опускала руку ему на плечо, прощаясь, он совсем иначе, по-другому целовал ей ладонь…

— Мадонна любит вас, синьора! — старый Джузеппе, когда-то учивший Стефанию музыке, а теперь капельмейстер ее маленького домашнего оркестра, восторженно всплеснул руками, отдышавшись от быстрой ходьбы, вытер пот со лба, поправил сбившийся в спешке парик, поклонился со старомодной грацией и опять взмахнул руками, словно готовясь дирижировать. — Я нашел нам скрипача! И какого! Пресвятая Дева! Как он играет! Ангелы спустятся с небес послушать!

Стефания с привычной снисходительностью улыбнулась восторгу старика:

— И кто же порекомендовал вам это чудо?

Джузеппе смущенно замялся, но любовь к музыке взяла свое, он упрямо встряхнул головой:

— Синьора, к чему рекомендации? К чертям рекомендации! Мальчик играет в кабаках и на постоялых дворах, чтобы прокормить себя и свою малышку. Водовозы и конюхи — эти грубые люди — рыдают в восторге! Клянусь спасением моей души, он родился со смычком в руках! Ангелы спустятся с небес! Вы должны послушать! Вы оцените, синьора!

Он бросился к двери и распахнул ее настежь:

— Входите, юноша! — провозгласил он торжественно.

…Семнадцатилетний юноша, почти мальчик, прижимал к груди старый футляр… Светлые, чуть вьющиеся волосы откинуты с чистого, гладкого лба. Ясные глаза без легкой паутины морщинок вокруг. Тонкие юные пальцы, не изуродованные артритом и темными пятнами, застенчиво поглаживали проплешины на потертой замше футляра… он совсем не изменился, был таким же, как в том случайном, светлом воспоминании, после которого хотелось плакать, но потом становилось легко… чуть закушенная в волнении нижняя губа, неуверенный, неумелый поклон, минутная заминка в поиске нужных слов:

— Если синьора позволит, я буду счастлив сыграть для вас…

Он не узнал ее, и это безжалостней зеркал сказало Стефании, как она постарела.

— Я знаю… помню… я уже слышала…

Он даже не догадывался, как горько ей от его удивления. Стефания поспешила ответить на так и не заданный им вопрос:

— Давно-давно... неожиданная ранняя гроза в апреле, за окнами шумел дождь, и старые липы скрипели на ветру…

Он вспомнил ее… не узнал, но вспомнил… В неловкой паузе, поеживаясь, как от внезапного холода, нужно было что-то быстро сказать, что-то простое, привычное.

— Как летит время…

— Как летит время, — он повторил за ней эту жестокую банальность и улыбнулся простодушно. — Мои девочки выросли, оставив у меня на руках свое детство.