Улыбайся (гет)

— Улыбайся, Джеймс, — говорит Лили.

Живот скручивает от боли, но она со скрипом сжимает зубы, стараясь не кривить лицо. Хочется с воем лезть на стенку, хочется бежать быстро-быстро и далеко-далеко, но Лили удерживает себя на месте, потому что какая-то её часть знает: не поможет. Остаётся только изображать карикатуру на приветливую улыбку, потому что даже обширный лицедейский опыт сейчас не помогает и оскал получается ну совсем не милым, и периодически дёргать своего парня за край мантии, чтобы он не забывал делать то же самое.

Чувство собственной ничтожности не отпускает, но Лили всё ещё пытается не пугать окружающих гримасой отвращения, заменившей обычную задорную улыбку на её лице. Выходит до крайности нелепо, и Сириус не упускает случая сообщить ей об этом с отвратительно-натуральной улыбкой:

— Эванс, ты яд хоть сплёвывай, а то Джейме нашего ненаглядного не откачают потом! — радостно кричит он слишком громко, чтобы она имела возможность проигнорировать.

— Иди в... — обратить внимание это ещё не придумать остроумный ответ. Лили недоговаривает только из-за навязанных самой себе рамок благопристойной ученицы. От безысходности хочется громогласно и не слишком оригинально материть всё и вся. Кажется, ещё парочка таких вот лучших-друзей-любимого-парня-как-я-могу-их-не-любить-как-я-могу-его-не-любить-он-же-такой-классный-и-вообще, и она с удовольствием применит парочку непростительных.

Выпускной, пиршество и последнее общее фото семикурсников-гриффиндорцев.

Лили семнадцать, и она почти готова самоубиться прямо здесь и сейчас.

От неизвестности впереди, от осознания собственной никчёмности вопреки учительским похвалам, от всего этого волшебного мира, что так и не стал ей родным за неполных семь лет.

Лили глубоко вздыхает, чувствуя болезненную дрожь по всему телу, корчит любезность и шагает к столу с напитками, чтобы напиться до состояния счастья и любви к ближним своим. Мародёры где-то на заднем плане отсвечивают одинаково сумасшедшими улыбками.

Лили семнадцать.

Это — волшебные со всех сторон экзамены, привычно-кастовая система школы, пубертатное окружение и волшебный-волшебный мир для маленького и пугливого маггла.

У Лили — парень, Джеймс. Это — тупые подкаты, пафос и блистательные друзья-придурки, это Северус, смотрящий на неё так. Хотя, сама виновата, к чёрту!

Это выбор «разрешающей любить» и ломка — больно-больно-больно! — по ухмыляющемуся чистокровке с привычкой попирать всё, до чего дотягивается его «свобода».

Ну не восхитительный ли повод?..

— Лили, — предупреждает Ремус, когда её рука уверенно тянется к огневиски.

Она поворачивается к нему и смотрит в глаза. Пристально вглядывается в его всё ещё немного звериные после вчерашнего полнолуния зрачки, искренне желая, чтобы он прочитал всё по её взгляду, отчаянно желая, чтобы он тоже утонул в этой горечи бесполезности, захлебнулся в её боли и… может быть тем самым взял бы чуточку её на себя? Лили знает, он может. Он может, потому что именно он был самым снисходительным к её вечному страху потеряться в Джеймсе и его компании, он понимал её, потому что понимал и Северуса.

Но сейчас, сегодня, в эту секунду Ремус слишком слаб для неё, Лили чувствует.

Люпин потрясённо отворачивается. Он запомнит этот её взгляд на всю жизнь. Он видел себя в ней, он видел невыразимую боль и страх, он видел отчаяние.

Лили кривит губы в насмешливой улыбке и жалуется самой себе на отчаянную тупость людей.

Ну знаешь же, что нельзя, знаешь, что не получится, знаешь, что будет плохо… Зачем лезешь?!

Никто никогда не понимал её. Пусть это звучит банально и глупо, пусть давно известно, что в чужую голову не залезешь и мысли не прочтёшь — а иначе как? — но Лили всё равно превращала себя в центр мирозданья и всё надеялась, что кто-нибудь — хоть кто-нибудь! — поймёт её, когда она не позволяет себя понимать, поймёт, когда она безжалостно пресекает все попытки это сделать и уходит в себя, чтобы страдать с королевским величием и жалеть себя, убивая в себе же надежду на продвижение вперёд.

Мерлин, да знай она, что такой человек существует, она бы искала его всю жизнь! Она бы наплевала на свою гордость и перечеркнула бы всю свою особенность, избавилась бы от особого отношения, если бы только была точно уверена, что где-то есть тот, кто может избавить её от боли.

Но таких людей нет. В её истории точно.

— Улыбайся, — повторяет она сама себе, а ещё мысленно твердит, что дальше будет лучше и что это просто момент такой: переломный, исполненный надежд, которые — знаешь — скоро разрушатся, фальшивый момент, когда надо рыдать в обнимку с абсолютно безразличными тебе — вот да! — людьми, которых ты долгое время называл близкими.

Не скули и не вой. Не рычи. Не жалей, боже, только не начинай жалеть себя!

Лили усмехается, сцепив зубы, и ищет в толпе Ремуса, отчаянно желая сейчас посмотреть на своё отражение. На глаза попадается Питер, и Лили с каким-то мазохистским удовлетворением замечает, что он тоже подходит на эту роль.

— Джеймс искал тебя, — сообщает Петтигрю, пожирая её глазами, будучи не в состоянии контролировать свои порывы.

О да, милый, ты ничтожен настолько, что не смеешь называть Поттера именем-для-друзей. Ты маленький и больной в своей неспособности отвечать за свои чувства, ты покинутый, отвергнутый и униженный. Тебя игнорируют твои же «друзья», потому что не хотят лишать тебя маленькой радости дрочить , когда ты думаешь, что никто не видит. Ты вызываешь отвращение, ты странный, ты грязный и сумасшедший.

Умри, боже, умри, пожалуйста.

Умри, чтобы стать собой.

Умри и исчезни из души и сознания.

Не будь слабым, не проигрывай своим демонам, не сдавайся.

— Улабайся, Питер, и передай моему любимому, что я скоро приду, — говорит Лили с максимальной издёвкой в голосе. Ей кажется, что таким способом она выбросит из себя хотя бы часть прогнивших мыслей и чувств, частичку чего-то, что причиняет ей такую невыносимую боль.

Ей кажется, что избавившись от самой чувствительной, самой живой своей части, она станет менее уязвимой, менее зависимой от чужого мнения, менее несчастной.

Но становится хуже.

Лили чувствует себя дрянью. И не то что бы это было ложью, просто удобнее не чувствовать себя дрянью, понимаете?

Наверное, жить без совести проще. И без ума. И без чувств. Проще не жить, в общем-то.

Живот урчит. Становится холодно и невыносимо мерзко. В голову наконец-то ударяет алкоголь, и Лили с секунду надеется на возвращение к своему обычному состоянию блистательной и влюблённой по самое пикантное место дурочки, но мысли путаются не в том направлении.

Отчаянно хочется найти суку-Блэка и оттрахать его по самое не могу. Паршиво настолько, что Лили уже не пытается притворяться не то что бы довольной жизнью, хотя бы той, кто не хочет убить всё вокруг одним взглядом.

Лили не может остановиться, она мантрой повторяет про себя список всех своих бед.

Люблю-не люблю. Любит-не любит. Не нужна. Любит-любит. Нахуй нужно. Нужна. Не нужен. Бросил. Предал. Сама. Виновата. Бля! Дура! Дура! Дура! Не хнычь, сука, не хнычь здесь, у всех на виду. Ты не можешь себе этого позволить, не можешь!!

Какой высокий слог. Как глубока мысль.

Как отчаянно хочется провалиться сквозь землю, когда слёзы ручьём катятся по щекам, и нет возможности объяснить, почему, нет возможности сказать правду.

— Лили! — вопит Джеймс так театрально, что на минуту она отвлекается от страданий только чтобы убедиться, что прониклись этим геройским кличем только не обременённые способностью анализировать.

— Всё в порядке, любимый, — врёт она, чувствуя, как обращение песком оседает на губах.

— Да-да, всё окей, Сохатый. Девчонки-они-ду…-странные! — ухмыляется ниоткуда взявшийся Сириус, похлопывая Джеймса по плечу.

Лили хочет убить его на этом самом месте. И изнасиловать. Неважно, в какой последовательности.

Вопить во весь голос обличительное «ой дуура» не такая уж и хорошая идея, а жаль. Действительно жаль. Другого способа правдиво объяснить своё состояние Лили найти не может.

Джеймс с поразительным вниманием присматривается к ней секунд тридцать, и Лили уж было решает, что всё, настал конец её мученьям, но нет. Он решает притвориться подслеповатым кретином, который ничего не замечает, и обрекает этот хрупкий мир на дальнейшее существование. А ещё он быстренько уползает подальше, чтобы не дай бог не оказаться там, где идиотизм не станет оправданием бездействию.

Сириус пристально смотрит ему вслед, с силой сжимая в руке стакан с огневиски.

— Никак не угомонишься, стерва? — риторически вопрошает он, когда необходимость изображать платоническую любовь к девушке лучшего друга уплывает в небытие вместе с рогоносным.

— Не сегодня, — хрипит Лили, сдерживая желание облевать всю это компанию лицемеров.

Блэк хватает её за руку и тащит в туалет Миртл через весь замок. Лили молчит все семь минут, отчаянно кусая губы и задыхаясь от боли.

Чувство собственной ничтожности — гвоздь программы в этот прекрасный вечер, верно?

Рваные грязные поцелуи и на две базы дальше, чем позволено Поттеру. Лили кричит и стонет, Сириус хватает её за волосы и тянет, усиливая боль и страдания, получая от этого необъяснимое удовольствие.

Эх, какая красивая история будет потом.

— Улыбайся, — шепчет Лили на ухо Сириус, дрожа от отвращения к ней, к себе, к этой чёртвовой жизни.

— Не командуй! — приказывает Лили и тут же наклоняется над раковиной, выплёскивая туда алкоголь, непереваренный до конца обед и чувство вины. Нужно заметить, доля вины маловата.

Блэк рычит зло, но безошибочно полагает, что получил своё и в этот раз.

Лили смотрит на своё отражение в замызганном зеркале и тогда, когда за ним захлопывается дверь.

Оставайся собой, оставайся собой, не меняйся.

Хочешь быть такой всю жизнь?

Дрожь кончиков пальцев сменяется изнеможением, холод — жаром, боль — пульсирующей в голове ненавистью.

— Улыбайся.