Сарабанда для бескрылого мотылька (джен)

Call all your friends

Tell them I’m never coming back

‘Cause this is the end

Pretend that you want it, don’t react

Ryan Star «Losing your memory»

Не знаю, был ли во всем этом смысл. В том, что всю свою жизнь делал он, в том, что последний год делали мы… чтобы закончить все вот так. Не знаю. Может, это конец для Сэма, это определенно конец для отца, но для меня… Наверное, начало – но начало чего, я смогу понять очень нескоро. Все это время у меня была определенная цель, и я шел к ней, тащил за собой Сэма, а дойдя до конца пути, до обрыва, я просто полетел вниз.

Не за что теперь зацепиться, некому подать руку.

Для отца это было делом мести – не более. Выслеживать, искать, бежать, вынюхивать, а, найдя, разорвать, убить, сломать и… сломаться самому. Думаю, он и сам не планировал идти дальше после убийства Желтоглазого, но это не должно было случиться именно так. Хотя, может, и правда есть какой-то смысл, тот, который сейчас скрыт, который кажется сущим бредом, сумасшествием, и лишь через время ты сможешь понять, что все было правильно. Он спился бы после этого – потеряв цель, потеряв объект мести всей своей жизни. Все то, что делало его человеком, растворилось бы в небытии, и он угас бы за считанные месяцы, превратившись в пепел.

Да, наверное, так надо было. Отец и сам того хотел.

Только, знаете, вот в чем штука: так чертовски сложно убедить себя в этом, когда стоишь в темноте, окутанный вязким дымом, рядом с братом, и смотришь на то, как огонь медленно превращает твоего отца в такую же дымку… Пожирает все плохое, что было, сжигает всю злость и обиды, оставляя только боль, – горячую, невыносимую, как всполохи огня. И вину – что не спас, не успел, не предотвратил. Облажался, так сильно облажался…

И можно притвориться, что слезы – это от едкого дыма, попавшего в глаза, только зачем, для кого фарс? Больше нет того, кто может сказать, чтобы отставил, бросил, хватит, ведь это слабость, ты же солдат, встань и борись.

Сейчас – нет сил, и смысла тоже нет.

Сейчас можно позволить боли затопить тебя, можно позволить себе захлебнуться и орать там, в ее пучинах, и бетонные толщи отчаяния заглушат твой вопль, скроют зияющие раны от других, и можно наносить себе еще – новые, кровавые, глубокие. Лишь бы стало легче, лишь бы не чувствовать…

Черт.

— Что дальше, Дин? – лицо Сэма мокрое, глаза красные, опухшие – теперь можно не закрываться. Смотрит на меня, словно я – ответ на все его вопросы, словно я… теперь самый старший в семье. Словно я что-то могу сделать, чтобы облегчить его муки, словно я и сам знаю, куда теперь идти.

Мы оба в тупике, и выбраться сможет лишь кто-то один – ведь другой останется внизу – подставить руки, чтобы помочь подняться брату.

Охотиться на нечисть, спасать людей – семейный бизнес… Так ли? Или это все сгорело сейчас вместе с отцом? Думаю, для одного из нас – да.

Я отворачиваюсь, прикусываю губу и смотрю на медленно затухающий огонь, пока в глазах не начинает рябить и расплываться. Что ты хочешь от меня, Сэм? Хочешь, чтобы я отпустил тебя? Ты свободен, я не держу больше… и не должен был. Но это моя чертова ошибка, и я еще расплачусь за нее, а сейчас… не проси, чтобы я дал тебе крылья и помог разбежаться. Я… не могу. Я слишком привязал себя к тебе, так что… беги сам, сам с силой отрывай кусок от меня, забирай с собой, а там, за поворотом, можешь выкинуть, если хочешь… закопать, забыть… но самостоятельно разорвать себя напополам… не проси, не могу. Лучше ты.

— Я не знаю, Сэм, — говорю я и краем глаза замечаю взгляд Сэма, и мне не нужно поворачиваться, чтобы видеть там извинение, прощение… прощание.

Его выбор.

Господи, дай мне сил не сорваться.

Огонь вспыхивает, бросает искорки, греет, а мне чертовски холодно, и я вижу, как Желтоглазый в теле отца наступает на Сэма, скалится, сука, поигрывая ножом… а я, прибитый к стене, не могу ничего сделать, только смотреть, как теряю сразу всю свою семью. Вижу, как его глаза вдруг становятся темнее, вижу наконец в них отца и чертову прощальную улыбку, навечно отпечатавшуюся на сетчатке и выбивающую воздух из легких. И нож в груди, и предсмертный крик демона, а потом я просто сползаю по стене, когда отпускает демонская сила и ноги тоже не держат.

Что ж, Дин Винчестер, вот и конец, к которому ты так упорно шел. Мои поздравления, получите ваш выигрыш и валите в закат.

Огонь играет, танцуя, дразнит ярким светом и тайком осушает слезы. Некоторые, не успев высохнуть, все же срываются вниз и впитываются в хвою под ногами, и мне кажется, что каждая капля, упавшая с моих щек, — это кусок сердца с рваными, кровоточащими краями.

Я сдаюсь.

* * *

Три дня Сэм ходит вокруг меня, словно призрак, как будто я – бомба замедленного действия и рвану при первом же прикосновении. Наверное. Может быть, но не при нем. Тем более я знаю истинную причину поведения Сэма, я вижу, как он порой собирается что-то сказать, но сразу же передумывает, побежденный страхом, виной и неуверенностью, думая, что я не вижу. И каждый раз я хочу помочь ему, хочу отпустить его, хочу…

Хочу, чтобы он никогда не уходил.

Я чувствую, как ему больно – ему тоже больно, так же, как и мне, а еще больно от того, что он собирается сделать, но… у него есть выбор, и он выбирает воткнуть нож мне в спину. И я не могу сказать, что я сейчас добровольно отвернусь, чтобы он сделал свое дело и оставил меня корчиться на дороге в пыли.

Я слишком эгоистичен для этого, но еще я знаю, что у меня нет выбора. Еще больнее мне смотреть на Сэма в клетке, хотя и невыносимо понимать, что я для него – клетка. Нет, не я – а то, что вокруг нас.

Так, наверное, будет правильно. Это – не его жизнь. И я не ее часть, как бы мне этого ни хотелось. Я поживу еще один день, а потом… потом все.

Это происходит на закате где-то в нескольких километрах от Рино – самая граница между Невадой и Калифорнией. На ней наши пути разойдутся. Сэм перешагнет эту линию и направится на запад, к соленому океану, и пространство за ним замкнется, навсегда закрывая его от меня. А я… я рвану от этой линии как можно дальше на восток, без остановок, без перерывов, куда-нибудь на Майами… куда уж дальше. Да...

Небо розовато-лиловое, с оранжевыми всполохами, и мы с Сэмом сидим на капоте Импалы, молча смотрим на это небо, каждый не решаясь сказать то, что необходимо. Нет, то, что вынуждены сказать.

Что ж, видимо, я старший, мне и начинать. Мне все-таки и отпускать.

— А погодка сегодня прекрасная, — начинаю я нести всякую чушь, лишь бы отдалить, отдалиться.

Ох, черт, черт, черт.

Сэм смотрит на меня немного удивленно и улыбается, чуть пожав плечами.

— Да, есть такое, — говорит он и снова смотрит на облака, уплывающие куда-то за горизонт.

— Самое время для перемен, — говорю я, сглатывая огромный комок, который вдруг мешает дышать, а про себя добавляю: «Самое время, чтобы сигануть в пропасть».

Сэм отрывает взгляд от неба и смотрит мне прямо в глаза, чуть настороженно, удивленно и… с какой-то странной надеждой, от которой мне хочется выть, схватить Сэма в охапку, засунуть в багажник и бежать, бежать, бежать отсюда куда-нибудь подальше. Но я захлопываю своих внутренних демонов и продолжаю:

— Знаешь, я тут подумал… Дорога, нечисть, мотели, фастфуд… — что ж, начнем говорить откровенно и честно, сразу по делу. — Сэм… я вижу, как тебе это все осточертело, как ты хочешь уйти, только боишься сказать.

— Я не…

Я поднимаю руку, прерывая его, и, втянув воздух через нос, начинаю дальше:

— Я понимаю тебя, и я не злюсь. Это – не твоя жизнь. Ты не бродяга. Ты должен закончить университет, стать крутым адвокатом – хотя знаешь, я бы выбрал прокурора, — я улыбаюсь. – Садить плохих парней за решетку, правое дело… — трясу головой, отбрасывая ненужные мысли. – Ты… предназначен для этого – ну, изменить нашу жизнь. Ты всегда шел наперекор отцу, да и меня порой до чертиков доставал… ты должен изменить все. Должен создать новую ветвь нашей семьи, потому что… я чувствую, что, если ты пойдешь со мной, мы будем ходить по кругу до тех пор, пока… В общем, это… это будешь ты, Сэм.

Он молча смотрит на меня, кажется, целую вечность, с какой-то чертовой щемящей нежностью, и мне нестерпимо хочется отвернуться, убежать и скрыться, но я улыбаюсь – улыбаюсь так, что уголки губ подрагивают от невыносимого издевательства.

— Я… — его голос хриплый, и глаза вдруг заблестели, и черт, пожалуйста, хватит, не смотри так на меня… — Дин, я… я… спасибо тебе, — эти слова внезапно в сотни раз хуже ядовитой стрелы в сердце. Его голос срывается, а я слушаю концерт кошек, отплясывающих танго у меня на душе. – Черт… — Сэм отворачивается на несколько секунд, сжимая переносицу пальцами, а моя улыбка застыла на лице, словно налепленная глина. – Дин, я не хочу тебя оставлять.

— Хочешь, — просто говорю я, выстрелив ему прямо в душу, делая вид, что не заметил того, как он вздрогнул от моих слов. – И поэтому я отпускаю тебя, Сэм.

Он трясет головой и смотрит на меня так отчаянно, с такой болью, что, кажется, меня сейчас разорвет на атомы.

— Пойдем со мной, Дин, — шепчет он. – Пойдем со мной, ты не обязан жить так, ты не обязан… мы… Желтоглазого больше нет, пойдем. Хватит охоты, хватит жертв, ты должен… жить.

Я передергиваю плечом и, приподняв уголок губ в горькой ухмылке, сжимаю руки в замок.

— Есть еще много тварей, которые ждут моего ножа, Сэмми. Это – моя работа. Это – моя жизнь. Я больше ничего не умею, Сэм. Я предназначен для этого.

— Нет! – Сэм вцепляется в мое запястье, обхватывает длинными пальцами, сжимая до боли. – У каждого человека есть выбор, Дин, и ты не обязан жить так, как хотел папа. Ты можешь все изменить… Ты тоже можешь пойти учиться, Дин. Я… научу тебя, я покажу тебе, что можно иначе, только пойдем со мной.

Я качаю головой, и Сэм медленно отпускает мою руку. На запястье остаются отпечатки его пальцев. Я бы выжег их контур, если бы это заставило его остаться…

— Прости, Сэмми, я не могу. Я мог бы солгать тебе, сказав, что я не хочу… но я не могу. У людей должен остаться Бэтмен, не правда ли? – я улыбаюсь, и улыбка настолько фальшивая, что мне самому противно. – Я прибит к этому, Сэм, как плешивая собака на привязи. Я не вижу впереди ничего другого – только охоту.

Сэм отворачивается, и я вижу, как перекатывается по его горлу кадык, как он сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Сжав губы, кладу руку ему на плечо и заставляю посмотреть на меня.

— Ты не предаешь меня, Сэм. Я сам выбрал. Если уж кто предает меня, так это я сам. Ты… — засовываю руку в карман, вытаскивая оттуда пачку наличных, и сую ее в слабую раскрытую ладонь брата, зажимая его пальцы, заставляя принять от меня последнюю помощь, добровольно вкладывая в его руку пулю, что убьет меня. – Не опозорь честь нашей семьи, Сэмми, учись молодцом. А я буду заезжать к тебе на каникулы, будем есть салями и пить пивко…

Это наглая ложь, и мы оба знаем это. Но так легче и мне, и ему.

Сэм медленно убирает деньги в карман, так осторожно, словно они сейчас превратятся в прах, и поднимает на меня взгляд, и теперь я отчетливо вижу в его глазах слезы. Эй, ну ты чего, брат? Я же не в Ад отправляюсь, в конце-то концов. В прошлый раз ты так не переживал…

Господи, если это все из-за прошедшего года, из-за того, что я успел прикрутить тебя к себе снова, после того, как ты сам бросил меня… прости меня, Сэмми, ради Бога, прости меня. Я чертовски плохой старший брат, я только и делаю, что причиняю тебе боль.

— Прости меня, Дин, — тихо говорит Сэм, и я вздрагиваю.

— Тебе не за что просить прощения, — я поднимаюсь с капота, ощущая, как на меня сверху давит небо. – Пойдем. Я отвезу тебя на автостанцию. Ты уж прости, но я не поеду в Пало-Альто.

Сэм встает следом, вытирая кулаком нос – и это настолько забавный, детский жест, что я бы расхохотался, если бы в горле не засел огромный ком и грудь не болела бы так сильно. Сэм сжимает мое плечо, смотря этим его фирменным понимающим взглядом, что мне хочется зарычать. Но я лишь обхожу Импалу, садясь за руль, и еду навстречу своей личной бездне.

Мы молчим всю дорогу, которая оказалась слишком короткой – через час я уже высаживаю Сэма рядом со станцией. Сэм закрывает дверь Импалы, и этот звук – щелчок детонатора, который вскоре разорвет меня на ошметки. Я открываю багажник, доставая рюкзак с вещами Сэма, и если мои руки дрожат, когда я передаю его брату, так это просто… это просто… черт, и слишком тепло, чтобы я мог свалить все на холод.

— Вот, — достаю из кармана еще пару купюр, — это тебе на автобус.

— Не надо, Дин, ты и так уже… — он отпихивает мои руки, но я настойчиво засовываю деньги ему в карман рубашки.

— Это плата за то, что я не отвезу тебя туда сам, — говорю я.

«Это плата за то, что я позволяю тебе столкнуть меня в пропасть».

— Ты… приезжай ко мне, Дин. Я буду тебе звонить каждый день.

— Ну, нет, — смеюсь я, — каждый день – это слишком. Через день сойдет. Или через два.

«Мне нужно время, чтобы очухаться после каждого твоего звонка».

Сэм улыбается, и на щеках появляются ямочки. Внутри – я уже вою.

— Договорились.

— А если я не буду брать трубку иногда… ты уж извини, сам понимаешь, охота и все дела. Но как буду заканчивать, я тебе сам перезвоню.

Выражение на лице Сэма становится жестким, почти болезненным, когда он понимает, что я остаюсь один, что больше некому будет прикрыть меня и латать меня после полетов в стену. Что вероятность того, что меня грохнут, увеличивается ровно в два раза.

— Хватит думать, — прерываю я его слишком очевидные мысли. – Я не маленький мальчик, уже охотился один, — да уж, когда меня все кинули, — так что не волнуйся, мамочка.

Хреновый какой-то сарказм, если честно.

Сэм, видимо, тоже так думает, но все же ничего не говорит.

Я набираю в грудь побольше воздуха – словно перед падением в бездну. Да ладно, чего уж там, не словно.

— Ну что же… до встречи, Сэмми? – это именно вопрос, потому что… на сей раз решать ему. Хотя я прекрасно знаю себя и знаю, что пройдет слишком много времени, прежде чем мы увидимся снова.

— Да… до встречи, Дин, — как-то уж очень хрипло говорит он и вдруг делает шаг вперед, хватает меня за плечи и изо всех сил впечатывает в себя, шумно сопя мне куда-то в шею. Ну и мишка, ей-богу.

Поднимаю руки и крепко обнимаю в ответ – самое время для телячьих нежностей, ладно уж.

— Я… позвоню, как доберусь, — добавляет он, не отпуская меня, и я киваю, и пусть он все равно не видит, но, черт, не могу я говорить сейчас.

К чертям собачьим…

Резко отстраняю его от себя, ощущая, как отрывается от этого жеста половина меня – та, где сердце, причиняя невыносимую боль, отворачиваюсь и, печатая шаг, почти несусь к Импале, запрыгивая в нее, как в спасательный круг.

Черт бы тебя побрал, Сэмми.

Давно думал о тонированных стеклах, надо бы воплотить. Вот только не смотреть-не смотреть-не смотреть…

Кидаю на брата взгляд только тогда, когда он отворачивается и медленно бредет к двери станции. Ну вот какого хрена ты плетешься так, словно тебя что-то держит, давит что-то, словно это – самые трудные шаги в твоей жизни? Бежал бы вприпрыжку, ты ведь так долго ждал этого, ведь это то, чего ты хочешь, ну вот что ты, ну какого черта…

Сэм вдруг резко поворачивается, у самой двери, и я не успеваю отвести взгляд.

Смотрит на меня с каменным лицом, долго-долго, что не моргать – уже больно, и вдруг... улыбается – широко, ярко, как раньше, солнышком, что невозможно не улыбнуться в ответ.

— Ох, ну не смотри ты на меня так, словно я твоя любимая плюшевая игрушка, — ворчу я, и он словно слышит меня – потому что вдруг подмигивает и, запрокинув голову, хохочет, хотя я и не слышу его смеха.

А потом исчезает за дверью, словно его никогда и не было.

Киваю сам себе, спуская своих волков с цепи, и завожу Детку.

Так, и где тут у вас ближайший пирс?

* * *

Сначала было трудно. Не выразить словами, как трудно. Оказывается, я уже отвык быть без младшего братишки под боком… Даже по привычке брал двухместные номера, доходило уже, когда поднимался в комнату. И жуткое ощущение оставалось, словно на второй, пустой, кровати – призрак, а ты заперт в четырех стенах.

Пил, только ни хрена это не помогало, только доводил себя до тошноты и раскалывающейся головы. Дальше смысла не было – что бы это решило? Да и Сэм ведь реально названивает, словно чувствует, в каком я сейчас раздрае, так что хватит уже жалеть себя и пора возвращаться в привычную… почти… колею. Сэм устроился отлично, его восстановили, так что он горя не знает.

Надеюсь, его не преследуют призраки прошлого, потому что если какая тварь обвинит его в смерти Джессики – приеду и лично глотку перегрызу. Но либо ничего такого не происходит, либо Сэм слишком хороший актер, но, скорее, первое, потому что как бы он ни притворялся, я слишком хорошо его знаю.

Что же… охотиться на нечисть, спасать людей – мой личный бизнес.

Моя собственная Википедия меня покинула, так что теперь приходится обходиться снова своими силами. Можно сказать, вспоминаю заново, но постепенно начинаю привыкать. Дорога-Импала-ты один, как и тогда, ничего сверхъестественного и непреодолимого. Через полгода – всего-то, действительно, – та жизнь почти и не вспоминается. Словно никогда и не было того года, и Сэма не было… только вот теперь он звонит, в отличие от того времени, да и я не строю из себя надутого идиота.

Остро, почти неуловимо колоть где-то в груди перестает только через год. За это время мы с Сэмом так и не увиделись. Он орал, плевался, что-то там угрожал, но я придумал тысячу и одно оправдание, чтобы не приехать. Может, через полгодика… Сейчас как-то еще… слишком шаткий мост, перетянутый сюда с того времени, нужно еще подождать.

Да, я трус, я знаю. Настолько, что порой думаю о том, что, наверное, лучше бы Сэм забыл про меня вообще. Приехать и вновь разбередить старые раны, снова начинать жить без него? Да, я знаю, что так и случится, потому что, что бы я ни плел себе и ему, как раньше уже ни хрена не будет. Увижу его – и будет трудно уехать, искушение станет слишком великим. Почему я так бегу от этого, я и сам не знаю. Наверное, просто привык к тому, что в моей жизни все кристально ясно и просто, а бытовые сложности не для меня.

А потом Сэм и сам это понимает, видимо, потому что больше не предлагает мне приехать. Но и сам он не пытался, ни разу, и, наверное, мне должно было бы быть легче, но почему-то гложет непонятная обида. Идиот ты, Дин. Сам придумываешь себе проблемы, а потом еще винишь в них других.

Не знаю, сколько бы я еще метался между небом и землей, если бы не одно «но».

На третий год обучения Сэма моя шаткая, хлипко выстроенная реальность с грохотом рушится, придавливая меня кирпичами, хоронит под обломками.

Как точный, в сердце, выстрел из ружья, как звуки органа.

Бах.

* * *

Загремел в больницу, так тупо попавшись на лапу вендиго – чудом не отправился в мир иной, но тварь прикончить успел. Какая-то хрень… было такое ощущение, что заплутал в двух квадратных метрах, как-то все завертелось… и странная паника – никогда такого не было, вот и подловили. От недосыпа, что ли, но мне это категорически не нравится.

Не знаю, как меня нашли, но очухался я уже в больничной палате, накачанный наркотой. Мог бы – сразу бы свалил отсюда, но от их препаратов все едет, тут в одиночку никак. А так, по ощущениям вроде бы не при смерти… Рука левая сломана, и сотряс, похоже – ничего серьезного, переживу.

На следующий день ожидаемо завалились копы и начали допрос. Помню ли я нападавшего? Естественно, помню: огромный жуткий волк, ага. Они там водятся вроде. Или нет?..

— Что вы делали в лесу в такое позднее время? – деловито спрашивает коп, держа ручку над блокнотом.

Что делал? Да грибы собирал, мать вашу!

— Я… — лихорадочно пытаюсь придумать оправдание, но с ужасом понимаю, что не получается – все слова куда-то вылетели, в голове сумбур, и не приходит ничего путного. – Я… охотился, еще со дня там, но заблудился, и пришлось остаться на ночь, — неуверенно отвечаю я. Не очень правдоподобно, учитывая, что у меня была только ракетница, и никакого ружья, и коп это, похоже, тоже осознает – косится на меня с недоверием, но поджимает губы и ничего не говорит.

— Так, ладно, — он черкает что-то в своем блокноте.

— У меня там машина стояла, на окраине… Черная Импала 67го года, вы ее видели? – спрашиваю я: нужно знать, откуда мне потом угонять свою детку.

— Да, мы перегнали на стоянку рядом с полицией, — отвечает он, и я очень надеюсь на то, что им не пришло голову взламывать багажник.

— Спасибо, — киваю я и поудобнее устраиваюсь на подушках. Завтра валю отсюда при первой же возможности, потому что если они запалят багажник – пиши, пропало. И так странно, что я еще не в наручниках – по их мнению, я же убийца и насильник.

— Что же, — коп понимается со стула, — поправляйтесь, мистер Андерсон. – Завтра мы зайдем к вам для дальнейшего выяснения обстоятельств.

— Какого черта вы еще хотите от меня узнать? Я сказал все, что помню.

— Хорошо… — тянет он и делает шаг к двери, но я его останавливаю:

— Я там машину оставил, Черную Импалу 67го года, вы ее видели?

Коп вдруг останавливается, словно налетел на стену, и всем корпусом поворачивается ко мне. Какого хрена теперь не так? И странно так смотрит, словно перед ним привидение.

— Что? – не выдерживаю я. – Видели или нет?

— Да, — как-то странно отвечает он и выходит за дверь.

И как это понимать вообще? Где мне искать свою машину?

Через час притаскиваются какие-то врачи и заставляют встать с кровати и куда-то с ними идти. Что здесь происходит? На кой-то хрен снова сделали томографию… или как ее там. Да и так понятно, что у меня сотряс.

Потом стали задавать какие-то тупые вопросы про то, какой сегодня день недели, в каком я городе и все в этом роде. Никогда такой глупости еще не было. Но пришлось делать то, что говорили, потому что мало ли что им в противном случае в голову взбредет. Завтра меня уже тут не будет.

— Вот, — приятного вида женщина с белыми волосами подталкивает ко мне по стулу стопку монет и несколько купюр. Я смотрю на нее как на ненормальную.

— Отсчитайте мне двадцать два доллара и восемь центов, пожалуйста, — говорит она.

— Да какого черта?! – мое терпение все же лопается. – Что за дурацкие задания?

— Сделайте, как я прошу, — мягко настаивает она, — и на этом дурацкие задания закончатся.

Во мне начинает кипеть злость.

— Какого черта вы разговариваете со мной как с маленьким ребенком? – рычу я, но послушно подтягиваю к себе деньги. – Сколько вы сказали?

— Двадцать два доллара и восемь центов, — повторяет она, улыбаясь, — и никогда еще меня так не раздражала женская улыбка.

Я со злостью начинаю отсчитывать однодолларовые купюры.

— Десять, одиннадцать, двенадцать, — что за тупая хрень? – Тринадцать… так… пятнадцать… сколько… двадцать? Черт!

Я грохаю кулаком по стулу, и монеты со звоном падают на пол, разлетаясь по углам. Улыбка на лице женщины-врача становится тусклее.

— Так, хорошо, — ничего не хорошо, какого черта она несет вообще? – Пойдемте обратно.

Не дожидаясь приглашения, выскакиваю из кабинета и несусь к себе в палату или куда-нибудь – главное подальше отсюда, но через коридор понимаю, что вообще не знаю, где нахожусь. Врач появляется неожиданно, хватает под руку и ведет в обратном направлении.

— Что со мной происходит? – голос, сука, почему-то дрожит, когда я задаю этот вопрос. Врач поворачивается и смотрит на меня с какой-то идиотской жалостью.

— Ждите, — только и говорит она, а потом исчезает за дверью.

Надо бежать… только как?

Через минут тридцать дверь открывается – я вздрагиваю, когда слышу характерный звук. Слишком ушел в себя, пытаясь разобраться в чертовщине, которая со мной происходит. На сей раз заходит какой-то лысый доктор и присаживается на стул около двери.

Следующие минут десять мой мир медленно рассыпается на осколки от чьего-то осознанного изощренного вмешательства.

— Мистер Андерсон, — слышу я как будто из-под слоя ваты, и усилием заставляю себя вернуться в реальность. – У вас есть родственники?

— Да… брат.

— Можете ли вы дать нам контакт, чтобы мы смогли связаться с ним?

Я поднимаю взгляд.

— Не нужно, я сам ему позвоню, и он меня заберет.

Врач хочет еще что-то сказать, но передумывает и выходит за дверь.

Что же, ты повелся, мне это на руку.

Ночью меня здесь уже не будет.

* * *

Ха, Альцгеймер, кто бы мог подумать. Нет еще и тридцатника, а я подхватил старческую болезнь. Зашибись, просто прекрасно. Хочется выть, ржать до истерики, что-нибудь еще, лишь бы вырвать из головы это осознание. То, что последнее время я забывал даты и дни недели, — все это были не просто случайности, все это четко подстроено и задумано болезнью. Как прекрасно. Оказалось, уже год как она во мне вылупляется, словно паразит, медленно, но верно зарывая когти в мой организм, и скоро расцветет, начнет уничтожать все на своем пути.

Через лет пять я превращусь в беспомощного слизняка, как мило. И сдохну ничего не соображающей куклой. Я уже все симптомы узнал, вычитал – ходячая энциклопедия своего приговора.

Сэм все так же звонит, расспрашивает о жизни, рассказывает о своих успехах, так и не узнав о том, что я побывал в больнице, и о болезни тоже не узнал… О таком я ему не расскажу. Он столько выстраивал эту свою жизнь, как и я – свою, что будет слишком жестоко, если я разрушу ее. Снова. Нет, он пусть… живет. Я как-нибудь сам. Когда совсем станет хреново, упакую себя в больницу… наверное.

Плохи мои дела.

И так жить хочется.

Учусь существовать заново. Не знал бы о болезни – было бы проще, не понимал бы, что происходит. Теперь подмечаю все детали – хоть и позже, заторможено, после всего, потому что… постепенно становлюсь ничего не умеющим идиотом.

Жизнь – дерьмо. Единственная мысль, которая еще осталась наиболее внятной в моей голове. Напиваюсь вдрабадан, забросив охоту, — да ты прямо герой, Дин Винчестер. Не знаю, от пойла ли это или Альцгеймер берет свое – но в упор не помню, в каком городе я был три дня назад.

Если честно, плевать на все. Я, наверное, уже прогнил своей апатией, да и провонял ей – и не только ей. Как-то действительно… плевать на все. От меня уже прохожие шарахаются по углам – а плевать. Делайте что хотите, не мои проблемы и заботы.

Если бы не мелочи, которые, как оказалось, слишком сильно могли бы подпортить жизнь, я мог бы сойти пока за здорового – даже для себя. Но чертова депрессия, то, что не могу по пять минут застегнуть ремень на брюках или выговорить слово «галантерея», расплатиться в магазине за пойло и еду, сбитый ритм и неловкие движения, как у ребенка, — все это настолько чертовски бесит, что я ощущаю себя ничтожеством.

Великий охотник Дин Винчестер, да-да. Карма покатывается со смеху, ей-богу.

И пишу, как курица лапой. Не то чтобы и раньше у меня был каллиграфический почерк – но вот это уже перебор.

Черт.

Ненавижу.

НЕНАВИЖУ!

Интересно, когда я забуду собственное имя, кто мне его подскажет?..

Через год на моем счету тридцать штрафов из-за потерянных ключей от комнат, минус пять рубашек, забытых в мотелях, и минус три фальшивых имени на удостоверениях. Ключи от Импалы я привязываю к себе, потому что ну не смешно.

Охочусь немного… пока еще помню, как зарядить солью дробовик и собрать пистолет. Пока еще помню…

Пару раз заблудился в гипермаркете – потом, когда все прошло, забился на заднее сидение Импалы с бутылкой наперевес и ржал до слез. Не знаю, каких слез, но на это тоже плевать.

А Сэм учится. С красотками не знакомится теперь, жалко парня, но его можно понять.

Зато живет. В отличие от меня.

Понемногу я начинаю терять себя.

— Мне фирменное и кофе, крошка, — я делаю заказ, придя в привычное мне кафе, в которое я наведываюсь… неделю, две? В общем, пока я здесь. Где – здесь, тоже не знаю.

Официантка – жгучая брюнетка с короткой стрижкой, с ярко накрашенными губами – не улыбается, а грустно вздыхает, даже не сделав пометку в блокноте, и уходит отдавать заказ. Не понял.

Через десять минут мне приносят мою еду, и я уберусь отсюда – охотиться, не охотиться, жалеть себя или нет… Пле-вать. Поел, деньги на стол – нет необходимости позорить себя при математических действиях – и валить отсюда.

Через… n времени обнаруживаю себя там же.

Улыбаюсь подошедшей официантке, подмигиваю.

— Мне…

— Фирменное и кофе, — кивает она и быстро уходит, даже не обернувшись.

Круто, конечно, когда за меня рулят процессом, но какого черта?

Еда какая-то безвкусная, и все кажется, что на меня пялится каждый прохожий. Быстро заглатываю пищу и сваливаю подальше.

На улице пасмурно и тоскливо, хоть волком вой. Приближается осень – пора вечных депрессий и уныний. Что ж, умножим на два количество выпитого и мигреней.

Зайти, что ли, в кафе… жрать хочется, сил нет.

Левый столик, поближе к двери. Официантка ко мне – почему-то как на эшафот.

Открываю рот, чтобы сделать заказ, но она молча ставит передо мной поднос с фирменным и кофе и уходит, пряча глаза. Слышу ее тихий шепот: «Господи, когда это закончится?»

Да, эй, Господи, ау, когда это закончится?

Кажется, часики затикали быстрее.

А мне фирменное и кофе, пожалуйста.

* * *

За окном март – по крайней мере, так мне показывает календарь. Сэму звонить, наверное, не забываю – он вроде бы ничего не заподозрил. Может, он считает меня пьяным из-за моей речи, я не знаю… не понимаю…

Он звонит чаще, чем я ему, но тут нет моей вины, так ведь?

— …и вот еду я, ночь уже, и тут вдруг как выскочит олень на дорогу – и глазищами на меня огромными хлоп-хлоп. Я чуть не наложил, честное слово. Скоро от бурундучков буду шарахаться, — рассказываю я историю, произошедшую со мной пару дней назад, а Сэм покатывается со смеху на том конце провода.

— Ну, ты даешь, Дин! – чуть ли не хрюкает от смеха он. – Затащить бы тебя в Гринпис, не пугал бы бедных животных!

Мы еще некоторое время разговариваем о всякой ерунде, молем всякую чушь, перекидываясь штуками, — как в старые добрые времена. Так легко становится и в то же время словно заковываю себя шипастой цепью.

— А как твои экзамены, кстати?

— Я же говорил, — чуть удивленно отвечает он. – Все на отлично сдал, диплом защитил, осталось получить, и я свободный образованный человек, представь себе!

Я фальшиво смеюсь.

— Точно. Черт, из головы вылетело… Ну, я в тебе не сомневался, вундеркинд! Тут, знаешь, такая история со мной приключилась… Я гнал с Юты на призрака в заброшенном доме, все дела, и вот еду я, ночь уже, и тут вдруг как выскочит олень на дорогу – и глазищами на меня огромными хлоп-хлоп. Я чуть не наложил, честное слово. Скоро от бурундучков буду шарахаться.

Сэм молчит. Слишком долго и неестественно молчит. Молчание пробирается через телефон, опутывает меня колючей проволокой и обдает холодом.

Наверное… наверное… это я.

Чертчертчерт.

Не знаю-не понимаю-не знаю.

— Черт, что-то мне в бошку ударило, Сэмми, не обращай внимания, — хмыкаю я, сам не понимая, за что я признаю себя сумасшедшим, но точно есть за что. И поспешно нажимаю на кнопку сброса.

Закрываю глаза и прислоняюсь лбом к стене, сжимая зубы.

Я начинаю оступаться. И, кажется, пора стрелять. Повернув дуло на себя.

Когда Сэм звонит следующий раз, он ничем не напоминает о прошлом звонке – и я благодарен ему за это. Не знаю, не заподозрил ли он ничего или просто молчит. Сэм слишком умный, а я… слишком не помню, чтобы знать, что я мог и могу сделать не так.

— Дин, кажется, тут неподалеку ракшас, — внезапно говорит он, и эти слова словно ударяют меня током. – Я не уверен, но по всем параметрам это он.

— Ты же… ни разу не охотился все это время, Сэм. С чего бы сейчас?

Сэм кашляет в трубку.

— Тогда тут никого не было… а теперь вдруг есть. Я не могу остаться в стороне.

Мы молчим, долго, натягивая между нами тонкую острую леску напряженности. Я знаю, что последует дальше.

— Может… ты приедешь? – неуверенно говорит он, и мне в грудь втыкается стрела. – Я… не справлюсь один. Ты мне нужен.

Что ж, срываем предохранитель на хрен и жмем на курок.

— Да ладно? – в мой смешок прорывается сарказм. – Ты во всем проявлял свою чертову самостоятельность, неужели ты не сможешь справиться с каким-то там ракшасом? На кой я тебе нужен, Сэм?

— Эй, слушай, я не…

— Нет уж, хватит с меня! – я начинаю орать. Черт, не сорвать бы голос… — Ты свалил в колледж, наплевав на все, и тебе было глубоко все равно, что станет с людьми, которых ты – не я – не захотел спасти. А сейчас вдруг говоришь приехать ко мне, чтобы поохотиться, словно ни в чем не бывало! Словно за три года ты позабыл все навыки и тебе, как сопливому ребенку, нужна помощь! Словно внезапно нужен я!

Я задыхаюсь – от боли, от надуманного гнева, от отчаяния, от своего же предательства – но слова рвутся наружу яростным потоком.

— Знаешь что? Я не собачка, чтобы бежать к тебе по первому же твоему зову, так что к черту тебя, Сэм!

Я замолкаю, ощущая, как тяжело вздымается грудь, и, до крови закусив губу, слушаю мертвую тишину, повисшую в трубке. Через пару секунд раздается тихий щелчок, и гудки простреливают сознание.

Когда-нибудь ты поймешь меня, Сэмми. Может, даже простишь. Потом уже, после. Так надо.

А я пока тихонечко повою там, в углу, где никто не увидит.

Теперь мне можно.

* * *

В дверь долбятся так яростно, что мне кажется, что она слетит с петель при следующем же ударе. Схватив пистолет, осторожно подхожу и приоткрываю дверь на маленькую щелку, не сняв цепочку.

— Кто там? Сэм?!

— Открывай, — он стоит, насквозь промокший: видимо, на улице дождь, не знаю, давно там не был.

Я открываю дверь и удивленно смотрю на младшего братишку, который, как мне кажется, вымахал еще на пару дюймов. Он молча смотрит на меня, одну руку засунув в карман, а в другой зажимая походную сумку. Все слова вылетают из моей головы.

— Ты… что ты тут делаешь?

— Приехал навестить любимого брата, — ворчит он, без приглашения перешагивая порог, и бросает сумку на пол. – Когда понял, что ему что-то ударило по башке.

Он выпрямляется и смотрит прямо на меня – как-то обеспокоенно, тревожно, словно я рассыплюсь в любой момент.

— Я… ну, привет, Сэмми.

Он улыбается немного устало, а потом делает шаг вперед и обнимает меня – как тогда, четыре с половиной года назад. Я тайком втягиваю его запах – дождя, почему-то персика и жизни – и вздыхаю.

— О Боже! – Сэм отстраняется, с шоком глядя куда-то мне за плечо. – Ты что тут делал?

Я поворачиваюсь, равнодушным взглядом окидывая море грязи, пыли и хаоса вокруг, и пожимаю плечами. Как-то было плевать на уборку. На все плевать.

— Ничего, — честно отвечаю я.

Взгляд Сэма серьезнеет.

— Так. Нужно поговорить.

Через минут пятнадцать, когда чай готов, а я разгребаю хоть немножко места на столе, чтобы мы могли там устроиться.

— Как ты меня нашел? – начинаю я без обиняков.

— По GPS, — Сэм усмехается краешком губ. – Ты забыл отрубиться.

— GPS? – переспрашиваю я, но Сэм не отвечает. Что за хрень это вообще…

— Итак, Дин, для чего был этот фарс? – сразу же спрашивает Сэм, и по моим рукам пробегают мурашки.

— Не понимаю, о чем ты, — как можно беззаботнее произношу я.

Сэм щурится.

— Все ты прекрасно понимаешь. Если ты думал таким образом от меня избавиться, то ты ошибся – меня дешевыми скандалами не проведешь. Это не в твоем стиле. Выкладывай.

— Не понимаю, о чем ты. Не понимаю. Не понимаю. Не понимаю, о чем ты. Не поним…

Что он пристал? Чего он от меня хочет? Зачем?

— Дин! – Сэм хватает меня за запястья и смотрит огромными глазами – так же испуганно, как тот олень. – Господи, Дин, что с тобой?

— Я не… понимаю, — шепчу я, чувствуя лишь одно: непонятный страх. – Не… понимаю… я…

— Дин, ты…

Что же. Все карты на стол? Как хочешь. А мне плевать.

— Я болен, да! – сам не замечаю, как вскакиваю и начинаю орать. – Пока ты учился там на гребаного адвоката, чтобы спасать гребаных зэков, я подыхал! Да, гребаный Альцгеймер, я скоро сдохну, ла-ла-ла! Теперь ты доволен: твой гребаный брат становится недееспособным гребаным придурком без гребаных мозгов?!

В комнате воцаряется мертвая тишина. Сэм молча смотрит на меня, и его глаза странно блестят в тусклом свете лампы на тумбочке.

— Ты… Почему ты мне не сказал? – шепотом спрашивает он, но даже в шепоте я слышу острое отчаяние.

— Зачем? Для чего? Чтобы ты меня жалел?

— Я не… Дин, я бы помог тебе! Мы бы могли найти способ!

— Какой способ? – я снова ору. – Какой к черту способ! Это не выкрутасы ведьмы, это обычная болезнь, Сэм, и от нее нет лекарства!

— Я нашел бы заклинание или кого-нибудь, кто спас тебя! Ты просто сдался! – Сэм тоже начинает повышать голос.

Состязание кто кого перекричит?

— Да? Как тогда, чтобы вышло, как с Лейлой? Нет уж, Сэмми, на такое я больше не подпишусь! Если это случилось, значит, так нужно! Мертвое должно оставаться мертвым, ясно?

Мы замираем, глядя друг на друга, как тигры, готовые вцепиться в глотку при малейшем движении. У Сэма такой вид, словно он хочет избить меня до полусмерти или броситься ко мне на шею и вцепиться в меня – не знаю даже, какой вариант хуже. Я успокаиваю дыхание и сажусь обратно, потирая глаза. Голова начинает адски болеть.

— Мне плевать, что ты там надумал себе, Дин, — тихо говорит Сэм. – Я спасу тебя. И не оставлю.

Как ни странно, от этих слов мне только хуже.

— А как же диплом? Как же вся твоя налаженная жизнь, Сэм? – с болью спрашиваю я, но брат уже, похоже, все решил для себя – скалу не сдвинешь.

— Перешлют по почте, не проблема. А я больше так не облажаюсь.

А я уже облажался, про себя думаю я.

Теперь в тупике мы оба, и на этот раз у меня не будет сил, чтобы вытащить из него Сэма.

* * *

Сэм вечно что-то ищет. Шарится в интернете, в книгах – но все тщетно. Я не говорю ему об этом, но я рад. Я знаю, что если бы такое было возможно – он продал бы за меня душу дьяволу. Не знаю, может, и возможно… но не нужно.

Не вижу ни в чем никакого смысла. Ощущаю себя в тюрьме.

Все неясно, непонятно… не знаю ничего…

Сэм строит из себя жизнерадостного идиота. Противно. Так бы и врезал. Все время хочется ему врезать. Бегает, носится куда-то, слишком активный для меня… Вскакивает рано утром, а стоит мне проснуться, сразу тащится ко мне, помогает одеться, делает мне еду, словно я – инвалид и ничего не умею.

Да, ничего не умею…

Бесит его забота.

Надоело, пусть прекратит, пожалуйста, хватит, пожалуйста…

— Дин, пожалуйста, выпей эти таблетки, — умоляюще просит Сэм, а я смотрю куда угодно, но только не на него.

— Нет.

— Дин…

— Я сказал: нет! Нет! Нет! Нет!

Я вскакиваю с дивана, на который он меня усадил, как маленького ребенка, и рвусь к куртке. Хватаю ее, пытаясь надеть, но рукава почему-то такие длинные… запутанные… а руки толстые, не могу, не получается… С ревом бросаю куртку и пытаюсь открыть замок, но руки соскальзывают, пальцы слишком жирные… Резко отворачиваюсь, чтобы спрятаться в ванной, но Сэм схватывает меня, держит крепко.

— Отпусти меня, отпусти! Чертовсукинсынхватитзачемчто…

Вырываюсь и падаю на пол, приземляясь на четвереньки, снова поднимаюсь, делаю пару шагов и снова падаю.

— Зачем-хватит-хватит-пожалуйста-зачем…

— Дин, Господи-Боже, Дин… — Сэм падает рядом со мной на колени и хватает за плечи, притягивая к себе. – Тшшш… успокойся…

Не замечаю, когда по лицу начинают течь слезы, да и плевать. Позволяю Сэму укачивать себя, как маленького ребенка, потому что я и есть чертов беззащитный бесполезный маленький ребенок.

— Зачем ты так? – шепотом спрашивает меня брат, и я ощущаю его дрожь по рукам, обнимающим меня.

— Мне? – говорю я, не понимая.

Сэм отчего-то плачет тоже.

* * *

— Что это? – спрашиваю я, держа в руке какую-то странную желтую странную морду на черной нитке. Нашел ее в куче вещей на столе. Сэм вскидывает на меня взгляд, который сразу же потухает. Он почти все время теперь так на меня смотрит. Устало. С болью. Безнадежно.

— Это… твой кулон, Дин, — тихо отвечает он, а потом сразу же отворачивается к экрану и начинает вновь щелкать по клавиатуре. – Я его тебе в детстве подарил, на Рождество.

Мой, говоришь… Хорошо. Может быть.

Сэм выглядит старым. Я не знаю, какой сейчас год, не знаю, сколько он времени со мной. Я даже не знаю, где мы живем, но это уже точно не мотель, а какой-то задрипанный дом вдалеке ото всех.

Это уже неважно. Не знаю, когда было Рождество, его день рождения и мой – не знаю, вспоминали ли мы про них или просто я забыл.

Я больше не чувствую вину за то, что он здесь, со мной. За то, что он вянет так же, как и я.

Это уже неважно.

Смысла нет. Света нет. Ничего нет. Меня тоже нет.

Он кормит меня, одевает меня – как младенца, а мне все равно.

Он переживает вспышки моей агрессии и истерик, а я за это посылаю его прочь.

Он день за днем пытается спасти меня, а я проклинаю его.

Он говорит, что все будет хорошо, а я больше не верю ему.

Разобранный пистолет, который мне так и не удалось собрать, все так же валяется в углу не знаю уже сколько времени, напоминая мне о моем провале, о моем крахе.

Я как сломанная кукла, выброшенная на помойку.

Ничтожество-никто-я-никчемный.

Новости по утрам – монотонное бессмысленное бормотание, буквы – бесполезный набор мелких черточек.

Читать я больше не умею.

Вечером, когда Сэм спит, я звоню Майклу и прошу его встретиться. Он найдет меня… по этому… телефону, в общем. Я разрешу ему – пока еще могу.

Лишь бы Сэм не заметил, но уж Майкл об этом позаботится – я попрошу.

На следующий день, когда Сэм уходит – он всегда уходит в магазин, за продуктами, или еще за чем-то там, мне все равно – Майкл приносит то, что я хочу.

Выгребаю последние деньги, которые у меня завалялись с древних времен, и отдаю ему эти бесполезные мятые бумажки. Уходя, он не желает мне удачи, и я благодарен ему за это. Удача мне не понадобится. Я – чертова бабочка, которой оторвали крылья и заставили ползать в ожидании неминуемого конца. Мне не нужна удача.

Когда Сэм находит меня, я молча пялюсь на ярко-оранжевую пилюлю, которую положил на стол.

— Что ты делаешь? – Сэм орет мне что-то в лицо, я его не понимаю. – Что это, Дин?! Где ты это взял?!

Его глаза блестят гневом и такой всепоглощающей болью, что ее чувствую даже я.

— Не знаю, — апатично отвечаю я.

Сэм вдруг вскакивает с колен и хватает пилюлю.

— Нет! – меня как окатывает холодной водой. – Нет, не надо, Сэм!

Он замирает, с отчаянием и какой-то мольбой глядя на меня, и Боже-как-это-чертовски-больно-я-вспомнил.

— Дин… зачем она тебе? Не надо…

— Ты не понимаешь, Сэм.

— Так объясни, чтобы я понял, — теперь мольба – в его голосе.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснил?! — я без сил опускаюсь обратно на диван. – Что? То, что я забываю, сколько мне лет? Сколько мне осталось? То, что скоро я забуду свое имя и превращусь в еще более… бесполезного… слизняка? Что тебе останется лишь убирать за мной дерьмо, кормить меня с ложечки и переживать приступы… этой… эп… пил… пил-лепсии? У меня уже глюки начались, я вижу везде каких-то людей, которые говорят со мной, несут какую-то чушь – и они везде, везде, Сэм! Я не выхожу наружу уже не знаю сколько, солнце забыл…

Я задыхаюсь от своих же слов, а по лицу Сэма текут беспомощные слезы. Мне не жаль.

— То, что я даже говорить уже нормально не умею и даже не замечаю этого, но не ты! Читать не умею, писать не умею! Скоро ты начнешь водить меня в туалет и мыть, как куклу, – зачем все это? А закончится все тем, что я сдохну в кровати, умея только жевать и глотать и еще бессмысленно выть? Я не хочу так, понимаешь! Я не хочу, чтобы ты видел меня таким! Я не хочу уходить таким! Пока я еще понимаю… я не хочу.

Я не могу больше, понимаешь? – голос становится все тише и тише, и под конец я почти шепчу. – Когда придет время, ты должен отпустить меня, как когда-то я тебя. Когда я попрошу, ты должен отдать мне эту пилюлю. Обещай мне это!

Он молчит, не делая никаких попыток как-то среагировать. Слезы прочерчивают светлые дорожки на его щеках, чуть задерживаясь на подбородке, срываются вниз.

— Обещай, Сэм!

— Я… — с невыносимым трудом выдавливает он, и я вижу, как ему трудно. Но мне не легче, Сэмми. – Я… обещаю тебе, — и эти слова как камень с моей души и как нож – в его.

— Спасибо, — теперь я чувствую, что могу побороться еще немного.

Осталось еще немного смысла. Недолго осталось.

* * *

Щелчок пальцами-бросок-щелчок-бросок-щелчок-бросок.

Бросок-щелчок-бросок-щелчок-бросок-щелчок.

Сэм почему-то ежится, зябко втягивая в себя плечи.

Щелчок-бросок-щелчок-щелчок-бросок.

Сэм уходит на кухню и долго и громко гремит там посудой.

Щелчок-щелчок-щелчок-щелчок.

* * *

— Кто ты, ублюдок?! – ору я, сжимая в руке какую-то тяжелую хрень, пятясь в угол, пытаясь панике не затопить меня полностью. – Как ты сюда попал?

Незнакомец смотрит на меня испуганно – еще побольше меня – и поднимает руки в сдающемся жесте. И шепчет какую-то странную, непонятную чушь тихим успокаивающим голосом.

— Дин, это же я Сэм, твой брат. Дин, ты же знаешь меня… Дин… Это же я, Дин…

— Прекрати! – я кидаю эту хрень куда-то в стену и закрываю уши руками, лишь бы не слышать этого имени, лишь бы не слышать его голоса, лишь бы ничего не слышать. – Прекрати! Я не знаю, кто ты, хватит-хвати-и-и-ит!

Он вдруг оказывается очень уж близко, хватает меня за руки, отрывая их от моих ушей, и прижимает меня к себе, не давая возможности пошевелиться. И заорать не могу, почему-то голос куда-то пропал, остается лишь хрипеть и брыкаться. А он все шепчет, и шепчет, и шепчет… брат, Дин, это же я, вспомни, ты ведь еще здесь, вспомни, это же я, Сэм, твой Сэмми…

СэмСэмСэмСэмСэмми…

Боже, Сэм.

Господи Боже.

Я вою на его плече, как раненый зверь, а он мне позволяет. Он больше не может мне запретить.

Прости меня, пожалуйста, прости меня.

Скоро меня не станет, одна оболочка, внутри которой будут остатки моего сгнившего разума.

Пора, наверное.

* * *

— Ты обещал мне, помнишь? И теперь я прошу тебя. Пожалуйста, Сэмми.

Сэм бледный весь, как смерть, исхудавший, щеки впали, под глазами мешки и синяки… совершенно не тот мой братишка, который был когда-то. Все из-за меня. Я не знаю, кто из нас умрет сейчас, я не знаю…

Прости, говорит он.

И плачет снова. Я не знаю, сколько раз он плакал за это время, я не знаю зачем. Мне это не поможет, но если ему так легче – пусть. Когда-то я бы назвал его Самантой… когда-то.

— Какое сегодня число?

— Пятое августа, — хрипло говорит он, а я все еще смотрю на него, и он добавляет: — Две тысячи четырнадцатый.

Если бы я мог, я бы посчитал, сколько мне сейчас. Сколько Сэм потерял из-за меня.

Но и так знаю: слишком много. Мне был тридцатник, когда все началось. Сейчас тридцатник Сэму – точно есть. И мне не будет сорока, когда все закончится. Простая арифметика, сложнее не нужно.

Он протягивает мне дрожащую ладонь, словно готовый отдернуть ее в любой момент, и медленно разжимает пальцы. Пилюля горит ярким цветом, выглядит такой хрупкой в большой ладони Сэма… такой ничтожной, как и я… обещающей освобождение.

Это не больнее, чем нож в живот. Проще, чем дуло в висок. Быстрее, чем в пропасть на машине.

Это должно быть легче, но это сложно.

Я медленно беру пилюлю и сжимаю в ладони. Теплая. Словно это не она – смертельный яд, перекрывающий доступ жизни и мыслям. Словно она – спасение.

Я сажусь на диван и совершенно будничным движением беру стакан воды, стоящий на столе.

— Дин… может, не надо? – тихо просит Сэм – убитый мной младший брат. Я слышу его почти неуловимый шепот: не надо-пожалуйста-боже-не надо.

Я смотрю на него, глазами умоляя, чтобы не просил остаться, потому что… Я знаю, ему будет легче. Потом, намного позже, он поймет это. Он тоже заслуживает освобождения. А я… я заслуживаю уйти собой.

Позже он принесет на мою могилу какие-нибудь девчачьи цветы и расскажет о том, сколько теперь звезд на небе. Расскажет, как поют птицы и что в Америке теперь другой президент. Расскажет о жизни без меня, о ее минусах и плюсах. Расскажет, что научился быть счастливым за нас двоих.

Он переступит через меня.

Пилюля давит на ладонь, кажется слишком тяжелой, тянет на дно. А мне – так легко, так чертовски легко. Ты прости за это, Сэм. Но сомнений больше нет, да и не было. Мы слишком устали, оба. Сейчас я усну, а когда проснусь, меня уже не будет, и отблески похоронных костров, пляшущих перед глазами, медленно потухнут.

Никаких сопливых прощаний – это я еще помню, тут уж даже амнезия не заставит измениться чему-либо. Просто жирная точка, прожигающая лист, оставляя сквозную дыру, через которую пробивается яркий свет.

Больше не раздумывая, заглатываю пилюлю и запиваю глотком воды. Ложусь на диван и, последний раз посмотрев на Сэма, закрываю глаза. Чувствую его теплую влажную руку на моей щеке.

Тихие рыдания где-то совсем близко становятся попеременно то громче, то снова заглушаются – словно помехи радио, теряются и вспыхивают вновь. Не могу уловить, слишком смутно… и так неважно.

Когда-нибудь мы увидимся.

Я встречу на той стороне.