«Ты по-прежнему думаешь о ней!» (джен)

Энакин словно женщина, потерявшая ребёнка.

Вот от него отрывают Асоку, берут под локоть и ведут её к подъёмной платформе, и она с лёгкостью возносится под купол, где желчный свет и лица обвинителей хранят не менее горькое выражение. Энакин почти физически чувствует, как по мере отдаления Асоки от земли до предела натягивается незримая нить, как паутинка тонкая, но крепкая и эластичная, как страховочный трос, соединяющий карабкающихся по отвесному склону. Скоро острая фигурка девочки исчезнет в туманной вершине, нить разорвётся.

И тогда он прекратит жить.

Загремевшее в поднебесье «Падаван Асока Тано» наэлектризовало воздух. Попав в его поле, Асока вытянулась в струнку, как будто через неё пропустили короткий заряд тока и все её мышцы сжались, сведённые спазмом.

Суд шёл своим чередом. Энакин пытался сосредоточиться на том, что говорили магистры, и не мог. Видел лица Оби-Вана и Пло Куна — и все мысли стремительно уносились прочь. Им он всё объяснит. Потом, позже. Сейчас у него просто не осталось сил на то, чтобы сражаться ещё и с ними. Он вымотан. Ему требуется время, чтобы собраться с силами.

Как всегда, двенадцать не ждали одного. Когда Энакин вернулся к реальности, приговор уже был оглашён.

Изгнание.

Против его воли у него из глаз покатились слёзы, но он их не замечал, только отметил, что почему-то видеть стал хуже, все предметы будто размыты.

В зале стояла полная тишина.

С безмолвным криком её тень сорвалась вниз. От стены молниеносно отделились стражи в долгополых одеяниях и пригвоздили падшую к позорному столбу. (О, чего бы он не отдал, лишь бы поменяться с ней местами!) Они хищными птицами заметались над ней, укрыв её от глаз Энакина жёстким чёрным крылом. Потом эта ширма упала, и в тот же же момент словно вспыхнула где-то камера, запечатлев в памяти Энакина когтистую лапу, которая всеми пальцами вцепилась в жиденькую косицу, покушаясь на это внешнее выражение связи между учителем и учеником. Хотелось разгромить, спалить дотла этот театр теней, невыносимо было смотреть, как оскопляют его сестру-в-Силе её братья.

Рывок.

Как бутон на пружинке, закачалась голова на тонкой шее, монотонно кивая в такт безрадостным мыслям Энакина.

— Мастер Скайуокер, вы согласны с решением Совета?

Энакин вскинул голову и готов был произнести что-то резкое, но его остановил требовательный и жёсткий взгляд учителя. Энакин смешался и, подчиняясь неясному чувству, пробормотал негромко:

— Да.

Но к нему уже потеряли всякий интерес.

* * *

«Ты мой ученик, я твой учитель. Твоя ошибка станет моей ошибкой».

Этот постулат бился в висках Оби-Вана с начала процесса. Из каких глубин памяти он всплыл? Ведь он никогда не произносил роковые слова вслух. Вина. В неё окунали камни, прежде чем они градом сыпались на головы Энакина и его бедовой воспитанницы. Ощущение причастности к тому, что больше всего походило на забивание браконьерами дикого зверя, камнем легло на грудь мужчины. Он скорее услышал хрипение Энакина, бросавшегося на скрещенные пики, чем увидел во мраке ямы, и подумал, что к тому моменту, когда всё закончится, он наверняка поседеет.

Они снова съехались. Энакин не мог вынести убогого вида, который приобрела их с ученицей бывшая квартира, и Оби-Ван безропотно согласился разделить с ним кров, хотя, может, и понимал, что тем самым отдает себя в полную власть Энакина и фактически согласен добровольно сносить домашний террор. Роли распределились как всегда, когда они отдалялись. Словно стена между ними выросла. И у Энакина микрофон, у Оби-Вана — приёмник. Попытки наладить обратную связь разбивались о безжалостное молчание. Квартира наполнилась белым шумом.

Оби-Ван взял себе двойную нагрузку в виде занятий с юнлингами, и весь молодой Орден выстроился в очередь к мастеру Кеноби на спарринги и мастер-классы. Имя Скайуокера временно предали забвению. Зверские физиономии дроидов, которых он паял в уединении своей комнаты, без слов сообщали сожителю о его внутренней атмосфере.

При попытке объясниться Энакин бросился вон, задержавшись только в дверях, налетев плечом на Оби-Вана и придавив его к косяку. Тот уже стал забывать, каким тяжёлым был ученик. Юноша обдал его лицо утробным рычанием:

— Единогласно, а? А обо мне вы подумали?

Не смотреть ему в глаза казалось правильной политикой.

— Учти, я не хочу слышать ответ. Просто хочу, чтобы ты спросил себя.

Он не уточнил, о чём.

Оби-Ван понимал, что больше так продолжаться не может, и поэтому выхлопотал для них двоих задание на Дальних рубежах.

За несколько дней до этого они вообще прекратили всякое общение, и если нечаянно один обнаруживал рядом другого, то немедленно волной обоюдной неприязни их прибивало к противоположным стенам, словно в кармане каждого лежало по неправильному магниту. Это призрак живой Асоки упрямо разводил их в стороны, могла бы сказать чья-то чувствительная натура. Но мужчины не искали объяснения. Уж им-то всё было ясно, как божий день, каждый убеждал самого себя.

Оби-Ван пересёк комнату и без слов поставил на кровать дорожную сумку Энакина. Потом остановился в дверях и произнёс сердечно:

— Прекрати вести себя, как проклятый мученик. Я пытаюсь спасти тебя. Мне все равно, если ты думаешь, что заслуживаешь, чтобы жить вот так. Ты ничего такого не сделал. Никто этого не заслуживает. Можешь продолжать обсасывать своё горе, но только когда ты будешь предоставлен сам себе. Мне ты нужен рядом, а не замкнувшийся в своей скорлупе.

Впервые с рокового дня он позволил себе такое многословие. И первый же раз Энакин не оборвал его раздражённым передёргиванием плеч, а перестал звякать железками и приглушил треск аппаратуры.

— Она была нашим падаваном, — через силу выдавил он, не оборачиваясь. — Это ты пытался объяснить мне? Ты тоже чувствуешь? — а это уже почти просительным тоном. — Ты хоть изредка думаешь о ней?

Какую безумную надежду Энакин хотел, чтобы он укрепил? Чего ждал?

Одно несомненно. То, что в ближайшее время им предстоит заново обретать общий язык, потому что прежний совсем никуда не годился. Прежде Оби-Ван не отдавал в этом себе отчёт, но пора бы признать: последний год Асока играла роль медиатора в их отношениях, которые без неё стали... самым простым, но не точным определением было «натянутыми». Они истончились до толщины волоса, из струны превратились в провисшую ниточку, такую, что спасти их мог только вовремя перекинутый мостик. Вопрос времени был в том, с чьего берега он протянется.

Оставалось надеяться, что их века на это хватит.