A Single Whole (джен)

«Простите мне моё нетерпение, но между тем, чтобы понимать что-то умом, и понимать это сердцем, лежит пропасть — огромная пропасть».

И. Ялом, «Когда Ницше плакал»

Начались занятия с мадам Симони, и Гарри ощущал себя весьма странно. Вначале встречи напомнили ему приёмы у психолога, как некогда в приюте. Но тогда это было обычным соблюдением формальностей для обеих сторон — как для врача, так и для пациента. Пухлый дяденька в больших очках давал Гарри разнообразные письменные тесты, показывал чёрные кляксы и задавал странные вопросы, такие как: что он видит в этой кляксе, как бы он её назвал, а есть ли у этой кляксы семья, и какие у этой кляксы проблемы, и чем бы эта клякса хотела бы заниматься по жизни. Всё это Гарри находил абсурдным даже в девять лет, и выдумывать ответы было весьма непросто. Он никак не мог сказать ничего существенного, отчего доктор всё время разочарованно качал головой.

Но был сей неудачный опыт совсем в иной жизни, теперь всё будет иначе: они оба видели проблему и оба хотели с ней справиться. Теперь он был готов для психоанализа — готов был препарировать свою душу, рассмотреть под микроскопом каждый нерв и найти истоки болезни, снедающей его. Как говорят на востоке — когда ученик готов, появляется учитель.

Занятия с мадам проходили с периодичностью раза два, иногда и три, в неделю, длились не так уж долго — могли бы быть ещё короче, но плодотворнее, на взгляд Гарри, если бы мадам не настаивала на «неторопливой вдумчивости» и перерывах на молчание. Он приходил сразу после ужина и возвращался к самому отбою. Вся его жизнь свелась к этим занятиям, по ним он ориентировался во времени — когда для одних проходила неделя, для Гарри это были три вечера в кабинете профессора ясновидения.

Вначале Гарри столкнулся с небольшим препятствием в виде Бруно, который накинулся на него с допросом «куда, с кем, зачем?», но он не был настроен мелко врать, юлить и пытаться ускользнуть незамеченным, как не был настроен объясняться лишь для того, чтобы удовлетворить любопытство кузена. Поэтому он глянул на него столь тяжёлым, многозначительным взглядом, что Бруно тут же пошёл на попятную и сам же выдал длинную и путанную речь о том, почему это совершенно не его дело и почему Гарри имеет полное право проводить своё свободное время где и с кем ему заблагорассудится и абсолютно не обязан предоставлять отчёты кому бы то ни было. Так и разошлись — Бруно, уверенный в своей бестактности, в которой он сам же себя и убедил, и Гарри, получивший абсолютное право заниматься своими делами без тотального контроля и докучливых расспросов.

Мадам же задавала Гарри очень личные вопросы, и вне зависимости от того, хотел ли он думать об этом или нет, ему приходилось отвечать на них. Ему вообще приходилось много думать и анализировать, и таким образом он понял, какой невообразимый бардак царит в его голове. К тому же оказалось не таким простым делом передать свои чувства и ощущения словами.

Мадам же по большей части молчала и смотрела так участливо, с таким вниманием, что хотелось рассказывать, рассказывать — день за днём Гарри говорил всё больше, его истории становились глубже и более развёрнутыми. Будь на месте мадам кто-то другой, кто знает, смог бы Гарри так быстро раскрыться перед новым человеком. Было в этой женщине что-то необычное, успокаивающее, что-то, из-за чего хотелось ей... довериться — совсем новое и непривычное чувство для Гарри, с которым он учился работать.

Но время шло, и одну черту он всё никак не мог переступить. Он понимал — не мог не понимать, — как необходимо ему рассказать мадам о своём брате, ведь он был не то чтобы неотъемлемой частью его жизни — он был всей его жизнью. Но этот его секрет настолько въелся Гарри под кожу, что поделиться им было бы равнозначно препарированию собственного мозга — это казалось совершенно, безоговорочно и решительно неприемлемым. От одной только мысли, что он расскажет мадам о брате, его начинало мутить, кидать в дрожь и горло парализовало судорогой — будто его собственное тело объединилось с мозгом и решило во что бы то ни стало воспрепятствовать сумасшествию. На него словно действовало заклятие неразглашения тайны, и, казалось, стоит ему хотя бы заикнуться о брате — его тут же схватит эпилептический припадок.

Но один секрет Гарри таки сумел оторвать от себя: спустя всего несколько занятий он рассказал мадам о столь долго мучивших и изводивших его способностях к астральным путешествиям.

Он начал рассказ так же, как и сами путешествия вошли в его жизнь — безымянными, непонятными, бесцельными, но такими чёткими эпизодами чьих-то жизней. Он рассказал, как это всегда происходило: неизменное ощущение лёгкости и полёта сквозь синеватую дымку, а затем — неведомые страны, чужие языки, незнакомые люди — всегда не менее чёткие, чем в реальной жизни. Гарри признался мадам в этом липком, удушливом чувстве потерянности, беспомощности, бессилия.

— Я видел всех этих людей не менее реальными, чем вас сейчас, — говорил он, — но я был для них ничем, абсолютно ничем, даже не привидением — они могли пройти сквозь меня, не почувствовав и дуновения ветра. Это было... невыносимо. Меня душило отчаяние. Я ничего... ничего не мог изменить. Мне оставалось только смириться и наблюдать. Но только я уяснил все принципы и, казалось бы, свыкся с положением вещей, как вдруг некоторые детали стали меняться в ставшей уже привычной картинке — то оказалось, что некоторые люди видят меня, они могут обратиться ко мне, но выглядят так, словно им всё же нет до меня дела. А моё мистическое присутствие — что-то само собой разумеющееся для них. Я так редко видел одних и тех же людей дважды, что, уходя от них однажды, никак не ждал повторной встречи. Как-то я встречал одну и ту же женщину раз за разом, я видел её так часто, что успел привыкнуть, но всегда был готов к тому, что каждая новая встреча — последняя. Эта женщина не имела ко мне — мне реальному — никакого отношения. Она была самым что ни есть обычным человеком — магглой даже. Я был бесплотен для неё, почти как привидение, но, казалось, её это нисколько не удивляло. Ей докучало моё присутствие и не более того.

Гарри как никогда открыто делился своими чувствами по поводу своей необыкновенной способности.

— А когда я уже убедился, что у меня нет ничего общего с людьми из видений, я вдруг встретил собственную мать! А затем и себя самого — и, можно подумать, это внесло какую-то ясность во все эти видения. Но нет же, совсем напротив — я сам же оказался самым непонятным и необъяснимым субъектом своих видений. Мне даже сложно признать в нём самого себя, хоть я видел это объективно и имел все подтверждения тому. Но мальчик казался незнакомцем, он просто смотрел прямо на меня так, словно видел всю мою душу и всё обо мне знал, в то время как в моих глазах он выглядел чужаком. Любые попытки завязать с ним разговор оставались без ответа. Я думал, что он-то как раз тот, кто сможет мне помочь, но он словно не хотел помогать... — его голос всё слабел и оборвался.

Казалось, Гарри открыл для себя какую-то новую мысль, но он не мог вполне её осмыслить. Мадам тоже обернулась к нему, многозначительно приподняв брови. Но Гарри нахмурился и вернулся к теме астральных путешествий:

— Я всё переживал, как свою собственную жизнь: всю боль, все страхи и потери — я всё пропускал через себя. Но стоило наступить новому дню — и эти эпизоды превращались в только что прочитанные книги: воспоминания были свежи, но происходили словно не со мной и были нереальны. И с каждым новым днём они тускнели, пока не исчезали где-то на задворках сознания. А бывает, одна незначительная мелочь задевает какую-то ниточку, и, если напрячь память, можно вытянуть вполне чёткое воспоминание.

Мадам задумчиво слушала и кивала, не перебивая и давая ему возможность делиться тем, чем он сам посчитает нужным. Когда рассказ дошёл до привидения графа, его призрачной книги и заветного слова «астральный», мадам ничем не выдала своей осведомлённости в этом вопросе. Гарри жадно вглядывался ей в лицо, пытаясь понять, знает ли она что-нибудь об этом феномене или нет. В конце концов он прямо спросил:

— Вы когда-нибудь слышали о таком?

Мадам наморщила лоб и задумчиво пожевала кончик нашейного платка. Затем достала тонкую сигарету и молча зажгла, не поднося ко рту. Когда сигарета догорела, она ещё некоторое время держала окурок между пальцев, словно не замечая этого. Казалось, прошла вечность. Потом она медленно придвинулась к Гарри и повернулась к нему всем корпусом.

— Признаюсь, это определение мне знакомо. Но я не хочу вводить тебя этим в заблуждение, будто бы мне известно больше, чем тебе. Совсем наоборот. Прежде я представляла себе это явление немного в другом ракурсе и несколько поверхностно. Услышанное же теперь позволяет мне рассмотреть это совершенно в другом качестве. Кроме того, кое-что из того, что ты объединяешь единым словом «астральный», мне доводилось встречать, но у разных людей. Но всё это вместе, в одном маге, да ещё и развитые так глубоко, я встречаю впервые.

Гарри удручённо молчал. Мадам виновато улыбнулась и похлопала его по коленке.

— Прости, милый.

Гарри отодвинулся.

— И какие чувства в тебе вызывает твоя способность к астральным путешествиям? — спросила чуть позже мадам.

Гарри задумался ненадолго. Вскоре в голову пришла ассоциация.

— Вы знаете пазлы? В детстве это было моей любимой игрой. Какое было необыкновенное чувство, когда огромная бесформенная куча с, казалось бы, никак не связанными кусочками вдруг медленно, но верно превращалась в потрясающую картинку. И во всём этом хаосе, в каждый паз заходил только один пазл, который ты должен найти. Я собрал десятки картинок из пазлов. Я был вроде как усидчивым — мог, знаете, часами за ними просидеть. Родители много со мной играли и обычно собирали картинки вместе со мной, но иногда, когда совсем были завалены делами, они высыпали мне огромную кучу пазлов из коробки и уходили — они могли быть уверены, что я никуда не денусь, ни во что не влипну и буду в том же положении, в котором они меня оставили. Они даже не догадывались, каким мучением это было для меня — эта огромная куча приводила меня в ужас, что я буквально впадал в транс; там были сотни крошечных цветных кусочков, таких похожих между собой, но в то же время разных, и я не имел представления, частью чего они могут являться. Я был просто не в состоянии справиться с этим сам, и рядом не было взрослых, которые начали бы картинку или сложили бы самую сложную часть, как они делали это обычно; никто не подсовывал мне под руку правильные пазлы как бы ненароком. Это приводило меня в отчаяние — я был уверен, что родители что-то напутали и смешали разные наборы или растеряли часть пазлов, — но мне было просто до смерти необходимо сложить всё, чтобы узнать, в конце концов, что там за картинка, это не давало мне покоя. Это была непосильная задача для меня, я не мог справиться сам, но не мог и оставить, не увидев конечный результат... И это была истинная пытка. То же чувство я испытываю и с этими путешествиями: какими бы внушительными, яркими, трогательными они не были — они лишь часть картинки, а какой — я не имею ни малейшего представления.

Мадам понимающе покивала.

— Неопределённость. Что бы не говорили люди, я убеждена, что она способна убивать. Порой нам кажется, что самые страшные прогнозы лучше, чем не знать ничего.

Гарри медленно выдохнул. Он будто скинул с грудной клетки некий груз — не великий, но всё же, — и теперь ему стало легче дышать. Это оказалось не таким страшным, как он себе навоображал. Но он весь дрожал и чувствовал себя ужасно вымотанным.

Мадам задала несколько уточняющих вопросов о его «путешествиях» и вскоре велела идти к себе, чувствуя его мгновенно навалившуюся усталость.

* * *

Позже мадам спросила:

— Гарри, думаю, пришло время тебе рассказать о своих родителях. Как думаешь, ты готов к этому?

Гарри данная деликатность в отношении этой темы несколько удивила — смерть родителей была делом давно минувших лет, он давно уже свыкся с этим скорбным фактом. Он так и сказал мадам:

— Да, думаю, я вполне готов.

Мадам же, очевидно, придерживалась иного мнения.

— Смерть родителей, — сказала она мягко, — особенно в столь невинном, беспомощном возрасте оставляет неизгладимый след в душе, сколько бы времени не прошло. Бывает, мы даже не догадываемся, насколько глубока рана, оставленная в нашем сердце. Скажи, какими они были?

— Они были хорошими людьми — магглами. Они любили меня. Они погибли, когда мне было шесть… — выпалил Гарри привычную фразу.

— Хм, — раздалось со стороны профессора. Гарри покосился на неё, не уверенный, было ли это: «хм, что-то твой рассказ звучит неубедительно» или же это было обычное: «хм, в самом деле? Звучит интересно». Тем не менее, он продолжил, постепенно увлекаясь воспоминаниями и размышлениями:

— Возраст довольно небольшой, но у меня всё же осталось немало воспоминаний о них. Не берусь точно утверждать, какие из них являются «истинными», а какие я наблюдал уже позже… Знаете, это довольно интересно — посмотреть на них спустя столько времени, теперь, когда я знаю о них... что-то новое. Мама… — Гарри запнулся и усмехнулся. — Это странно, но почти всё, что я о ней помню, это то, что она часто плакала. Помню, для моей детской души это было поразительно, что мама может плакать, — она, конечно, старалась не делать этого при мне: всегда уходила и давала волю чувствам тогда, когда думала, что её не видят. И это были не просто тихие слёзы — бывало, она рыдала очень горько, навзрыд, я мог слышать её из другой комнаты. Это всегда парализовало меня, и мне не приходило в голову спросить её, почему она плачет. Почему-то я всегда связывал эти слёзы с собой — я всегда думал, что это моя вина. Но спустя годы, после того как я несколько раз путешествовал в свое прошлое, я вижу всё по-другому и, кажется, кое-что понимаю. В одном из путешествий я видел, как мама привела меня в клинику, где она тогда работала, — мне было три или четыре года. Меня сразу окружила женская часть персонала и пациенток, они сюсюкались со мной, восхищались моим умом, воспитанностью и спокойствием, моей рыжей шевелюрой и милой мордашкой. Мама выглядела польщённой, а я был рад, что всем угодил и заставил маму гордиться мной. Но тут одна из сестёр в шутку заметила, что я ни капли не похож ни на неё, ни на её мужа. Мамину радость как волной смыло. Она старалась сохранить лицо и пробормотала что-то о своих предках. Она всё ещё улыбалась, но с этого момента стала какой-то напряжённой и вскоре настойчиво разогнала толпу. Потом она отдала меня маленького медсестре, а сама ушла в комнату персонала. Я настоящий последовал за ней и застыл перед ужасной картиной: мать забилась в тёмный угол и беззвучно рыдала с выражением истинной муки на лице, она со злобой колотила себя по коленкам и дёргала за волосы — это было зрелище настоящего, неприкрытого страдания.

Гарри помолчал некоторое время.

— Теперь я понимаю, откуда эти слёзы… Она не из-за меня страдала, она сгорала изнутри. Я думаю, у неё была добрая душа, которая не могла смириться с тем ужасным деянием, которое она совершила. Её глодала страшная вина, и в то же время она любила меня, как своего родного сына, и это раздирало ей душу. Она старалась забыть о том, что я неродной им, но не могла — периодически что-то напоминало ей об этом и заставляло страдать. Я был так похож на биологических родителей, и ни единую черту во мне нельзя было приписать их генам. А вспышки магии приводили их в ужас. Всё это, как отравленной стрелой, пронзало ей сердце и заставляло страдать и ненавидеть себя за ту роковую слабость, которую она позволила себе в тот злополучный день, выкрав меня из родной семьи. И при этом не было ни единого человека, с которым она могла поделиться своими чувствами, — вываливать это на отца ей было и стыдно, и горько, и страшно. Он был замечательным человеком, я обожал его в детстве, и, в отличие от мамы, он никогда не терял голову, был очень собранным и внимательным и умел отодвигать свои личные чувства на второй план. Думаю, мама считала, что, узнай отец, как сильно это её теперь мучает, он бы заставил её обратиться в полицию, признаться в содеянном и вернуть меня настоящим родителям, невзирая на то, как тяжело было бы ему самому после этого и какие последствия их ожидали. Они были хорошими людьми. И это мешало им быть счастливыми при сложившихся обстоятельствах. Полагаю, именно поэтому они и сказали мне правду. Им было необходимо моё прощение. Они не могли простить себя, — снова повторил Гарри под конец.

Во время всего рассказа голос его ни разу не дрогнул, дыхание не сбилось, и ни один мускул не шевельнулся на лице. Так пересказывают сюжет некой книги. Он сидел, смотря перед собой стеклянным взглядом, и в голове поочерёдно вспыхивали картинки из прошлого. Когда он закончил, блеснула лёгкая вспышка беспокойства от осознания, что он сказал больше, чем собирался, но эта вспышка испарилась так же быстро, как и появилась. Он доверял мадам Симони. Нет ничего, о чём он не мог рассказать ей.

Мадам сидела невозмутимо, словно ничего необычного не услышала. Она помолчала некоторое время, слегка раскачиваясь взад и вперёд, а затем тихо спросила:

— И что же, Гарри? Ты простил их?

Гарри удивлённо поморгал.

— Я любил их.

— Разумеется, любил, — ласково согласилась мадам, — но наши самые любимые и близкие… порой непреднамеренно ранят нас самым безжалостным образом. Разве не думал ты, что было бы, если бы они не сделали бы того, что сделали? Разве не жалел о той жизни, которая у тебя могла быть без них?

Гарри оторопело моргал, слушая мадам. Сказанное звучало… логичным, но всё внутри него взбунтовалось против такого грубого обвинения.

— Наверное, — слабо протянул он.

— Все эти беды, страхи, боль, страдания — ничего из этого могло бы не быть, если б не они, — продолжала мадам, а Гарри не понимал, почему она всё это говорит, — разве не достаточно он страдает, что она пытается усугубить его муки тоской по несбыточному — тому, чего уже не изменишь, как бы сильно не хотелось? — Всё было бы гораздо легче.

— Всё было бы по-другому, — растерянно согласился Гарри слабым голосом. — Совершенно по-другому.

На этой горькой нотке мадам пожелала ему спокойной ночи и распрощалась.

А Гарри растерялся — растеребив его чувства столь грубым образом, она так просто и бесцеремонно отослала его? И как теперь спать, с таким грузом мыслей в голове? Гарри неторопливо шёл по коридору, беспокойно размышляя о словах мадам — она словно говорила, что нельзя простить людей, которые виноваты во всех его злоключениях, что нельзя забывать о том, насколько иначе все могло бы быть, не случись того, что случилось.

Если уйти в эти дебри гипотетических «если бы да кабы», можно увязнуть в болоте самосожаления, обвинений каждого встречного на своём жизненном пути и грёзах о несбывшемся настоящем.

Другого, возможно, это и выбило бы из колеи и привело бы в отчаяние. Но Гарри в своей недолгой, но насыщенной жизни повидал всевозможные перипетии судеб различных людей — он собственными глазами видел, как мелкие случайности, необдуманные поступки и невзначай брошенные слова становились причинами трагедий. Бывает так, что от мелких ошибок или слабовольного бездействия одних людей случается чудо. Крупные же оплошности других словно ударяются о глухую стену, оставаясь без значительных последствий, а иной раз даже принося некие плоды — в этом нет их заслуги, за всё это отвечает некая неясная сила, часто называемая удачей или судьбой. А бывает и так, что самый незначительный, бесхитростный поступок других рушит судьбы людей, как костяшки домино, — последовательно, одну за одной. Нам хочется верить, что, не случись какого-то конкретного несчастья, всё было бы прекрасно в нашей жизни. Но нам не дано знать, какую ещё свинью способна подсунуть нам судьба. Часто одна неудача спасает от другой, ещё большей, и даже может стать благословением.

Гарри думал таким образом, хотя не всегда мог принять этот образ мыслей душой: всякое реальное несчастье всегда страшнее десяти гипотетических. Но не в случае с родителями.

Гарри понимал довольно ясно, что ошибок прошлого не отменишь, их надо принимать к сведению, учиться на них, а если уж есть шанс — исправлять. Ошибка, допущенная этой бедной женщиной, которую он раньше и до сих пор воспринимал как свою мать, непередаваемо усложнила его жизнь и всё ещё могла оказаться роковой для них с братом. Но Моника Престон была добрым человеком и действовала из соображений хоть и эгоистичных, но безвредных — она отняла его от его семьи с намерением окружить не меньшей заботой и любовью, дать ему немногим меньше, чем могли дать родные родители. Не она виновата в том, что этому помешал случиться роковой случай. Никто не виноват. Просто случай, каковых тысячи в нашей жизни, — случаев в перспективе могущих принести как немыслимые блага, так и непреодолимые трудности. Да, тяжело было принять это сердцем, но это было правильным и единственно возможным выходом.

Гарри ощущал — это была зыбкая тропинка, и, если продолжить путь в том же направлении, земля уйдёт у него из-под ног. А этого он себе позволить не мог, он слишком далеко зашёл, чтоб так глупо поскользнуться.

Отвечая на вопрос мадам — да, он простил своих родителей. Он простил их за всё.

* * *

На следующем занятии мадам Симони первым делом внимательно оглядела Гарри своим волшебным взором — даже, можно сказать, просканировала — и удовлетворённо кивнула.

— Прости, дорогой, за наш прошлый разговор — это было жестоко с моей стороны, но мне пришлось пойти на такую жестокость, для того чтобы вскрыть все самые давние и глубокие раны на предмет нагноения. Признаюсь, твоя реакция меня несколько... — она замолкла, подбирая нужное слово, — поразила. Кажется, что твоё прошлое, сколь несправедливым и печальным оно не было, не поглощает твоего настоящего и не рушит будущего. Это по меньшей мере похвально! Многим моим знакомым — достопочтенным людям, между прочим — есть чему у тебя поучиться.

Она помолчала, давая ему время осмыслить, а затем участливо спросила:

— Когда погибли твои родители?

— Семь лет назад, — сухо отозвался Гарри.

— Что произошло?

— В доме был пожар.

— Из-за чего?

Перед его мысленным взором возник этот пылающий факел, бывший некогда его домом.

— Я не знаю... электричество... но... — пробормотал Гарри вдруг неуверенно.

Он слышал в голове чьи-то крики.

— Где ты был в тот момент?

— Я был в парке... я был так растерян... и зол. Я так злился на них... они предали меня, они лгали мне... я не хотел их видеть... больше никогда в жизни....

Широко распахнув глаза, Гарри посмотрел на мадам.

— Ведь я не мог... не мог же я?.. — голос его оборвался.

Мадам нахмурилась и торопливо покачала головой.

— Если ты думаешь, что твой гнев мог вылиться в стихийную вспышку магии такого рода, то это очень маловероятно, Гарри. Магия ребёнка ещё сокрыта, неразвита, у тебя бы не хватило бы сил на это...

Гарри ничего не слышал, он смотрел в пространство перед собой, оглушённый внезапной мыслью. Сердце, казалось, остановилось. Он прокручивал в голове тот день — признание родителей, его поражённое состояние, его обида и злость... и лучик света, засиявший во тьме, — его брат. С тех самых пор тот лучик всегда стоял перед его мысленным взором, на него он всегда оглядывался при сильнейших приступах страха или отчаяния, — и при этом вся буря в его душе всегда успокаивалась. Брат всегда был его маяком, сияющим в темноте и не позволяющим затеряться в океане. И тогда, семь лет назад, злость на родителей померкла при мысли о его родной душе, она же приглушила его вспышку ужаса и сейчас. Гарри закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Да, наверное, вы правы, — сказал он хрипло. — Я не мог убить своих родителей.

Он посмотрел на мадам — она выглядела потрясённой, совершенно не ожидая такого поворота событий. Она вдруг осознала, что сама одним-единственным вопросом чуть не уничтожила своего ученика морально. Мадам покачала головой и дрожащими руками достала сигарету, которую по обыкновению не стала выкуривать.

— Прости, я не хотела…

Когда сигарета выгорела полностью, она вздохнула и начала:

— Видишь ли, ты пришёл ко мне за помощью, и я согласилась. Но дело в том, что у меня нет специальной подготовки для таких случаев — я не величайший мудрец из живущих, у меня за плечами нет огромного опыта врачевания покалеченных душ. Я не гуру, не мастер. Всё, что у меня есть, — искреннее желание помочь, мой собственный жизненный опыт и многие годы размышлений и анализа. Я способна ошибиться и всё испортить. — Она замолчала и, подумав, добавила: — Я не тибетский монах и не просветлённый. Не…

— Я понял, — поспешно перебил Гарри.

Он отстранённо отметил, что эта речь была далека от вдохновляющей, которую он, может статься, даже ожидал. Каким-то образом мадам заметила едва возникшее колебание — возможно, ускользнувшее бы от зрячего, но не от профессора ясновидения. Она повернулась к нему с вопросительным видом, и Гарри решился высказаться.

— Ваши сомнения и неуверенность более чем понятны, но… представьте себе, если бы доктор пришёл бы в палату к больному, которого должен оперировать, и сказал бы о том, что у него маловато опыта с подобными заболеваниями, да и в академии он плохо понял эту тему, а недавно ушиб руку, и она у него немного дрожит. Только подумайте, что должен был бы почувствовать больной! Доктора всегда говорят пациентам, что они поправятся и всё у них будет хорошо, даже если уверены в обратном. Считается, что это положительно влияет на выздоровление и даже может сотворить чудо.

Мадам хрипло рассмеялась.

— Да уж, хороший из меня вышел бы доктор!

Но веселье её быстро погасло. Она вновь стала серьёзной и, подумав, медленно начала:

— Но в нашей ситуации такая ложь во благо не подходит, ибо тебе предстоит самому стать себе доктором, — сказала она прямо, и слова как-то тяжело легли перед ними. — Я подобна слепой полевой медсестре, а ты — раненному солдату, которому придётся самому делать себе операцию на поле боя. Мне необходимо быть предельно честной с тобой, объяснить весь принцип нашей работы и все возможные риски.

Гарри молча переваривал сказанное. Мадам размышляла некоторое время, а затем продолжила:

— Видишь ли, мы все сами должны понять себя, это правда. Но порой нам не позволяют разглядеть правду наша растерянность, страхи, а также наши иллюзии. И нам нужен некто, кто поможет увидеть то, что мы, быть может, видеть не хотим. Я подскажу, если ты ошибёшься, скажу, как исправить. Но ничто из сказанного мной ты не должен брать за правду — всё должно быть осмыслено твоим собственным умом.

Мадам замолчала. Она нахмурилась, словно что-то припоминая, а затем пробормотала:

— И не сэнсэй…

Со вздохом Гарри поднялся и отправился в общежитие.

* * *

Гарри постучал, но никто не ответил. Дверь, впрочем, была не заперта. Он вошёл. Мадам нигде не было видно, и Гарри позвал её. Тишина в ответ. Он потоптался на пороге, не зная, что предпринять — надо было бы уйти, но он уже настроился на встречу. Тут он заметил, что дверца на лестницу приоткрыта. Недолго думая, Гарри пересёк комнату и заглянул в темноту.

— Мадам Симони? — снова позвал он и прислушался. Ему показалось, что он слышал какие-то звуки. Тогда Гарри начал взбираться по узкой винтовой лестнице, и по мере его приближения к двери, ведущей в башню, звук усиливался и вскоре превратился в довольно энергичную мелодию.

Мадам сидела на крыше и играла на скрипке. Гарри остановился на пороге, слушая. Мелодия была пронзительная, энергичная — она то затухала, то снова взлетала. Казалось, мадам полностью растворилась в музыке — одна её рука твёрдо держала гриф, другая плавно и энергично выписывала пируэты, скользя смычком по струнам. Последний аккорд улетел в небо, в лес, к горам. Мадам опустила скрипку, и её губы расплылись в блаженной улыбке.

— Скрипка — моя слабость, — сказала она, повернувшись к Гарри.

Гарри кивнул и плотнее укутался в мантию — на улице уже порядком похолодало, да к тому же был ветер.

— Ты не пробовал? — обратилась к нему мадам.

— Пробовал. Это было ужасно.

Мадам фыркнула.

— Да, скрипка — она такая. В руках любителя она — пыточный инструмент и только в руках мастера оживает и преображается. Скрипку надо любить, иначе ничего не выйдет. Она всё очень чутко чувствует. Прямо как человек, — задумчиво сказала мадам и тут же велела: — Ну, не стой на холоде, заходи внутрь.

В комнате мадам растопила камин посильнее и налила им чай в пузатые кружки. Как обычно, она поставила на стол чашку с печеньем и конфетами — Гарри никогда не испытывал желания полакомиться, зато мадам уплетала за обе щеки.

Она вздохнула, дожёвывая очередной шоколадный батончик.

— Знаю, нельзя увлекаться сладостями. Обычно мне удаётся заменять их цукатами. Я могу неделями не есть ни одной конфетки, но иной раз ничего не могу с собой поделать — если я начала, то меня уже не остановить. Вынуждена признать, сладости — моя постыдная слабость. Полагаю, ими я восполняю недостаток положительных эмоций в своей жизни — этакий кусочек счастья в шуршащей обёртке, стоит только её развернуть, и вот уже блаженство тает на языке и расплывается по всему телу — быстро, легко, доступно. Я оправдываю себя тем, что это относительно безобидная привычка — как для окружающих, так и для меня самой. Но всё же я с ней борюсь, заменяя сладости более полезным мёдом и сухофруктами. Это, кстати, моё хобби — все эти заготовки: сушёные фрукты, ягоды, ингредиенты для зелий, мой огородик — ты знал, что у меня тут есть огородик? — всё это мои отдушины. Знаешь, люди ведь очень по-разному находят успокоение своим чувствам: одни умеют выразить их в необычайной красоты картинах, другие — в стихах, романах, музыке, но и менее творческие находят способы успокоиться — в садоводстве, в коллекционировании, в спорте, в походах на природу. Иные выбирают другой путь — пытаются заглушить свои отрицательные чувства легкодоступными способами — срываются на окружающих, бросаются в авантюры, рискуют жизнью, заводят кратковременные связи, запивают алкоголем или, того хуже, пытаются притупить наркотиками — спектр возможностей, так же как и человеческая фантазия, необъятен. Эффект от этого может быть мгновенным, но ужасно быстротечным. Многие по ошибке принимают попытки заглушить внутренний дискомфорт за проявление своей истинной сущности. Это так печально, когда такое происходит.

Гарри нахмурился, раздумывая.

— Я думаю… — начал он, и мадам прислушалась, — …думаю, что хобби — это также источник чувства удовлетворения — удовлетворения гарантированного, подвластного нам самим. Мы можем справиться с преградами, потому что сами их себе ставим, по своим способностям.

Мадам кивнула.

— Действительно, Гарри. В этом мире всё так неопределённо, так сложно добиться чего-то стоящего. Нам нужна «передышка» в этой борьбе, когда мы можем взять то, что захотим, без борьбы и без риска. Ну а какие отдушины у тебя?

Гарри задумался. Когда-то ему нравились полёты на метле — ему нравилось это чувство свободы, словно он мог улететь куда угодно. Но он отказался от этого довольно легко.

Другое дело книги — они были с ним всегда, позволяя забыть о личных проблемах и даря ответы на многие вопросы. Как Гарри и говорил Бруно, из всех книг он предпочитал учебники. Только они давали возможность уйти в спасительный мир сухой, чётко изложенной информации, где всё делалось ясным и понятным. Но были ли они его усладой, отдушиной? Обращался ли он к ним в поисках удовлетворения? К книгам его тянуло не из особой к ним любви — ни шуршание страниц, ни запах типографских красок или старинного пергамента не вызывали в нем никакого трепета, — но из-за его потребности расширить свои границы возможного. Сколько Гарри себя помнил, он всегда болезненно ощущал свою неосведомлённость, свою ограниченность. Он не мог что-либо предпринять, изменить в своей жизни из-за возраста, правил и законов того мира, в котором он жил и который окутывал его путами сплошных запретов; он чувствовал себя потерянным, беспомощным. Но по меньшей мере ему нужно было понять, как в этом мире всё работает, и, возможно, найти способ обойти или даже разрушить окружающие его запреты. Книги придавали ему уверенность, ощущение силы.

— Наверное, чтение, мадам, — ответил он. — Или даже просто информация в любом виде — мне также нравятся занятия в школе, лекции преподавателей.

Мадам усмехнулась.

— Какое полезное хобби. И почему книги, Гарри?

Гарри вздохнул.

— Наверное, из-за ощущения... определенности и порядка. В книгах всё всегда упорядоченно, структурированно и логично, в жизни — нет. В книгах каждая деталь имеет значение, в жизни — нет. Книги задают вопросы и отвечают на них, жизнь постоянно задаёт и так редко отвечает.

— И действительно. Значит, книги успокаивают тебя, Гарри?

Он пожал плечами.

— Пожалуй.

— Хорошо иметь что-то, к чему можно обратиться в тяжёлые моменты.

— Разумеется.

Вернувшись после занятия в свою комнату, Гарри залез в сундук и с самого дна достал обычную серую тетрадку. С ней он сел на край кровати и некоторое время смотрел на невзрачную обложку, словно собираясь с силами, чтобы заглянуть внутрь, — меж страниц были вложены листы пергамента и вырезки из газет. В этой тетрадке было всё, что имело для него значение. Единственное, что он боялся потерять.

После того, как Альма нашла газету магического мира Британии в доме Вазари, Гарри тоже походил по дому в поисках чего-то подобного и таки нашёл — надо заметить, никто их особенно не прятал, никакого тайника вовсе не было. Он наткнулся на стопку старых газет в бюро в одной из гостевых. Это были газеты преимущественно французские, а также немецкие, швейцарские, итальянские и, разумеется, британские.

Во всей стопке он нашёл лишь три выпуска «Еженедельного пророка», которые он унёс к себе и позже прочёл от корки до корки. Оказалось это дело не самым лёгким, ибо родной язык перестал быть таким родным, а стиль газетных статей отличался своими сложностями, но со временем становилось всё понятнее и понятнее.

Одна газета, самая свежая, датированная июлем этого года, привлекла его внимание колдографией на передовице — при первом беглом взгляде ему показалось, что это была толпа народа на фоне египетских пирамид, махающая руками в камеру. Прочитав заголовок, он узнал, что вся эта толпа была одной семьёй некого служащего Министерства, выигравшего денежный приз газеты и отправившегося с семьёй в Египет. Гарри с некоторым удивлением пересчитал — всего вышло восемь душ: родители и шестеро детей. У каждого из них было по пять братьев и сестёр. Фантастика. Приглядевшись, Гарри понял, что все они так или иначе были похожи между собой. А затем в рамку заглянула ещё одна лохматая голова, состроила рожицу и снова скрылась. Гарри замер и уставился на крайнего подростка, улыбающегося во всё лицо и посматривающего за раму, — ибо он был точной копией только что опять исчезнувшего парня. Тот опять появился с наигранно унылым лицом, по всей видимости, изображая уставившегося на него Гарри. Его точная копия повторила гримасу, и они оба беззвучно рассмеялись. Гарри вырезал эту колдографию из газеты и с тех пор частенько доставал её и посматривал на веселящихся близнецов незнамо для чего. Они его ничуть не веселили, но он со странным чувством наблюдал за двумя идентичными мордашками.

Однако это было не единственным, что нашёл Гарри. Ещё несколько газет завалялись то тут, то там по всему дому. И самую драгоценную находку он обнаружил в буфете на кухне — Бадди едва не затопил ей печку. То был ещё один выпуск «Ежедневного пророка», датированный августом прошлого года. С передовицы на Гарри смотрел Он — вся его жизнь. Первое документальное подтверждение существования Мэттью Поттера в реальной жизни, которое он держал в руках. Конечно, он не сомневался в его существовании, но материальный предмет выводил эту уверенность на новый уровень. Более того, в статье присутствовали некоторые детали его жизни — довольно незначительные по своей сути, но для жадного на любую информацию о брате Гарри они были бесценными. Он так часто её перечитывал, что уже знал наизусть.

Статья была озаглавлена как: «Мальчик-который-выжил готовится к школе».

«Сегодня нашей редакции представился уникальный шанс встретить Мэттью Поттера, легендарного мальчика, спасшего весь магический мир от угрозы Того-кого-нельзя-называть. С тех пор прошло уже ни много ни мало шесть лет, и всё это время множество журналистов и просто любопытных стремились познакомиться с юным спасителем, но их поиски так и не увенчались успехом — победоносного ребёнка и след простыл. Было известно лишь, что он жив и здоров, — об этом нам сообщили его родители, но на том и ограничились. Обеспокоенные внезапно обрушившейся на их ребёнка славой, Джеймс и Лили Поттер предприняли всевозможные меры, чтобы оградить мальчика от назойливого внимания и скрыть его местонахождение от любопытных.

Как уже сообщали ранее наши корреспонденты, известно, что Джеймс Поттер работает в аврориате Министерства магии, тогда как Лили Поттер не имеет постоянного места работы и самым выдающимся её достижением является написание некоторых статей в журнале «Практика зельеварения», а также «Трансфигурация сегодня».

Мэттью Поттер предстал перед глазами общественности только год назад, накануне поступления в школу чародейства и волшебства Хогвартс. Однако он, как и его семья, по-прежнему отказывается давать какие бы то ни было интервью. Из правдивых источников нам стало известно, что молодой Поттер продолжает традиции своего рода и был распределён в Гриффиндор.

И вот сегодня одному из наших фотографов удалось запечатлеть звезду в компании знаменитого писателя Гилдероя Локхарда на презентации его новой автобиографической книги «Волшебный я». Презентация проходила в книжной лавке «Флориш и Блоттс» на Диагон-аллее. Мистер Поттер, судя по всему, готовится к новому учебному году. Он никак не отреагировал на наши вопросы и отказался показывать таинственный шрам, оставленный им после встречи с Тем-кого-нельзя называть, — и хотя мы до сих пор не имеем представления, как он выглядит и где находится, мы знаем, что, по крайней мере, он существует».

На колдографии в полутёмном помещении в окружении толпы людей стоял высокий мужчина, улыбаясь ослепительной улыбкой, стальной хваткой вцепившийся в коренастого мальчика с причёской, похожей на птичье гнездо, недовольно хмурящегося и пытающегося высвободиться. При виде Гарри мальчик робко улыбался в камеру и махал рукой. Освещение и качество съёмки не позволяли разглядеть его должным образом, но Гарри показалось, что они с ним были очень похожи. Возможно, ему хотелось так думать. Он мог часами смотреть на эту колдографию, и мир вокруг словно застывал.

Вот и сейчас он улёгся на кровать, задёрнул полог — хоть в комнате ещё никого не было — и снова уставился на снимок.

— Какое горе... — пробормотал слабый безэмоциональный голос невдалеке.

Гарри замер. Он не видел говорящего — голос исходил из-за полога, — но он не сомневался, кто это был — этой жуткой металлической интонации невозможно было не узнать. Жиль по-прежнему периодически внезапно появлялся в его жизни и так же внезапно исчезал — Гарри больше никогда с ним не заговаривал, да и тот словно бы и вовсе не замечал Гарри. Он либо молча проплывал рядом, либо выдавал какой-нибудь депрессивный монолог, как сейчас.

— Ты так неописуемо одинок, — монотонно говорил тот, обращая эту уничижительную речь, казалось, к самому себе, а вовсе не к замершему неподалёку Гарри. — Эта пустота вокруг тебя как вакуум. Ты не можешь вздохнуть. У тебя ничего не получается, всё валится из рук. Ты калека, ограниченный в своих действиях, — как тот несчастный, который вдруг лишился руки. Он ощущает её отсутствие, берясь за самое обычное занятие. Раньше он мог сделать всё без затруднений, не задумываясь, а теперь вдруг всё стало невозможным. Люди каждодневно с лёгкостью делают то, о чём он теперь и мечтать не может. Он такой беспомощный и жалкий... Ничего-то у него не получается без чьей бы то ни было помощи. Но у тебя всё хуже — тебе ампутировали не руку и не ногу, и даже не обе руки; тебе ампутировали часть души... О, эта медленная вечная агония, не прекращающаяся ни на мгновение. Что бы ты ни делал, она будет преследовать тебя до скончания веков и даже смерть ничего не изменит... — его голос всё отдалялся, отдалялся и вскоре совсем заглох.

Жиль наконец ушёл, и стальные тиски отпустили горло Гарри, он судорожно выдохнул. Мэтт покинул колдографию.

* * *

Малыш боялся — это Гарри знал наверняка. Он чувствовал его страх как свой собственный: он передавался вибрациями на коже и застывал мерзким сгустком в горле. В яркой щели света от приоткрытой двери мелькали фигуры, слышались чьи-то торопливые шаги, суета и приглушённые крики.

— ...неси скорее крововосстанавливающее... чистые полотенца...

— ...что-то пошло не так... они появились внезапно... Чёрная магия...

— ...смотри на меня, смотри на меня... не смей отключаться!.. Джеймс!

Малыш держался за перила детской кроватки, сдвинув бровки и вздрагивая всем тельцем. Он хотел заплакать, но что-то внутри него подсказывало, что плакать сейчас нельзя, чтобы не отвлекать взрослых. При появлении Гарри лицо его преобразилось — на нём отразилось невероятное облегчение, словно теперь, с Гарри, всё обязательно будет хорошо.

Гарри мог бы выйти в коридор и посмотреть, что происходит, но ему это даже в голову не пришло — ведь для этого ему пришлось бы покинуть брата, что просто немыслимо! Он подбежал к кроватке и застыл, почти утыкаясь носом в перекладины и смотря на брата сияющим взглядом. Тот с готовностью подвинулся ближе и заулыбался ему в ответ. Они стояли так нос к носу, смотря друг другу в глаза. Гарри чувствовал тёплое дыхание брата на своей щеке, запах детского шампуня. Суета за дверью отошла на второй план. Малыш лишь слегка сдвинул бровки и, чуть кивнув в ту сторону, спросил:

— Они зе взлослые, с ними фсё будет холосё, да?

Решительно, Гарри был просто не в состоянии разговаривать: от счастья ему сдавило горло, и он был неспособен выдавить и звука. Он уверенно закивал в ответ.

Гарри с обожанием смотрел в эти огромные сияющие глаза необыкновенного медового цвета, обрамлённые длинными ресницами, с маленькими рыжими крапинками на радужке. Он разглядывал нежное личико с ямочками на щеках и одной едва заметной — на подбородке, с крошечными родинками на левой скуле под глазом и прямо над правой бровью. На голове у него была шапка густых тёмных волос, торчащих во все стороны, как колючки; неловкие пухлые пальчики с крошечными ногтями сжимали перила кроватки. Гарри жадно впитывал каждый кусочек столь дорогого лица, которое видел столь неслыханно редко. Его портрет отпечатывался на подкорке его мозга в мельчайших подробностях. Он растворился в этом бесценном мгновении.

Мэтт вскоре совсем успокоился и горячим шёпотом стал знакомить Гарри со своими игрушками. Он начал мурлыкать под нос какую-то детскую песенку, и Гарри без удивления заметил, что тут же начал ему подпевать — слова сами по себе всплывали у него в голове. Они хихикали и заговорщицки переглядывались, словно у них была общая, тщательно оберегаемая тайна — только их двоих!

А бедствие за дверью тем временем поутихло, но приглушенные разговоры не прекратились. Полоска света нервно дребезжала.

Наболтавшись вдоволь, малыш начал зевать и улёгся на подушку. Он неотрывно смотрел на Гарри сияющим взглядом, который постепенно начал затуманиваться, а глазки стали медленно слипаться. Почти заснув, малыш вдруг вздрогнул и распахнул глаза, полные страха. Но увидев Гарри, он расслабился, личико его разгладилось, губы расплылись в улыбке. Сонно моргнув, он пробормотал:

— Я скучал по тебе… знаешь…

Глаза его закрылись, и он сладко засопел. Гарри тяжело сглотнул.

— Я тоже… Я тоже ужасно скучал, — произнёс он одними губами.

Гарри стоял у кроватки, пока малыш спал, любуясь безмятежным выражением его личика с застывшей лёгкой полуулыбкой и румянцем удовольствия на пухлых щёчках, теперь уже без признаков страха и беспокойства. Он любовался чистеньким белым воротничком милого комбинезона с золотым снитчем на груди, мерно вздымающейся вслед за дыханием, любовался крошечными пальчиками, периодически вздрагивающими, словно пытаясь что-то ухватить. От него исходили тепло и уют. То было самое прекрасное в мире зрелище, всё внутри Гарри пело и плясало в упоении.

Не хватало лишь самой малости, крошечной прихоти… возможности коснуться брата хоть на мгновение, почувствовать тепло под кончиками пальцев и бархат его кожи. Затаив дыхание, Гарри медленно протянулся к руке брата. Но замер в паре сантиметров, лишь рассматривая практически идентичные маленькие пухлые ручки. Его рука казалась такой настоящей, словно из плоти и крови. Легко было представить, что всё кругом было самым что ни есть реальным. Легко было забыть о том, что он лишь бесплотный дух, что ему давно не три и что он за много километров от брата. Но какой-то звоночек на задворках сознания предостерегающе позванивал, останавливая его. Если Гарри попробует коснуться чего-то и у него не выйдет… это станет разочарованием, и хрупкое счастье, которое у них было, будет разрушено. Он медленно отнял руку — сопротивляясь почти непреодолимому притяжению, скрепя сердце — и спрятал обратно за спину.

И как бы тяжко ему не было снова его покидать, он был рад, что по крайней мере в этот раз брат спокоен и умиротворён и ему не приходится наблюдать за его уходом.

Очнувшись в своей постели в школе, Гарри вновь обнаружил себя в своей ледяной клетке.

* * *

Как лунатик Гарри взбирался по кажущимся бесконечными лестницам, едва переставляя ноги, минуя ступени — одна за одной, — то и дело опираясь на перила, чтобы передохнуть. Мышцы словно превратились в желе, он дрожал как осиновый лист, ужасно мутило. Лестницы кружились перед глазами, и так и подмывало клюнуть в них носом. Чудо, что он таки не перекинулся через перила и не пролетел экстерном на первый этаж, а живёхоньким добрался до кабинета мадам Симони. Но на одном из пролётов он таки промахнулся мимо ступени и бухнулся вперёд, выставив руки вперёд. К счастью, он не покатился вниз, а лишь содрал кожу до крови на ладони и, возможно, немного на коленке. Присев на холодной ступеньке, он внимательно осмотрел рану. Некоторое время он наблюдал за медленно набухающими в складках ладони каплями алой крови.

Через какое-то время в голове немного прояснилось, и он перестал так отчётливо слышать гулкое биение собственного сердца. Волна дрожи окатила с головы до пят — окинув себя взглядом, Гарри с рассеянным удивлением заметил, что был в одних носках, а мантия была небрежно накинута поверх пижамы. Он огляделся — хоть убей, он не мог вспомнить, как встал с кровати, вышел из гостиной и направил свои голые стопы в кабинет ясновидицы с утра пораньше. Услышав чьи-то голоса внизу, он решил возобновить свой путь, что бы им не двигало.

Стоило ему подойти к двери апартаментов профессора, как она тут же распахнулась. Мадам моментально просканировала Гарри своим ясновидящим взглядом — на лбу у неё залегли две глубокие складки — и молча отступила, пропуская его внутрь. В кабинете Гарри плюхнулся на ближайшее кресло и уставился в пространство перед собой, неестественно выпрямившись и сложив руки на коленях. Какое-то время мадам стояла, напряжённо ожидая его дальнейших действий, но Гарри молчал, уставившись перед собой стеклянным взглядом. Тогда она двинулась к камину, взяла с полки горсть летучего порошка, опустилась на колени и, кинув порошок в огонь со словами: «Кабинет директора», сунула голову в пламя.

— Добрый день, директор. Кхе-кхе, — говорила она невидимому Гарри собеседнику. — Я рада, что застала вас у себя в это время, кха-кха. Боюсь, я сегодня не в состоянии вести занятия, — тут она закашлялась тяжёлым, утробным кашлем, словно пытаясь выкашлять собственные лёгкие. — Страшная простуда напала на меня среди ночи. Моргана знает, откуда она взялась... Нет-нет, не беспокойтесь за меня — кха-кха, — вы же знаете, у меня всё припасено для таких случаев — завтра же я буду как новенькая... Да-да, всенепременно... вы так добры... Да, спасибо вам... Да... Конечно... Да-да, я понимаю... Угу… Ну да… Кха-кха-КХАК... Спасибо, дорогая, хорошего вам дня.

Вынырнув из камина, мадам деловито отряхнулась, прокашлялась и повернулась к Гарри.

— Небольшая ложь им не повредит, не правда ли?

И затем она спокойно расположилась на соседнем кресле и стала ждать. Гарри ни о чём не мог думать и чувствовал лишь застывшую ледяную глыбу в груди. Громко тикали часы. Из приоткрытой форточки врывался ветер, шелестя занавеской и шурша бумажками на столе. За окном был плотный туман, не было видно ни гор, ни леса.

Много времени прошло, прежде чем Гарри произнёс тихим, безжизненным голосом, смотря перед собой невидящим взглядом:

— Я видел брата сегодня. — Помолчал. — Снова приходил к нему в астральном теле. Он видел меня, он узнал меня. Мы были счастливы. А затем… я потерял его.

Это признание стоило ему последних сил — он сгорбился, упал на спинку кресла, подтянул ноги к груди и весь сжался, пытаясь занимать как можно меньше места. Зажмурился, замер и замолчал, погружаясь в неопределённое состояние между сном и явью, не думая ни о чём и ничего не чувствуя.

Сложно сказать, сколько прошло времени. Он не замечал, как мадам поднялась с кресла, закрыла окно, растопила камин посильнее, зажгла благовония, — он слышал лишь шуршание её юбок то тут, то там. Затем она накрыла Гарри пледом — он и этого не заметил, ибо ему ничуть не стало теплее.

Когда он открыл глаза в следующий раз, мадам угнездилась в своей любимой позе у окна и медитировала. Хоть Гарри не шелохнулся и сидел, разглядывая стену перед собой, мадам разгадала его пробуждение и повернулась.

— Я отправила профессорам письма с сообщением о твоём плохом самочувствии. — Гарри никак не отреагировал. — Хочешь поговорить?

Гарри по-прежнему молчал. Он не хотел говорить. Ни сегодня. Ни завтра, никогда. Ни говорить, ни летать, ни читать. Он ничего не хотел. Разве что свернуться калачиком на дне какой-нибудь пропасти и лежать так до самой смерти.

Мадам не стала на него давить. Через какое-то время она села напротив него.

— Между прочим, пока ты спал, я успела проверить все ваши скопившиеся эссе и последние контрольные — честное слово, ваша фантазия не знает границ. Иногда кажется, что большей бессмыслицы и вообразить себе невозможно, но вы каждый раз меня удивляете. Конечно-конечно, я понимаю, что для большинства твоих одногодок мой курс — всего лишь возможность расслабиться и лишний час поспать: для таких к концу семестра у меня припасён сюрприз — они ещё не знают, что я могу исключить их с моих занятий по причине полного отсутствия склонности к предмету, и им придётся подписываться на другой курс и срочно восполнять пропущенный материал — ох уж и попотеют они у меня!.. Эхе-хе! Хотя кого я обманываю, скорее всего, у меня опять не хватит духу…

Мадам всё болтала об учебной программе, о своих студентах — прошлых и настоящих, с помощью специального прибора для чтения зачитала несколько чрезвычайно комичных на её взгляд сочинений некоторых лоботрясов. Особо отличившиеся перлы висели у неё на стене у стола. Гарри молча вслушивался в её монолог, привычно пытаясь уловить смысл, пусть даже говорила она об ерунде. Позже она запихнула в него сэндвич с молоком — Гарри, впрочем, хоть его по-прежнему мутило, не сопротивлялся: у него не было на это сил. Он покорно проглотил угощение, почти не пережевывая, и вряд ли бы мог сказать, что съел, если б его спросили.

Какое-то время в комнате опять стояла тишина — слышен был только шелест страниц книги и как вспыхнул маленький огонёк на кончике сигареты, и по комнате разлетелся запах табака. Вдруг раздался глухой стук — мадам резко захлопнула книгу и со вздохом сказала:

— Знаешь, весь день, что ты здесь, я чувствую неприятный озноб. Его не удаётся ничем унять.

Гарри медленно повернул голову и посмотрел на мадам — на ней было надето несколько шерстяных шалей, плед, на ногах — махровые тапочки, и при этом она вся скукожилась, сжалась. Костлявая рука высунулась из-под шали и держала дымящийся окурок — пальцы её заметно дрожали. Гарри уставился на тлеющий огонёк. Когда он затух, мадам удовлетворённо улыбнулась.

— Странно, — тихо начала она, затушив окурок о пепельницу и бросив его туда же — все его следы тут же испарились. — Странно, что ты так ни разу не спросил, почему я зажигаю эти чёртовы сигареты, но не курю их. Тебе не интересно?

Гарри молчал. Он заметил эту её особенность, но ему и в голову не приходило спрашивать — разве это не её личное дело? Мадам продолжала, прикрыв глаза:

— Но я всё равно тебе скажу, почему я это делаю. Я бросила эту пагубную привычку уже очень давно. В моей молодости были... весьма неприятные времена... Да что там, то был чрезвычайно тёмный период моей жизни — в моих воспоминаниях это бесформенный комок агонии, презрения, унижения, злости, насквозь пропитанный запахом алкоголя и сигарет... Каждый раз, когда я чувствую эти запахи, все эти тёмные, глубинные чувства оживают и шевелятся в глубинах моей души — я чувствую, как их длинные щупальца сжимают мои внутренние органы. В этом, конечно, нет ничего приятного, но... Порой я чувствую бессилие… чувствую, что не справлюсь, что я слишком слаба, что не готова… И тогда я зажигаю сигарету.

Мадам перевела дыхание.

— В этот момент в моей голове возникают такие мысли: сейчас я держу эту гадость в своих пальцах — в моей власти сделать затяжку или выбросить её к чёртовой матери. Только мне решать, что я сделаю с этой сигаретой... и со своей жизнью. Я вспоминаю то ужасное время, когда у меня не было никаких сил, когда я была разбита, уничтожена... и у меня не было смысла идти дальше, подняться на ноги... Казалось, я была на дне самой глубокой впадины, и ничто не было способно меня вытащить. Никакой принц на белом коне не спешил меня спасать. Но каким-то невероятным образом мне удалось выкарабкаться. Самой, своими собственными силами, которых, как я думала, у меня никогда не было. И я думаю: даже тогда я сумела справиться, сумела найти выход. Я поднялась с самого дна и вернулась к жизни, я справилась тогда, я сделала почти невозможное — сделала то, что никогда сама от себя не ожидала. И я чувствую, как во мне поднимается волна такой силы и мощи, что, кажется, я могу горы свернуть, могу справиться со всем, я достаточно сильная для этого. Я чувствую необыкновенный контроль над собой и над своей жизнью. А эта сигарета выгорит дотла так же, как ушла в прошлое та жизнь, и оставит после себя только этот мерзкий запах. Какой бы слабой и неуверенной я бы себя не чувствовала сейчас, я просто напоминаю себе, что так будет не всегда. Всё меняется. Я меняюсь. И моя жизнь в моих руках.

Гарри посмотрел в лицо мадам — в тот момент, когда она улыбнулась ему так открыто и свободно, она показалась ему очень красивой.

— Уже поздно, Гарри, тебе нужно возвращаться в гостиную. Как думаешь, ты справишься с этим?

Гарри ещё какое-то время оставался на месте, словно не услышав её, но потом откинул плед в сторону и тяжело поднялся. Мадам указала на стопку свежей одежды с обувью, которую, скорее всего, доставил домовик. Мадам деликатно отвернулась, пока он переодевался. Так же не говоря ни слова, он направился к двери.

— Хорошенько выспись, — сказала мадам на прощание, — вот увидишь, завтра будет совсем другой день.

Гарри молча вышел.

В гостиной алхимиков его поджидал Бруно. Увидев Гарри, он подскочил с кресла — пергаменты и книги посыпались у него с коленей. Он внимательно заглянул кузену в лицо.

— Вот ты где! Мерлинова борода, ну и напугал же ты меня! Профессор Мерле сказал, что ты заболел. Я был в больничном отделении, но тебя там не было. И в гостиной не было. И в комнате. Я волновался, — начал он нервно, дёрганно жестикулируя и подходя ближе.

Но Гарри прошёл мимо него, словно тот был по другую сторону непроницаемого стекла. Бруно замер, поражённо уставившись ему в спину. На пороге лестницы Гарри остановился, осознавая, что автоматически направился в спальню. Он мысленно вздрогнул — да, он был слаб, его мутило, и голова трещала, но спать он не собирался. Нет, сейчас он не был способен заснуть. Он стоял некоторое время, собираясь с силами, затем обернулся. Его рассеянный взгляд пробежался по гостиной и остановился на кузене, который уставился на него во все глаза. Казалось, слова Бруно преодолели длиннейший путь через несколько галактик и только теперь добрались до ушей Гарри и были восприняты его мозгом. Он уставился на кузена с нечитаемым взглядом, от которого Бруно стушевался, нервно почесал шею и залопотал:

— Ты прости, накинулся на тебя, как ненормальный. Конечно, это только твоё дело. Конечно, ты сам знаешь, что тебе лучше. И ты не должен передо мной отчитываться. Уж слишком я увлёкся. И вообще, я много болтаю, ты ж еле на ногах стоишь, тебе надо в кровать и выспаться хорошенько...

— Ты очень добр, — сухо сказал Гарри. Тот замолк с открытым на полуслове ртом. — Но я останусь в гостиной. Мне нужно взять задания и ещё закончить эссе на завтра.

От одной только мысли отправиться в кровать ему становилось дурно. Он чувствовал себя до смерти уставшим. Но то была усталость, которую не исправит хороший сон. Он устал быть уставшим, устал чувствовать себя слабым и потерянным. И чтобы хоть как-то исправить это, он мог только чем-нибудь занять себя, вместо того чтобы остаться один на один с засасывающей пустотой внутри в кислотной тишине вокруг.

— Ты бы мог помочь мне, если тебе не трудно? — внезапно спросил он.

От такого беспрецедентного предложения Бруно вскружило голову, как щенку, которому почесали пузико. Он чуть не кинулся обнимать Гарри, но вовремя спохватился, вместо этого занявшись своими учебниками.