Двадцать Откровений (джен)

1. У Франции не было человеческого имени. Как так получилось, он и сам не знал. Франция просто появился, и все называли его Франкское государство. Этого ему было достаточно. Сперва.

2. История для него была связана с людьми — его правителями, его героями, его врагами. Так, он навсегда запомнил Железного короля — последнего великого короля династии Капетингов, при правлении которого Франциск был великой державой, а его люди — несчастнейшими из людей; Людовика и его культ Короля-Солнце, приведший Францию к нищете; Наполеона III — своего последнего монарха. Он помнил их всех, но в тоже время и никого.

3. У Франциска было две страсти — прекрасные трагедии и чувственные девушки. А поэтому две его величайшие любви не были ни прекрасными трагедиями, ни чувственными девушками. Свою первую любовь — молодого мужчину, похожего на взъерошенного сердитого воробья — он будет помнить с горьковатым привкусом на языке всю жизнь. Всегда будет помнить его терпкие поцелуи, бывшие Франциску наградой за каждое поражение, жгучую ненависть ко всему французскому — будь то музыка или вино, и собачью преданность своим королям, которую Франция понять не мог и не пытался. Может быть, именно поэтому у них ничего и не вышло. А любимая женщина — дьяволица с выжженной дырой в груди — забрала его сердце себе и стала последней. Он был одержим ею — ее безумным, истеричным смехом, неистово горячими губами, умелой игрой в любовь. Если бы только она любила его, он бы и Синюю Птицу ей поймал.

4. Лучше было играть роль шута и идиота, чем забыть о радостях жизни, как это сделали другие.

5. Он помнит Жанну. Блеск в ее непокорных глазах, когда пламя съедало ее заживо. Но смотря на прекрасный витраж Нотр-Дам, на сотни разноцветных лучиков, освещающих Собор, он вспоминает не ее измученное лицо, ее агонию, а колючесть волос между пальцев, запах яблок — так пахла ее кожа, вспоминает изгиб ее бровей и улыбку, озарившую ему дорогу к победе. А еще он помнит тот день, когда она явилась к нему, и солнечные лучи, светившие только для нее.

6. Сентябрьский дождь. Стальное небо — какая тоска! — взрывается холодным ливнем, бурным, крупным, очищающим. Он уносит затхлость, жару. И словно не было душного, пыльного лета. А потом он заканчивается и тогда… И тогда — живительный запах мокрой листвы, любимый с детства, наполняет всю сущность, забирая в мир неудержимой легкости и далеких фантазий; и лужи на тротуарах, но не мутные, а прозрачные, зовущие снять обувь и прошлепать по ним, жмурясь от приятной прохлады мокрого асфальта.

Для Франциска дождь ранней осенью — чудо, уносящее его за сотни лет, пусть всего и на несколько минут.

7. Франция не любит большие города. Его сердцу милы уютные коттеджи в предместьях Парижа или вилла на лазурном берегу, но никак не шумные улицы, где машины несутся, мчатся, а люди настолько загружены своей работой, что и продохнуть не могут. Нет, не может быть ничего прекраснее, чем выйти на веранду с чашечкой чая ранним утром, наблюдать за восходом солнца и ощущать благоухание полевых цветов.

8. Когда-то среди зеленых холмов Бургундии жили герцог и герцогиня и их прекрасная дочь Маргарита, проклятая мудрой женщиной, в жилах которой текла кровь фей. Маргариту Франциск любил — живая, озорная девчушка, чей смех доставлял ему невообразимую радость и легкость. Он словно сам становился ребенком, когда слышал смех златовласки. А потом она уколола палец… не досмотрел. И старая карга одержала вверх. Прекрасная Маргарита умерла, а он, чтобы искупить вину, тяготившую его душу, изменил конец трагедии и много лет спустя поведал эту историю своему другу-сказочнику, чтобы она, наконец, обрела бессмертие.

9. Франциск не только врет окружающим, но и самому себе. Ему нравится роль, отведенная ему другими странами — стереотип, не больше: этакий оболтус-балагур-бабник, пьющий вино с утра до вечера, читающий сопливые романы, сидя в своем саду перед кустами роз. Никому и в голову не придет, что он млеет от нарциссов и ромашек, обожает Камю и каждое утро наливает себе чашку кофе — ему нравится вдыхать этот манящий аромат, но пьет он не черный напиток, а зеленый чай с жасмином, бесподобный вкус которого словно возвращает его на поля Грасса, где Франциск познал всю прелесть тончайших запахов лаванды, камелий и жасмина.

10. Франциску часто снятся прохладные озера, зеленые луга, белоснежные пики Альп и он, сидящий у обрыва и наблюдающий, как тают снега, выклевываются крошечные белые цветы, зреют колосья пшеницы, шелестят опавшие листья…

Но бывают ночи, когда приходят беспокойные сны: ему снятся белые лица: искривленные гримасой гнева, потерянные в красном безумстве, улыбающиеся гнилыми улыбками, застывшие в экстазе, мертвые. Ему хочется забыть, закрыть глаза и уйти от этого, не оглядываясь, не возвращаясь. Но ничто не сможет освободить его от прошлого: от шрамов на коленях, от фантомных ссадин на запястьях, от холода, иглами впившегося в тело и не пожелавшего исчезнуть.

11. Счастливейший день в жизни Франции был в сентябре 1534 года, когда месье Картье привез ему голубоглазого малыша, который был словно зеркальное отражение самого Франциска. И взяв ребенка на руки, Франция мог только улыбнуться своему крохе-поселению.

12. Франциск боготворит все в своем правителе: его жажду властвовать и подчинять себе других, всепоглощающего демона, скрывшегося за маской холодного и расчетливого консула и позже императора, его военный и политический гений и несгибаемую волю к победе. И когда император протягивает ему руку и говорит:

— Впереди у нас великие свершения, — Франциск бросается в омут с головой. И уже потом, столетия спустя, когда на глаза ему попадется портрет его любимого правителя, Франция поставит пластинку Эдит Пиаф и будет тихо подпевать: «non, je ne regrette rein…»

13. Сыро. И ни одного звука. Лишь звон колоколов Сен-Мартен и Нотр-Дам де Пари можно было различить за толщей стен. И грязно. Здесь все было грязным: стены, пол, желтоватый свет и узник. Длинная борода, иссохший ввалившийся рот, туманные, выцветшие глаза и изломанное, истерзанное тело. Было ли в этом столетнем старике хоть одно живое, не превратившееся в рану место?

Франциск не пытался заговорить со старцем, когда был в Тампле. Он приходил и смотрел, чувствовал, как учащалось сердцебиение, как тошнота подступала к горлу. Ему становилось горестно. Когда он был еще молод, любой самый знатный лорд мечтал о белом плаще с черным крестом. А теперь последние из рыцарей томятся в этом склепе, окруженные крысами, кровью и предательством.

Климент. Посланник Бога на земле. Трусливый бесчестный скользкий старик и ничего более. Гийом де Ногаре. Мерзкий фанатичный лжец и гнусный предатель. Сын сына сожженного еретика. И сам еретик. Пусть он провалится в Ад, где и займет место за столом Сатаны. Филипп. Целых семь лет, семь ужасных, горестных лет он разрушал устои Франции. Сжигал его верных рыцарей. Заставлял Франциска смотреть, как корчатся в предсмертной агонии его храмовники.

И костер, ожидающий последних тамплиеров.

14. Париж 20-ых годов — это Париж, в котором стоило побывать и умереть. Нигде в мире вы бы не нашли такого созвездия талантов, как в Париже. Здесь спиртное текло по улицам словно воды Нила летом. И безудержное веселье переполняло каждую живую душу Парижа, надевавшую последние новинки в мире моды и смотревшую сверху вниз на ночные огни города с Эйфелевой башни, отплясывавшую чарльстон на вечеринках, которые превращались в один бесконечный праздник жизни.

Те года были яркими, распутными и неистовыми, и Франциск был свободен: ни притязания Турции на независимость, ни волнения в Ирландии, ни даже красная чума, ползущая из России, не могли отнять у Франции эйфории от опьянения его Парижем.

15. Ты слышишь людей, поющих о ненависти? Ты видишь, как ломается о камень улиц дерево? Ты видишь выстрелы, обрывающие еще одну жизнь? Ты слышишь кровь, заливающую дороги Парижа? Словно пыль на дороге; словно удар в легкие; словно опьяненный сладким вином; словно одурманенный дымом; словно шлюха, потерявшая своего патрона, сжирающая последние крохи надежды, смеющаяся гнилыми губами и прогнившей душой; словно бедность; словно счастье, низ, падение. Меня не спасти. Кто-нибудь, помогите. Умоляю. Не хочу больше. Остановитесь. Ещё! Ну же!

Уже слишком поздно. Монархия пала.

16. Звонок гремит в абсолютной тишине, Франция поднимает трубку и уже готов услышать новое указание своего президента, но раздается ледяной голос, пронизанный немыслимым гневом:

— Как ты мне это объяснишь?

— Это называется свобода слова, Иоанна. Мои журналисты выразили свой протест против действий твоего правительства по отношению к СМИ.

— Да как у тебя поднялась рука такое сделать с кольцами?

— Мои люди…

— А твои люди избирательны насчет того, кого пикетировать, да? Мне напомнить тебе о сотнях жизней, которые ты загубил в Ливии под знаменем демократии черного цвета и пахнущей тяжелым запахом мазута? И то, как быстро ты признал сирийскую оппозицию, которая первым делом ринулась сжигать собственные долги и судимости, официальной! Как ты превращаешь пламя в кострище! Ты хищник, которой никак не может насытиться, который ждет следующую жертву с одной мыслью — ещё. И я тебя презираю за это.

И что бы он ни хотел ответить, его будут слушать только короткие гудки.

17. Париж пахнет свободой. Люди плачут от радости, машут платками героям-освободителям. Они обнимаются и еще больше плачут, не веря, что это конец, что свобода уже пришла.

А в квартире на авеню Монтень невозможно тихо. Мужчина в зеленой военной форме осторожно, кончиками пальцев дотрогается до острых скул высокого молодого человека, словно тот туманное видение, которое пропадет, как только ты дотронешься, не веря, что после всех этих ужасов, которые будут напоминать о себе еще долгие годы кровоточащими ранами, наконец-то видит его. Другой шумно вздыхает, словно он вынырнул из глубин синего моря и делает первый жадный вдох, и тянется к зеленоглазому мужчине, крепко обнимая и надеясь, что теперь никогда не нужно будет его отпускать.

18. Танец освобождает: крутишься, крутишься, крутишься, забываешь все вокруг, забываешь себя, забываешь, что может быть так: одно неловкое движение, за короткий миг пламя охватывает весь наряд, дикие, звериные крики.

Ты смотришь, как твоего короля укрывает платьем отважная молодая дама, смотришь, как десяток охваченных огнем фигур мечутся, кричат, умирают. Ты смотришь.

Бывает, что танец освобождает навсегда.

19. Их убивают миллионами. Сжигают. Топят. Хоронят заживо. И ждут, когда чья-нибудь закованная, сломанная, умерщвленная рука вскинется, и люди вздохнут с облегчением: «Она не ведьма». Но такого не происходит, такого и не может произойти: они ведьмы, и дьявол их уже заждался за своим столом, где собираются все исчадия Ада насытиться душами, которые им удалось украсть из рук Церкви.

Франциск ненавидит ведьм. Он жаждет очистить себя от их зловония, он хочет увидеть их грязную, черную кровь и заставить их затравленную сущность страдать.

Хочется преклонить голову перед алтарем Всевышнего и в очередной раз прошептать, что еще одна мерзкая душа низвергнута, что спасены сотни других, которые уже не попадутся в сети и когти ведьм.

А то, что все делается во имя Церкви и ее богатств на бренной земле, Бог и так знает.

20. “Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют.” (1 Кор.6:9-10)