Вернуться в лето (гет)

Нажать кнопку, выслушать привычный мяв сигнализации, сунуть ключи в карман — здравствуй, супермаркет. Я устало окинул взглядом парковку, плотно набитую уже припорошенными снежком автомобилями, поднял воротник куртки и неспешно побрёл ко входу в толпе такого же офисного планктона. Типичный пятничный ритуал — после работы заехать в "Ленту" и затариться на всю следующую неделю. Ещё одна из примет пожравшего мою Родину капитализма.

Автоматические двери не успевают закрываться из-за непрерывно снующих туда-сюда людей. Я прохожу тамбур с лязгающи­ми под ногами решётками и окунаюсь в стандартно-пластмассовое потребительское царство. В глазах рябит от разноцветья рас­ставленных на стеллажах товаров, блестящей, заблаговременно развешанной новогодней мишуры, ехидного перемигивания гир­лянд, на фоне которого там и сям угрюмыми пятнами чернеют узколобые охранники, старательно бдящие, не вздумалось ли тебе стянуть втихаря плавленый сырок.

В уши немедленно бьёт звуковой фон из неразборчивого многоголосья людей, какофонии звонков мобильников, лязга те­лежек, стрекотания кассовых аппаратов и мерзкой навязчивой музычки, которую неизвестно зачем постоянно крутят в наших супермаркетах. Наверное, для отпугивания клиентов? Короче, отдельно взятый филиал ада. И я, как добропорядочный обы­ватель, цепляю за ручку одну из тележек и отправляюсь проходить все семь кругов...

Двадцать минут проторчав в очереди на кассе, я наконец-то получаю возможность покинуть сиё заведение. Колёсики на­битой продуктами тележки чертят в свежем снегу извилистые следы, а я запрокидываю голову и подставляю лицо под пада­ющие сверху снежинки. Раньше было лучше. Или нет? Как выяснилось, нормальная жизнь наряду с плюсами имеет и кучу ми­нусов. Вот только, боюсь, обратной дороги нет. Потому, что стоит оглянуться назад, и я, словно наяву, вижу осуждающий взгляд, говорящий мне: "Неужели ты так ничего и не понял?".

— Да понял я, понял, — тихо бурчу я себе под нос. — Вот только кому от этого лучше?

Я обхожу скалящийся самодовольством свиноподобный, распухший от стероидов внедорожник, и вот он — пожертвованный ро­дителями восьмилетний "пассат". Я лезу в карман за ключами, но как назло брелок выскальзывает из пальцев, со звоном от­скакивает от тележки и падает под ноги идущему навстречу мужику. Тот наклоняется, подбирает ключи и протягивает мне. Паль­цы касаются чужой руки, я сгребаю скользкий брелок, механически говорю: "Спасибо", перевожу взгляд на лицо благодетеля и замираю, пытаясь понять, почему он кажется таким знакомым. У того в карих глазах тоже проблески мучительно-тягостного чувс­тва узнавания. Он открывает рот и воспоминание, как вспышка, вытряхивает из закоулков памяти имя.

— Генка!

— Семён!

А в следующий миг он сгребает меня в охапку и от души колотит по спине. Генка... Мой друг детства. Мы познакомились ещё в детском садике. И подрались через десять минут из-за игрушечного кораблика. А ещё через пять — помирились. Потом бы­ла школа, где мы все десять лет сидели за одной партой. Он списывал у меня русский, а я у него — алгебру. Вместе мы дрались с хулиганами из соседней школы, вместе переживали первое в жизни похмелье и даже ухаживали за одной и той же дев­чонкой... А после школы наши дорожки разошлись: Генка подался в военное училище, а я в институт, который так и не закон­чил...

— Семён, братуха! Сколько лет, сколько зим! — в голосе Генки слышалась искренняя радость. — Ты гнусная скотина, кстати! Мог бы моим и адрес оставить! А то я возвращаюсь, а ты, оказывается, переехал!

Я виновато пожимаю плечами. Я тогда как раз лежал в больнице с воспалением лёгких, и переезд как-то прошёл мимо ме­ня. А потом стало не до того.

— Извини, так вышло.

— Прости, дорогая, так получилось, — ржёт Генка, сбивая на затылок рыжую шапку из лисьего меха. — Слухай, я вижу, ты уже за­купился? Мне тоже надо, так чего тут торчать? Может, посидим вечерком, вспомним былое? Не можем же мы вот так разойтись, верно?

— Верно, — я чувствую, как мои губы сами по себе расползаются в улыбке. Да, за последний год многое изменилось в моей жиз­ни, но вот так легко общаться хоть с кем-то у меня так и не получалось.

— Ты как, женат?

Я отрицательно качаю головой.

— Да нет, совершенно один. Даже родители обитают отдельно. А ты?

— А я развёлся, — Генка с досадой морщится. — Всё было по принципу: муж — это мгновенно уценённый жених. Хорошо хоть детишек завести не успели. Теперь живу с родителями. Ну, раз твой плацдарм чист, то у тебя?

— Давай, — я лезу во внутренний карман и понимаю, что блокнот с ручкой остались в конторе. — Чёрт, записать не на чем.

— Ерунда, — Генка достаёт смартфон и бодро тычет в сенсорный экран пальцем. — Щас же век электроники, вот и попользуемся.

Я смеюсь и диктую адрес. Затем мы обмениваемся номерами мобил, и Генка спешит к дверям супермаркета, а я гружу покуп­ки в машину и, продираясь сквозь осточертевшие пробки, еду домой...

— Уфф!

Я с облегчением падаю на скрипнувший пружинами диван. Генка — это хорошо. Но гости вообще — это плохо. Пришлось в кои-то веки заняться приборкой: собрать разбросанные по квартире грязные носки, повыбрасывать пустые пивные бутылки и перемыть гору грязной посуды. Ну и пригото­вить какую-никакую закуску. Но, слава богу, любым трудам рано или поздно, но приходит конец, и можно немного поваляться в ожидании визита старого друга. Из колонок негромко льётся Ричард Маркс, узор на потолочных плитках гипнотически действует на мозги, и я не замечаю, как потихоньку слипаются глаза, и я вижу сон...

Вот уже год, как я вижу один и тот же сон... Стоит провалиться в объятия Морфея, как передо мной появляется девушка. Го­лубоглазая девушка с длинными золотистыми косами. Девушка в пионерской форме — в серо-стальной юбке и ослепительно-бе­лой рубашке, на которой ярко алеет пионерский галстук. Девушка призывно протягивает ко мне руки, и я тянусь в ответ... но внезапно, как в паутине, вязну в странно сгустившемся воздухе. Пионерка что-то кричит мне, но воздушная стена глушит любой звук. И я бьюсь, как муха в паутине, рву эту стену руками, пробиваю её грудью. И тянусь, тянусь... Кажется, что стоит дотронуть­ся до её пальцев, и стена падёт... Но когда остаются считанные сантиметры, я просыпаюсь. Увы, в любом сне настаёт тот мо­мент, когда неизбежно приходится проснуться.

Я открыл глаза и нащупал лежащий на спинке дивана мобильник.

— Алло?

— Рэкет заказывали? Как нет? Тогда тыщу баксов за ложный вызов!

— Генка?

— Да я, кто ж ещё. Ты что, домофон не слышал?

— Да закемарил чуток, — смущённо признаюсь я, направляясь в прихожую.

— Эй вы, сонные тетери, открывайте Генке двери, — смеётся он прежде, чем нажать отбой.

Раздаётся трель висящего на стене домофона, я снимаю трубку и нажимаю кнопку. Привычное гнусное пиликанье, трубка возвращается на место, я приоткрываю дверь и возвращаюсь в комнату. У меня есть ещё пара-тройка минут, я сажусь на диван и прикрываю глаза в попытке вспомнить... Ну почему во сне я вижу её чётко до мельчайшей детали, до последней складочки на рубашке, до единичных, выбившихся из причёски волосков, до крохотных, дрожащих в уголках глаз слезинок... а стоит прос­нуться, и никакие потуги не помогают увидеть хоть что-то, кроме размытого серо-белого пятна? Ну почему? Проклятый "Со­вёнок"! Я бесконечно благодарен ему за то, что он заставил меня встряхнуться и выползти из норы на свет божий. Но в то же время знаю, что буду проклинать его до конца жизни. За любовь, которую он мне подарил и тут же безжалостно отнял. Я уже почти смирился с этой болью, но иногда, когда сердце сдавливают невидимые обручи, мне кажется, что это — слишком большая цена за то чудо, за невесть кем подаренный кусочек лета, за голубоглазую пионерку, которую я больше никогда не увижу... Но вот моё самоистязание прерывает топот ног, и я иду встречать гостя. В прихожую с шумом вваливается Генка и весело материт­ся, требуя забрать у него "горючее". Я принимаю у него тяжёлый позвякивающий пакет и предлагаю проходить. М-да, судя по количеству пива, Генка намерен с лихвой компенсировать десять лет, что мы с ним не виделись. Кажется, спать я лягу не скоро. На мгновение в душе появляется раздражение, что очередное свидание с моей Славей, пусть и во сне, откладывается, но я стиски­ваю зубы и сдерживаюсь. Генка не виноват, виноват во всём лишь один единственный идиот, которого я каждый день вижу в зеркале. И потому я принимаю из рук школьного друга откупоренную бутылку "Невского" и смеюсь над тут же вываленным пош­лым анекдотом. Время для моральных терзаний настанет позже, а пока попытаюсь забыться и провести вечер, как нормальный человек, встретивший давно не виденного друга...

— Вот так, просиживаю штаны. Ну, хоть платят прилично, — равнодушно говорю я. Мы сидим уже два часа, большая часть пива уже благополучно выпита, и наступила та стадия посиделок, когда охота поплакаться на жизнь. — Никому щас ничего не надо. Работа, ма­газин, дом. А помнишь, как мы хотели стать космонавтами?

— Как и все наши пацаны, наверное, — Генка согласно кивает вихрастой головой. — Иное время было. Совсем иное. Иные ценности, иные лю­ди.

— Люди всегда те же, просто цель пропала, — возражаю я. — Впрочем... А, к чёрту это всё. Ты-то где трудишься? Вроде ж в лёт­ное уехал поступать?

— Я? Ударно тружусь в Конторе Глубинного Бурения, — ухмыляется Генка. — Не прошёл я в лётчики.

Мимолётный укол сожаления о наших загубленных временем и жизнью мечтах.

— ФСБшник, стало быть... Кровавая гэбня. Ну и как, много шпионов наловил?

— Да нет, — он залпом допивает бутылку. — Я по другой части.

— Сам шпионишь? — ухмыляюсь я. — Как там в анекдоте: "Это я шпион, а ты — просто предатель."

Генка смеётся, затем его взгляд становится серьёзным.

— Нет, наш отдел занимается совсем другими вещами...

Он открывает следующий пузырь, но пить не спешит, глядя сквозь меня затуманившимися глазами.

— А-а-а, ладно, чёрт с ним, какой смысл... Заклятые друзья и так знают, у них тоже есть нечто подобное. Так что скажу, но без кон­кретики, само собой. Мы занимаемся странностями. Которые никогда и ни за что не признает официальная наука.

— Это что, всякими экстрасенсами, снежными человеками и летающими тарелочками? — с изрядной долей скептицизма в голосе спрашиваю я.

— Можно и так сказать, — Генка укоризненно грозит пальцем. — Ты зря смеёшься. На просторах нашей великой и необъятной хва­тает... всякого. А наши сраные яйцеголовые... перестрелять бы их к чёртовой матери! Если что-то не укладывается в их теории, то они предпочитают этого не замечать. Если факт противоречит теории, тем хуже для факта! Ты даже представить не можешь, какие порой случаются страшные и странные истории!

Выпитое пиво настраивает на благодушный лад, дарит лёгкость мыслей и развязывает язык.

— Могу, знаешь ли. Со мной год назад тоже приключилась одна невероятная история, хотя и совсем не страшная.

— Расскажешь? — а взгляд у Генки совершенно трезвый, в глубине глаз колючие огоньки.

— Да почему нет... Знаешь, это был почти такой же вечер, как сегодня. А началось всё с того, что я сел в автобус 410 маршрута...

И неожиданно для себя я вывалил на Генку всю историю, начиная с засыпания в стареньком ЛиАЗе и заканчивая тем, как проснулся в своей постели. Он слушал молча, не перебивая. А я говорил и говорил, вспоминая те короткие семь дней, лагерь, ребят... Задорно-шаловливую, умеющую лихо тырить чужие котлеты Ульянку. Грустно прячущуюся за книжкой Лену. Нахальную Алису, под наносной грубостью которой, как выяснилось, скрывалась на редкость ранимая душа. Тараторку Мику, торопящуюся выложить все свои новости случайному собеседнику, пока он не слинял, и она снова не осталась в своём одиночестве. И даже библиотечная мышь Женя не вызывала неприятных воспоминаний. Потому, что и она была неотъемлемой частью лагеря, этого чудесного сна наяву...

— М-да, любопытно, — сказал Генка, когда история подошла к концу. — Значит, там ты заснул в "Икарусе", а проснулся уже дома?

— Да, — я помолчал, вспоминая, что потерял, заснув в несущемся к оставшемуся безымянным райцентру автобусе. Моя рука на её талии, её голова доверчиво опущена на моё плечо, толстая коса кольцами свилась на моих коленях, щекоча кончиком рас­крытую ладонь... — Вот такая вот петрушка. Надеюсь, ты не считаешь, что я сошёл с ума?

— Нет, — отмахнулся Генка. — Мне известны вещи куда как покруче. И, что существенно, достоверно зафиксированные и задокументированные. Любопытно, очень любопытно. Однако, дружище, ты попал. Сам понимаешь, о таком я обязан доложить. И придётся тебе потерпеть наше внимание. С другой стороны, есть и плюсы: если этот "Совёнок" существу­ет... или существовал — нам его найти куда проще, чем тебе. Глядишь, и эта твоя Славяна отыщется. Хотя не знаю, будешь ли ты этому рад... Всё же времени немало прошло. Двадцать лет как минимум.

— Больше, — угрюмо ответил я. Вот и поговорил с другом. А теперь затаскают. — Там было край середина восьмидесятых.

— Да, не очень, — Генка с жалостью посмотрел на меня. — Если она — не сон, то ей сейчас лет сорок. Да... Если, конечно, она пе­режила времена развала Союза. Сам знаешь, тогда быть красивой девушкой было просто опасно. Уж извини, но это так. Но ис­кать будем. Жаль только, что лишь по описанию... Имя, конечно, не слишком распространённое, но и не самое редкое. Фамилию ты, разумеется, не спросил? А с лагерем ещё сложнее. Сколько этих "орлят", "совят", "аистят" затерялось на просторах бывшего СССР...

Я молчал, поглядывая в лучащиеся хитрецой глазки Генки.

— Ладно, чёрт с тобой. Знаешь, я сперва думал, что сошёл с ума... Но у меня был с собой смарт. Разумеется, без зарядного, а там он разрядился. Короче, проснулся-то я в своей постели... Но смарт был дохлый! Я это лишь на следующий день обнаружил. За­рядил и... У меня руки тряслись, честное слово. Потому, что там, до того как подохла батарея, я успел сделать два снимка.

Генка подобрался, как учуявший добычу хищник. Лёгкое опьянение слетело с него, словно смытое ведром воды, и он смот­рел на меня на редкость трезвым и осмысленным взглядом. Полноте, а было ли это опьянение?

— Значит, у тебя есть снимки? — вкрадчиво спросил он. — Ну, давай, колись.

Я вздохнул, понимая, что сам дурак. Ну кто меня тянул за язык?

— Ладно, всё равно ведь не слезешь, знаю я тебя. Снимки… да ещё и паспорт там остался. Пришлось восстанавливать.

Я разворачиваюсь к компу. Короткое движение мышкой оживляет давно погасший монитор. Несколько кликов, и я в нужной папке, где лежат всего лишь два графических файла. Двойной клик, и на экране разворачивается добрая старая ACDsee. На моё плечо опускается тяжёлая лапа Генки, но я не обращаю внимания, вглядываясь в свидетельство того, что всё было на са­мом деле. Серые ворота с вырезанной на стыке створок пятиконечной звездой, гипсовые статуи пионеров, знак автобусной оста­новки и надпись "Совёнок".

— Давай следующую, — говорит Генка, и я послушно прокручиваю на один щелчок колёсико мышки. На экране появляется новый снимок, и Генка восхищённо прищёлкивает языком. — Это и есть твоя Джульетта? А у тебя губа не дура, однако.

— Если бы у меня, — невесело улыбаюсь я, глядя на стоящую вполоборота девушку в пионерской форме, теребящую переброшен­ную на грудь косу. Я снимал её украдкой, когда она наблюдала за замышляющей очередную проказу Ульянкой, и теперь жалею об этом. Потому, что к вечеру того дня смартфон разрядился, и эта фотография стала последней. — Это она меня выбрала. Уж не знаю, за какие такие заслуги...

Генка молчит, он, чертяка, слишком умён. И я благодарен ему за отсутствие дурацких вопросов, вроде: "а ты её...?", ко­торые неизбежно задали бы большинство из моих знакомых. И я молчу, глядя на свою утрату. Вернуться бы туда, увидеть снова и крепко обнять, уткнувшись лицом в пахнущие летом пшеничные волосы. И не отпускать, и будь что будет...

— Куда тебе скинуть файлы? — глухо спрашиваю я.

Генка с сомнением глядит на меня, словно ожидая истерики, но я держусь. Год прошёл, я уже привык к этой боли. И он ро­ется в карманах и протягивает мне потёртую флэшку. Комп радостно сообщает, что обнаружено новое устройство и тут же нас­тойчиво рекомендует проверить на вирусы. Перетопчется. Я, не интересуясь содержимым флэшки, выделяю файлы и отправляю их на съёмный диск. Умная винда, не то что лет десять назад с девяносто восьмой мудохаться. Генка принимает металлический прямоугольничек и прячет в карман. И я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не дёрнуться в попытке отнять. Зачем? Ведь это — лишь копии снимков. Почему у меня такое чувство, словно я предаю Славю, отдаю её в чужие руки? Генка хлопает меня по пле­чу. Он всё понимает. Он всегда всё понимает. Двенадцать лет назад, когда сложный перелом правой руки закрыл передо мной дороги и в спорт, и в музыку, Генка так же, как сейчас, стоял рядом, и эта молчаливая поддержка была куда лучше, чем слезли­вые уверения родителей, что в жизни много других дорог…

— Прости, — негромко говорит он. — Если бы я знал, что всё так обернётся, ни за что бы не уехал…

Я вяло отмахиваюсь.

— Забей, мои проблемы — не повод перечёркивать собственную жизнь.

— А для чего тогда нужны друзья? — с кривой усмешкой спрашивает Генка. — Помнишь, когда-то мы не делили проблемы на мои и твои? Если была беда, она была общей.

— Времена меняются, Ген. Когда-то мы смотрели в синее небо, и мечтали, что однажды полетим туда. А потом жадные до денег и власти взрослые сожгли это небо над нами. И теперь мало кто смотрит вверх, всем нужны лишь деньги, человек человеку волк, это моё и так далее…

— Времена меняются лишь тогда, когда ты на это согласен, — неожиданно жёстко говорит Генка. — Даже в грязи можно и нужно оставаться человеком. Нет, если бы знал, как ты будешь гробить свою жизнь, остался бы и тащил за шиворот. Хватит ныть! Как думаешь, что бы сказала тебе она? — он кивает на экран монитора. — Или твоё приключение было напрасным?

— Не напрасным, — глухо отвечаю я, глядя на голубоглазую девушку. — Но лучше бы его не было вовсе. Ведь это всё, что у меня осталось. Легче жить, не имея вовсе, чем найти и потерять.

— Я бы с тобой на эту тему поспорил, да время уже позднее, — Генка смотрит на часы. — Засиделись, мне пора двигать. Завтра потревожу своего шефа, и начнём работать.

Я топаю за ним в прихожую и смотрю, как он натягивает ботинки, накидывает на плечи куртку и берётся за ручку двери. И уже на пороге, как клещами стискивая мою руку, смотрит мне в глаза.

— Семён, если она есть, я её найду. Обещаю.

* * *

Пять месяцев спустя.

Мне снится один и тот же сон. Голубоглазая пионерка призывно протягивает руки, и я тянусь, тянусь к ней изо всех сил. Мне даже кажется, что я слышу её голос, шепчущий: «Семён, пожалуйста…», мне кажется, что кончиками пальцев я уже чувс­твую тепло её руки… И как всегда в последний момент приходится проснуться.

Я нащупываю на спинке дивана орущий смартфон.

— Алло?

— Привет, сонная тетеря, — слышится в трубке жизнерадостный голос. — Хватит валяться, нас ждут великие дела!

— Генка?

— Нет блин, космический пират Весельчак У, — смеётся он. — Короче, есть кое-какие новости, так что поднимайся и собирайся. У тебя полтора часа, ровно в два буду ждать у твоего подъезда.

Не слушая моих возражений, он отключается, и я несколько минут тупо смотрю на погасший экран, прежде чем выругаться и бросить смарт обратно на спинку. Ну вот, лыко-мочало, начинай сначала.

Я ворчу себе под нос в течение всего времени, пока умываюсь, одеваюсь и готовлю нехитрый завтрак. Ворчу не просто так, а проклиная себя за длинный язык. Ну что мне стоило промолчать, так нет, потребовалось поплакаться в жилетку. Тогда, после разговора с Генкой, мурыжить меня начали уже в понедельник. Очень вежливый крепыш, предъявивший удостоверение капита­на ФСБ, изъял меня с работы и утащил в гэбистские застенки, где мне предстояло пройти семь кругов ада. Меня допрашивали устно, требовали письменно изложить историю моего приключения, а затем допрашивали снова. Хитрыми вопросами вытаскивая такие детали, каких я бы иначе и не вспомнил. Потом пытались составить фотороботы всех, с кем я общался в лагере, но из это­го ничего толком не вышло. Прекрасно видя их во снах, наяву я не мог представить их лиц даже в общих чертах. И лишь под гипнозом удалось что-то вытащить. А потом начались, как смеясь говорил Генка, экскурсии. В набитой хитроумной аппаратурой машине ме­ня возили по маршруту четыреста десятого автобуса. Затем стали ездить в самом автобусе. Я только качал головой. Наивные! Сколько раз я садился на этой остановке в этот автобус в надежде, что неведомая сила вновь отправит меня в моё лето. Но всё было тщетным. Я сдался через две недели, но ФСБшники так просто не отступали. Они даже сумели откопать тот старенький Ли­АЗ с бортовым номером 410, который чудом не успели отправить на свалку. И сперва мы ездили так, затем они пробовали меня усыплять какой-то химией, а после банально не давали сутками спать, позволяя сомкнуть глаза лишь в салоне автобуса. Не знаю, что им это дало, но двое очкариков, таскавшихся следом с какой-то аппаратурой в пластиковых кофрах, были подозри­тельно довольны. Один раз я даже расслышал, как один из них сказал другому: «Смотри, тэта поле — семьдесят единиц!». Чёрт его ведает, что это значило, но чуда, которого я подсознательно ждал, так и не произошло. И эта канитель продолжалась с ме­сяц, а потом всё внезапно кончилось, и я снова вернулся к рутине дом-работа-магазин. К моему удивлению, шеф ни словом не заикнулся по поводу моего месячного отсутствия. Уж не знаю, как и чем его прижали Генкины коллеги, но факт остаётся фак­том… И вот теперь, похоже, всё начинается заново…

Как бы там ни было, без пяти два я пнул ногой тяжёлую дверь подъезда, выбираясь на свет божий. Генка уже был здесь, разговаривая с памятным капитаном возле серебристого мерсовского микроавтобуса. Апрель в этом году выдался тёплый, и хо­тя по ночам ещё случались заморозки, днём вполне можно было ходить в одной рубашке, чем и пользовались ФСБшники, ле­ниво греясь на солнце.

— Привет, — буркнул я, перепрыгнув через лужу и злобно выматерившись — асфальт в нашем дворе, похоже, не ремонтировали с советских времён. В иные ямы запросто могло войти колесо этого же ФСБшного мерса. Хорошо так войти. По самую ступицу. — Чего стряслось?

— Да ничего особенного, — Генка стискивает мою руку. — Я же сказал: есть кое-какие новости. Загружайся.

Я тоскливо оглядываюсь на свой подъезд, понимая, что сбежать и запереться дома всё равно не удастся. Может, Генка и не будет за мной гоняться, зато вот этот капитан с волчьим взглядом — запросто.

— Далеко хоть ехать? — обречённо спрашиваю у Генки, забираясь в полутёмный салон, закрытый от излишне любопытных взгля­дов наглухо тонированными стёклами.

— Да не особо, — уклончиво отвечает он, заскакивая следом.

Последним внутри появляется капитан, и автопривод сдвигает дверь по направляющим, с неотвратимостью гильотины отсекая поток льющегося снаружи солнечного света. Я вздрагиваю от металлического щелчка — на секунду возникает ощущение, словно холодный металл только что сомкнулся на моей шее. Но в этот момент машина трогается, и я забываю обо всём, обеими руками вцепившись в кресло, пока микроавтобус переваливается по разбитому покрытию. Сзади что-то перекатывается по полу, раздаёт­ся какой-то лязг, кто-то сдавленно ойкает. Я с любопытством оглядываюсь. Зрение уже приспособилось к полумраку в салоне, и я вижу двух уже знакомых мне очкариков, кофры с аппаратурой и, надо же, Генкиного начальника, которого при мне называли Пал Палычем. И я с подозрением кошусь на Генку.

— Ген, что происходит?

— Да всё нормально. Я ж сказал, новости есть. Щас приедем, посмотришь кое-что... — он достаёт из лежащей на соседнем крес­ле сумки бутылку минералки и сворачивает пробку. — Пить хочешь?

— Да не особо, — отказываюсь я.

— Ну, как знаешь, — каким-то странным голосом говорит Генка, смотрит мне за спину и коротко кивает головой. — Извини, Семён, так будет лучше.

— Что? — успеваю тупо спросить я, прежде чем шеи касается холодный металл. Короткий укол, волна холода бежит от шеи вверх, заставляя шевелиться волосы на затылке, и картинка перед глазами расплывается влажным туманом. Да, права была Ульянка, ты ещё тот тормоз, выскакивает последняя мысль, а затем всё заволакивает непроглядная тьма.

Я просыпаюсь рывком, и с трудом сдерживаю слёзы обиды — ведь на этот раз мне почти удалось дотронуться до руки Слави. И потому я не сразу соображаю, где нахожусь. И, наверное, с пару минут бессмысленно таращусь вокруг, пытаясь сообразить, куда делась моя квартира с отстающими от стен обоями и просящим побелки потолком, и почему вокруг меня какие-то кресла. И вдруг разом вспоминаю события вчерашнего дня, и меня с новой силой захлёстывает обида. Но уже на Генку. За что он так пос­тупил со мной?

Стоп! Вчерашнего дня? Я прислушиваюсь к своим ощущениям и понимаю, что сейчас действительно раннее утро, машина стоит без движения, а в голове восхитительная лёгкость — я уже давно так хорошо не высыпался. Я поднимаюсь с кресла, машинально подхватывая спадающее синее армейское одеяло — надо же, кто-то позаботился. И даже спинку кресла откинул. Козлы... И вылезаю на­ружу, где слышатся голоса.

— ... думаю, всё же зря мы так, — говорит Генка, стоя у кормы микроавтобуса спиной ко мне.

— Так было надо, — судя по голосу, это Пал Палыч. — И вообще, товарищ старший лейтенант, приказы не обсуждаются. Зато те­перь клиент отдохнул, выспался и готов к употреблению.

— Точно, — хохотнул капитан. — Сходи-ка, разбуди его.

Генка разворачивается, видит меня и расплывается в улыбке.

— О, наша спящая красавица очнулась. С добрым утром.

Я смотрю на него далеко не самым добрым взглядом, и улыбка с лица Генки исчезает, словно стёртая тряпкой.

— Хочешь дать мне в морду? Понимаю, я бы на твоём месте тоже хотел. Но так на самом деле было лучше. Сейчас поймёшь. Иди сюда.

Я не спешу, лишь сейчас сообразив оглядеться вокруг. Микроавтобус стоит на обочине. Вдаль уходит извилистая двухполос­ная асфальтовая лента, никак не федеральная трасса. Сбоку от трассы тянутся едва зазеленевшие луга, а дальше... Во рту мгно­венно пересыхает, ноги подкашиваются, и я хватаюсь за ручку двери, взирая на гордо высящиеся мачты высоковольтки с таинс­твенно звенящими на лёгком ветру проводами. Вся злость на старого друга испаряется как по волшебству, и я оборачиваю к не­му наверняка бледную физиономию.

— Ген, это... — мой голос срывается. Неужели он нашёл?

— Да, Семён, это то, что ты думаешь, — сочувственно говорит Генка.

Я решаюсь и на ватных ногах обхожу машину. И замираю, глядя на кирпичную стену с колышками поверху, ворота с вы­резанной на стыке створок звездой, гипсовые статуи пионеров на кирпичных же тумбах... Одна из створок приоткрыта и слегка покачивается от дуновения весеннего ветра. И я стою перед этими воротами и не решаюсь сделать ни шагу в оживший сон, слов­но чего-то жду. Чего? Я знаю, что в этот раз чуда не будет, что Славяна не выйдет, не может выйти навстречу и сказать: "При­вет!". Потому, что прошла четверть века, и если та честная и открытая девушка пережила крушение страны и с детства усвоенных идеалов, лихие девяностые и дикий капитализм, у неё давно своя жизнь. Муж, дети… И в этой жизни нет места для того нескладно­го парня, что однажды появился в "Совёнке" с опозданием на неделю…

— Вот так, — задумчиво говорит Генка. — Знал бы ты, чего стоило отыскать этот лагерь по столь скудным приметам. Не так уж и мало "Совят" находятся на берегу реки с железнодорожным мостом неподалёку… Погоди-ка…

Он подходит к очкарикам, чьих имён и званий я не знаю, да и не стремлюсь узнать.

— Комплект эр-три готов?

— Да, в машине, — отзывается один из очкариков, оторвавшись от своей машинерии. — Принести?

— Не надо, я сам, — Генка ныряет в микроавтобус, возится там и через минуту возвращается с сумкой вроде тех, в которых но­сят ноутбуки. — Надевай!

Я перекидываю ремень через плечо. Тяжёленькая сумочка. Кило шесть-семь будет!

— Что там?

— Приборы, что же ещё, — пожимает плечами Генка. — Потом посмотрим, что они нам нарисуют. А теперь…

Он взмахивает рукой в приглашающем жесте, и я иду к воротам. Похоже, что удалённость от населённых мест уберегла ла­герь от двуногих хищников, но безжалостное время взяло своё: серая краска ворот облупилась, и висела неопрятными лоску­тами, некогда белые статуи пионеров потрескались и местами осыпались, как и штукатурка с тумб, на которых они стояли, назва­ние лагеря потеряло две буквы, превратившись в "совок". Мои губы искривились в тоскливой ухмылке. Какая ирония! Уроды, раздербанившие страну на удельные княжества, действительно превратили сверхдержаву в совок, чтобы лишь жрать от пуза и гадить в золотой унитаз. И им было наплевать и на труд прошлых поколений, потом и кровью строивших эту державу, и на ча­яния тех мальчиков и девочек, которые знали, что живут в лучшей в мире стране, которые каждое лето от души веселились в этих лагерях ещё не зная, что скоро коммунизм обольют всей мыслимой грязью, алые флаги и алые галстуки уйдут в прошлое, что скоро щедрое "мы" сменится алчным "я", и вчерашние одноклассники будут стрелять друг в друга из китайских «ТТ», сража­ясь за право взимать мзду с пары торговых точек, устроенных в здании какого-нибудь бывшего детского кружка…

Я в шаге от ворот. Щель между створками слишком мала, чтобы пролезть. Надо бы приоткрыть пошире, я протягиваю руку и касаюсь холодного с ночи ржавого железа…

Вспышка!

В лицо пыхает жаром от разогретого солнцем асфальта, в ушах звенит от пения птиц, с гудением пролетает какое-то насекомое и…

— Привет!

Я судорожно вздрагиваю, поднимаю взгляд и… утыкаюсь им в ржавую створку ворот, которой касаются мои подрагивающие пальцы.

— Ген… — голос срывается. — Ты видел?

— Видел что? — с недоумением спрашивает Генка.

Неужели галлюцинации? Из-за вколотой химии? А может, и не глюки — из-за спины доносится восторженный шёпот одного из очкариков:

— Тэта поле сто двадцать единиц!

Похоже, что всё же не глюки. Я даже уверен в этом. Потому, что стоило мне коснуться этих ворот, и что-то изменилось во мне и в окружающем мире. И я толкаю створку, открывающуюся под немилосердный визг давно не смазываемых петель. Лагерь зовёт меня, и что-то внутри отзывается на этот зов. И я, уже не колеблясь, иду по потрескавшейся дорожке, сквозь трещины ко­торой местами уже проросли молодые побеги. И пройдя двадцать метров, останавливаюсь у корпуса, где некогда Шурик и Элек­троник пытались смастерить самодельного робота. На ободранной двери громадный ржавый замок, часть шифера с крыши, как раз в том месте, откуда навернулся Шурик, потрескалась и сползла на землю, из окна торчала сломанная ветка дерева, крепив­шие к стене пучок кабелей скобы проржавели, и толстые чёрные провода провисли, бесстыдно демонстрируя сквозь прорехи в потрескавшейся изоляции разноцветные жилки внутри.

Вспышка!

Глаза режет яркий свет полуденного солнца, пьянит неповто­римый аромат летнего леса. И у крыльца целёхонького клуба стоит пионерка с зелёными глазами и странной причёской, в виде раздвоенных хвостиков. Из растущих у самого крыльца кустов выскакивает девочка помладше и вскидывает руку, тряся перед самым носом зеленоглазки здоровенным кузнечиком.

— И-и-ииии!

В ушах ещё звенит вопль Лены, а я хватаю ртом воздух как выброшенная на песок рыба, глядя на ржавый замок и свиса­ющие со стены кабели. Сзади опять шепчутся очкарики:

— Сто девяносто пять единиц! Фантастика!

— Что тут было? — спрашивает Генка.

— Тут? — хрипло отвечаю я. — Кружки были. Технический, модельный, ещё что-то… Ген, а чему ваши технари радуются? Что за тэ­та поле такое?

— Это, Семён Викторович, — раздаётся голос генкиного начальника, — поле Тульского-Токарева. Термин, означающий определённого рода физическое по­ле, возникающее рядом с аномальными проявлениями.

— Наверное, сперва так и называли — ТТ, — усмехаюсь я. — Чувство юмора у силовиков обычно довольно плоское.

За спиной слышится смешок.

— Так и есть, — говорит Пал Палыч. — Но потом решили придать названию более наукообразный вид, и взяли подходящую букву греческого алфавита. А вот почему эти ребятки так радуются, так это потому, что вы для нас — находка. Ещё никогда не уда­валось зафиксировать тэта поле напряжённостью свыше трёхсот единиц. Правда, фоновое значение в три-четыре единицы можно найти почти везде, а в больших городах так и до десяти единиц. Но, повторюсь, на сегодняшний день известный максимум — это триста единиц. А сегодня, пожалуй, рекорд будет перекрыт. Если воп­росов больше нет, может быть, пойдём дальше?

Вопросов хватает, вот только хочу ли я знать ответы? И я послушно иду дальше и сворачиваю налево. Ещё метров тридцать, и перед нами аккуратный корпус с остеклённой верандой. Правда, добрая половина стёкол высыпалась из рассохшегося переп­лёта и лежит на земле, рассыпавшись на грязные осколки, но в целом музыкальный кружок сохранился неплохо. Я толкаю не­запертую дверь, вхожу внутрь и оглядываюсь. Внутри всё та же унылая атмосфера запустения, коей накрыт весь лагерь. Криво висит на одном гвозде старая школьная доска, на которой ещё различимы остатки написанных мелом нот. На подгнивших и просевших досках пола догнивают нанесённые через незакрытое окно листья. В углу у стены валяется портрет какого-то композитора, а вот инструменты исчезли, наверное, их всё же вывезли. Или перенесли на склад, кто знает? Впрочем, исчезло не всё. Я откидываю крышку с клавиатуры рояля и касаюсь гладких белых клавиш. Механизм отзывается на нажатие, молоточек ударяет по струне, и под украшенным протечками потолком раздаётся на удивление чистый звук, совершенно неуместный посре­ди царствующей разрухи. Я рефлекторно захлопываю крышку, разворачиваюсь и цепляю ногой задвинутую под рояль табурет­ку. С неё слетает и с грохотом катится по полу потускневший мятый тромбон…

Вспышка!

— Его вечно все роняют, — улыбается стройная пионерка с азиатскими чертами лица, глядя на меня шальными глазищами…

— Двести сорок восемь единиц!

Я трясу головой, пытаясь сообразить, где явь, а где видения, под ногой трескается подгнившая доска, и я едва не прикладываюсь носом о рояль. Выручает ухвативший за плечо Генка. И я поспешно выхожу на улицу. Лагерь смотрит на меня слепыми окнами домиков и корпусов. Породившая его страна мертва уже двадцать лет, но "Совёнок" всё ещё жив, я чувствую это! Лагерь стой­ко сопротивляется умиранию, медленно, но неуклонно проигрывая атакам дождя, ветра, леса и подтачивающих древесину на­секомых. Но в то же время ощущается и какая-то надежда, я словно слышу вползающий в уши шёпот: "Иди и смотри". И я иду дальше.

Возвращаться к ведущей от ворот дорожке лень, и я продираюсь прямо через кусты. Когда-то тут была хорошо утоптанная тропинка, но теперь она изрядно подзаросла. Плевать! Ветки с только проклюнувшимися листочками расступаются, и я вижу ря­ды летних домиков. Иду по дорожке, справа угрюмо сереет сложенная из силикатного кирпича стена административного корпу­са, слева — потемневшие от времени и дождей обиталища пионеров, похожие то на половинки бочек, то на снятые с дачных домов чердаки. Сворачиваю налево по дорожке, затем между двумя "бочками", и вот он — двускатный домик вожатой. Дверь заперта, замок выдержал двадцать лет без касания человеческих рук, но я знаю, чувствую, что сейчас можно, и с силой нажимаю пле­чом на дверь. Рассохшийся косяк трескается, и дверь распахивается внутрь. Внутри пусто и тихо. В голове будто смеётся ехид­ное второе я: "А ты чего ждал? Что Ольга Дмитриевна вот так и просидит здесь все двадцать пять лет?". Да ничего я не ждал, просто мне показалось, что я должен тут побывать. Подхожу к окну, откидываю белую занавеску и осматриваюсь. Голые койки с туго натянутой панцирной сеткой, стол под окном, попорченный сыростью постер с Фантомасом, покосившийся шкаф… Я подхожу и с опаской заглядываю в пыльное зеркало.

Вспышка!

— А мне кажется, что очень даже похож! Посмотри!

Из зеркала на меня глядит парень, дай бог, лет семнадцати, если не меньше. Это я?

— Триста десять единиц! Невероятно!

Снова яйцеголовые… Ещё раз любуюсь в зеркало на свою небритую со вчерашнего дня физиономию, а потом зачем-то от­крываю шкаф и тупо смотрю внутрь. Затем протягиваю руку и снимаю висящее на вешалке пальто.

— Надо же… Нашлось. А ведь там я забыл его в салоне автобуса.

— Ты уверен? — с сомнением спрашивает Генка. — Ведь лагерь действовал до самого развала Союза. И что, пальто так и висело? Никто не прибрал к рукам или не выбросил?

— Не знаю, — я щупаю толстую ткань. — Мне кажется, что нет. Не похоже оно на провисевшее здесь четверть века.

Неужели лагерь ждал моего возвращения? Иначе что бы означал этот привет из прошлого? Кто или... что? Какая сила по­местила посеянную мной одёжку в этот шкаф в расчёте, что я загляну сюда?

— Ну, может оно и не твоё?

Я усмехаюсь и лезу во внутренний карман. Там, конечно, пусто, но это меня не смущает. Я постоянно забывал зашить прор­вавшуюся подкладку, и паспорт нередко проваливался вниз. Я сую руку сквозь дыру, нащупываю плотный прямоугольник и вы­таскиваю тонкую книжицу в кожаной обложке с вытисненным на ней двуглавым орлом и надписью "Паспорт". Генка немедленно отбирает его у меня.

— Там ещё должно быть сотни три, я с собой таскал на крайний случай.

Генка медленно, с недоверчивым выражением на лице, открывает паспорт и так же медленно достаёт заложенные за об­ложку три сотенные бумажки. Я протягиваю руку, но появившийся из-за плеча Пал Палыч кладёт мне в ладонь пятисотенную и хозяйственно прибирает паспорт и сотенные бумажки в полиэтиленовый пакет.

— На анализ, — поясняет он, — а паспорт так и вовсе у вас новый есть. Два иметь не положено.

Затем ловко отбирает у меня пальто и передаёт добычу капитану. Тот недовольно сопит, но возражать не смеет и перебра­сывает тяжёленькую одежку через руку. Я провожаю своё пальто огорчённым взглядом и предлагаю идти дальше. В маленьком домике такой компанией не повернуться, поэтому выхожу последним, аккуратно притворив за собой дверь.

— Туда.

Мы проходим мимо домика, где жила Славя. Я печально смотрю на него, но прохожу мимо. Почему-то я уверен, что туда мне не надо. Сворачиваю налево, короткая дорожка, и передо мной крыльцо лагерной библиотеки. Верхняя петля вывернулась из подгнившего косяка, и дверь, провернувшись на нижней, выпала наружу. Под молчаливым взглядом Пал Палыча Генка шустро оттащил тяжёлую створку в сторону, и я прошёл в помещение. А вот отсюда ничего не вывозили. Никто не позарился на разум­ное, доброе, вечное? Библиотека, как ни странно, была почти в полном порядке. Наверное, дверь отвалилась совсем недавно, и сюда не успело нанести много грязи. Я прошёл вдоль стеллажей с пыльными томиками на них, мимоходом погладил по лысине мраморно­го Ильича и открыл заднюю дверь. Здесь царил творческий беспорядок — повсюду тюбики с клеем и красками, черновики ста­тей, наброски рисунков, чистые листы ватмана… На стеллаже лежали свёрнутые рулонами стенгазеты. Я принялся механически перебирать их. Девяностый год, первая смена… Восемьдесят девятый, вторая… Пока не замер, глядя на рисунок, где был на­рисован я сам. Кто-то… Точнее, Лена, нарисовала меня в позе перелезающего через препятствие грабителя, только вместо меш­ка на плече у меня была рыжая девица в пионерской форме. А вторая рыжая в красной майке гналась за мной с пожарным вед­ром, из которого летели брызги.

— Это что? — деловито спросил Пал Палыч.

— Это мне пытались штрафную влить за опоздание на смену, — жалко улыбаюсь я. — Но я отбился.

Он хмыкает, но воздерживается от комментариев. Повелительный взгляд, и к добыче капитана прибавляется стенгазета. Я возвращаюсь обратно в зал и неторопливо иду к выходу, на ходу касаясь рукой конторки, на которой так и стоят коробочки с чи­тательскими билетами.

Вспышка!

— И не пытайся хлопнуть дверью, там доводчик!

Я вздрагиваю.

— Триста двадцать девять единиц!

Я выхожу на улицу и иду в обратную сторону.

— Здесь был медпункт.

А вот в медпункте дверь явно выломана. Неужели кто-то рассчитывал откопать среди зелёнки, бинтов и активированного уг­ля запасы промедола? Глупо. Я прохожу мимо, беру левее и выхожу к задней стороне столовой. Приходится обойти кругом. Я поднимаюсь на веранду и пробую дверь. Заперто.

Вспышка!

— Сам что ли жрать не хочешь? Ульянка-то тебя с ужином прокатила! — зло шипит рыжая Двачевская.

Я отшатываюсь назад, едва не натыкаясь на радующихся очкариков.

— Триста девяносто единиц!

Я бреду, спотыкаясь и не разбирая дороги перед собой, и очухиваюсь лишь на берегу, едва не сверзившись в воду.

— Дьявол!

— Не накличь! — Генка суеверно сплёвывает через плечо, чуть не угодив в отскочившего капитана. — С тобой ни в чём нельзя быть уверенным!

Я сворачиваю направо и через три минуты выхожу к лодочной пристани. Жалкое зрелище. Понтоны, на которых держалась пристань, проржавели, и наполовину затопленное сооружение торчало из воды, всем своим жалким видом навевая тоску. Лодки тоже никому не понадобились и медленно догнивали на дне, выставив на воздух лишь прикованные цепями к мосткам носы.

Вспышка!

— Так тебе не сюда, — с широкой улыбкой говорит девушка в белом, выгодно подчёркивающем все достоинства её фигурки, ку­пальнике. — Подожди, я тут уже закончила, сейчас оденусь и провожу тебя.

— Четыреста восемьдесят пять! — шепчет за спиной очкарик.

Моё лицо, наверное, напоминает застывшую маску. Генка с тревогой глядит на меня, когда я бездумно смотрю вдаль на же­лезнодорожный мост.

— Ветка недействующая, — сухо говорит Пал Палыч. — Раньше по ней возили уголь на ТЭЦ, но в девяностом станцию перевели на газ.

Господи, зачем он мне это говорит? Я отворачиваюсь от реки и иду в сторону площади. Там всё так же высится позеленев­ший памятник неизвестному деятелю неизвестно чего.

— Генда, — читает Пал Палыч. — Хм, не знаю такого.

Он заинтересовано вглядывается в интеллигентно-очкастую физиономию запечатлённого в бронзе товарища.

Вспышка!

— Начнём экскурсию с площади! — говорит мне блондинистый парень с волнистыми волосами. Здесь у нас Генда и… и Лена!

— Пятьсот шестьсят две! — восторженно-опасливый возглас очкариков.

Капитан бросает на меня настороженный взгляд, но в этот момент у него на поясе хрипит рация. Пал Палыч сдёргивает чёр­ный пластиковый брусок с торчащим усиком антенны с ремня своего подчинённого.

— На приёме!

— Они уже подъехали! — сообщает, видимо, оставшийся в машине водитель.

— Понял, идём, — он суёт рацию в карман куртки и подталкивает меня в спину. — Идёмте, Семён Викторович. Здесь мы, пожалуй, закончили.

Ага, конечно! Будь я один, заглянул бы и в спортгородок, и на пляж, и к лесному озеру… Но кто мне даст? И я покорно бре­ду к воротам, опустив голову и уже не глядя по сторонам…

Сперва мне показалось, что после всего начало двоиться в глазах: на обочине стояли уже два мерсовских микроавтобуса. Да у них даже передние колёса вывернуты одинаково! Но присмотревшись, я понял, что их и в самом деле два. У второго не бы­ло царапины на крыле.

— А это что? Ещё какие-нибудь учёные? Или сразу расстрельная команда?

Пал Палыч задумчиво покосился на меня, хмыкнул и помахал рукой. В водительское окно было видно, как шофёр обернулся и что-то сказал сидящим в салоне. Вжикнула скользнувшая по направляющим сдвижная дверь, песок на обочине скрипнул под ногами вышедших из машины людей, и послышался не слишком довольный женский голос:

— И зачем меня сюда привезли? Только не надо вешать лапшу про государственную безопасность и правительственные интересы. Какая может быть госбезопасность в этом несчастном лагере?

— Может, — увещевающим тоном ответил мужской голос.

Первым из-за кормы микроавтобуса показался мужчина, во всём, кроме лица близнец нашего капитана. Такой же насто­роженно-зыркающий взгляд с примесью эдакой, свойственной не слишком большим, но начальникам, холодной брезгливости. А за ним вышла продолжающая ворчать женщина. Синие, заправленные в замшевые сапожки, джинсы. Чёрная кожаная курточка, короткие светлые волосы… На нас она не обратила никакого внимания, продолжая капать на мозги своему ФСБшнику. А я… я словно примороженный стоял на месте, не в силах сделать шаг навстречу. Но вот её взгляд скользнул по нашей группе, мазнул по моему лицу и вернулся обратно. Она нахмурилась, всматриваясь в мою физиономию, и тогда, почувствовав, что язык кое-как повинуется мне, я тихо сказал:

— Славя? Славя, это правда ты?

Синие глаза широко распахнулись, превратившись в дрожащие озёра.

— Семён?

Она страшно побледнела, прижала ко рту подрагивающие пальцы и тихо осела на асфальт. Приехавший с ней ФСБшник ед­ва успел подхватить женщину и теперь с немым вопросом в глазах смотрел на Пал Палыча.

— Что смотрите? — рявкнул он. — Геннадий, аптечку, живо!..

Нам позволили отойти в сторонку к воротам лагеря, и мы стояли лицом к лицу, глаза в глаза, держась за руки. И на сей раз не было никакой стены между нами.

— Я тогда чуть с ума не сошла, — грустно сказала она. — Меня Ольга Дмитриевна разбудила: мол приехали, пора выходить. Я ог­лядываюсь, а тебя нигде нет! Спрашиваю: а где Семён? А в ответ с искренним изумлением: какой ещё Семён? Понимаешь, тебя никто не помнил! Никто, кроме меня! Ни вожатая, ни Женя, ни наши изобретатели… Даже Ульянка… она сделала тебе столько па­костей, а на мои вопросы лишь покрутила пальцем у виска. Я уж было думала, что мне всё привиделось… И лишь в октябре по­няла, что ты был на самом деле… У нас в школе проводили гинекологический осмотр, и там выяснилось, что я не… — она слегка красне­ет. — Дома скандал был, отец даже выпорол ремнём. А я радовалась, ведь я до лагеря ни с кем… И это значит, что я — не сумас­шедшая. Что ты был там со мной…

Я с жалостью смотрел на мою Славю. Время не пощадило и её — пышные волосы утратили золотистый блеск, став просто русыми, в уголках глаз наметились первые морщинки, а глаза… они остались синими, вот только теперь в них вместо бездонной глубины летнего неба призрачно голубел осенний ледок.

— У тебя были красивые косы… — шепчу я.

— Я их срезала, — невесело говорит она. — Храню в коробке, как память о нашем лете. Знаешь, мне как-то невыносима была мысль, что другой парень будет прикасаться к ним…

— Глупо, наверное, — отвечаю я, чтобы сказать хоть что-то.

— Наверное, — она делает полшага ко мне. — Я ведь так и не вышла замуж. Не смогла. Несколько раз ездила в Ленинград… ты же говорил, что оттуда… Разумеется, это была дурацкая идея. Как отыскать человека в пятимиллионном городе? Да и разве я могла знать, что ты…

— Я тогда ещё пешком под стол ходил…

— Да, — в уголках её глаз дрожат слезинки. — Я постарела, а ты ещё такой молодой… Жизнь прошла, я и не заметила, как…

— Не смей так говорить! — я хватаю Славю за плечи. — Ты… мы…

Её лицо совсем близко, и я отбрасываю глупые слова… И мне не кажется, что я целуюсь с сорокалетней женщиной. Её губы тёплые и упругие, а свисающая на лицо прядь волос как и тогда пахнет летом… Лёд в её глазах дрожит и выгибается под на­пором чего-то, рвущегося изнутри. А потом его рассекают трещины, из которых брызжет ослепительной синевой и летним теп­лом. И я позволяю себе утонуть в этой синей бездне, зная, что теперь всё будет в порядке... В лицо бьёт жаркий луч солнца, и Славя отстраняется, с удивлением глядя на белые статуи пионеров, на свежевыкрашенные ворота, на яркую зелень кустов… И я смотрю, как она недоверчиво нащупывает пионерский галстук, и машинально перебрасывает на грудь длинную золотистую косу. И глупо улыбаюсь от счастья…

* * *

— Тэта поле… девятьсот единиц! Тысяча двести… две тысячи… — голос очкарика срывается на крик.

Генка обернулся к замершим у ворот в обнимку Семёну и Славе. Что-то определённо менялось в окружающем мире. Облачный покров над го­ловами разошёлся, и парочка стояла в ослепительно ярких солнечных лучах. Яркий свет резал глаза, и видно было неважно, но Генка мог бы поклясться, что эти двое стали ниже ростом… и что это у девушки? Косы? И их одежда… Это же пионерская форма! Неужели он угадал? Похоже, что так: неведомая сила сминала пространство, выгибая его подобно линзе вокруг двоих у ворот.

— Пять тысяч сто! — придушенно прохрипел очкарик. На его лице — нескрываемый ужас. — Они же сейчас…

— Капитан! — хлестнул голос Пал Палыча.

Капитан, давно сложивший пальто Семёна и стенгазету в микроавтобус и сейчас болтавший с тем, кто привёз Славю, резко обернулся, выхватывая из кобуры пистолет. Клацнул затвор, дослав патрон в патронник, ствол нацелился на двоих у ворот, ука­зательный палец выбрал холостой ход спускового крючка…

Ба-бах!

Генка отбил ствол в сторону, ударил капитана ногой в пах и взял вооружённую руку на приём. Мгновение, и капитан уже распростёрся лицом вниз на асфальте. Генка вырубил его точно рассчитанным ударом в затылок и развернулся, вскидывая ору­жие…

Ба-бах! Ба-бах!

Первая пуля ударила Генку в левое плечо, отчего он рефлекторно нажал на спуск. Пуля влепилась в корму микроавтобуса, посыпались осколки стекла.

Ба-бах!

Второй выстрел приехавшего со Славей угодил Генке в живот. Старлей выронил ствол, его колени подломились, и Генка упал на бок, корчась от жуткой боли.

— Тэта поле шесть... восемь пятьсот… десять тысяч… Прибор зашкалило!

— Майор!

ФСБшник отвёл ствол от лежащего на земле Генки и сделал три выстрела подряд, целясь в спину Семёну. Генка зажмурился — он знал, что пуля из табельного ГШ-18 может пробить обоих навылет. Но вместо удовлетворённого возгласа послышались лишь неразборчивые матюки, а затем прозвучали ещё несколько выстрелов.

— Хватит, не жги патроны, — сердито сказал Пал Палыч, и Генка рискнул открыть глаза.

Рана страшно болела, глаза слезились, но старлей успел разглядеть в гаснущем сиянии, как двое в белых рубашках ис­чезли в приоткрытых лагерных воротах, а затем мираж истаял, брызнув на прощание невероятно яркой и сочной радугой.

— Тэта поле — ноль, — сказал старший из очкариков, с недоверием постучав пальцем по индикатору на панели прибора. — Ноль, совершенно. Даже фона нет.

Пал Палыч мрачно посмотрел на него, затем подошёл к Генке и присел возле него на корточки.

— Удивил ты меня, Геннадий, — задумчиво сказал он. — Не ожидал я такого… И зачем?

— Им… там… будет… лучше… — прохрипел Генка, хватая ртом воздух после каждого слова.

— Да? — Пал Палыч прикрыл глаза и пощёлкал в воздухе пальцами, словно пытаясь ухватить ускользающую мысль. — Чёрт! Сум­ка! Ты повесил на него сумку! Там же не эр-три?

— Нет, — Генка даже сумел улыбнуться. — Там… там… ноутбук… с информацией… И письмо… с инструкциями… к кому…

Силы оставили Генку, и он замолчал.

— Ну ты и сволочь… Ты предполагал, что случится нечто в этом роде? — Пал Палыч выпрямился и с сожалением покачал го­ловой. — Ты хоть понимаешь, к чему это может привести?

Кривая улыбка Генки показала, что он понимает и ни на секунду не сожалеет о содеянном.

— Ясно. Жаль, разочаровал ты меня, — Пал Палыч отошёл в сторону. — Капитан!

Пришедший в себя капитан, который успел подобрать свой пистолет, посмотрел на начальника, подошёл к Генке и направил ствол ему в лоб.

— Знаешь, я понимаю, что ты хотел позаботиться о приятеле… Но дружба — дружбой, а служба — службой. Извини, ничего лично­го…

Палец напрягся на спусковом крючке, Генка закрыл глаза в ожидании выстрела…

— Что за херня? — капитан озадаченно передёрнул затвор и снова нажал на спуск.

— Поздно! — с трудом выдохнул Генка, глядя на неспешно тающий в воздухе пистолет.

— Сука, нет! — заорал майор, чьи руки уже исчезли до локтей.

Рядом в ужасе метались и кричали бывшие коллеги, а Генка, который больше не чувствовал боли, лежал и с улыбкой смотрел, как стремительно расползаются облака, и думал, что если Семён всё сделал правильно, то у него ещё будет шанс однажды взмыть в это безоблачное небо и посмотреть на Землю с орбиты…

* * *

— Что это? — Славя ошеломлённо смотрела на меня, на бушующую зелень, на ровный асфальт у ворот…

— Мне кажется, кто-то подарил нам второй шанс!

— Да? — Славя просияла, но тут же нахмурилась. — Странно…

— Что? — испуганно спросил я.

— Да нет, ничего такого… Знаешь, та взрослая жизнь… — она задумчиво потеребила косу. — Я её помню, но смутно… как давным-давно просмотренное кино.

— Ну и забудь, теперь всё будет иначе! — я беру девушку за руку. — Всё будет хорошо!

Она прижимается ко мне, и качнувшаяся на ремне тяжёлая сумка утыкается ей в бедро.

— А это у тебя что?

— Да это ФСБшные приборы. Выкинуть что ли?

— Не стоит разбрасываться такими вещами, — серьёзно говорит Славя. — Думаю, это нам ещё пригодится. После лагеря. А те­перь…

Она заставляет меня оглянуться. На дороге нет и следа от мерсовских микроавтобусов, зато стоит исходящий жаром остывающего двигателя рейсовый "Икарус".

— Если я правильно понимаю, у нас целых семь дней, — лукаво улыбается голубоглазая пионерка. — Пойдём?

Она хватает меня за руку и тащит за ворота. Тогда мы ещё не знали, что мне подсунул Генка вместо научных приборов. Не знали, что впереди предстоят мучения в КГБ, где меня и Славю будут мурыжить аж до октября, зато потом сделают легальные документы и выделят однокомнатную квартиру. Не знали, что очень скоро в результате несчастного случая скончаются некие очень высокопоставленные партийные деятели. Что выступления националистов в братских республиках безжалостно раздавят сапогами десантни­ков, и что в далёком 2012 году на Дворце Съездов по-прежнему будет виться на ветру алое полотнище с серпом и молотом. Что и в этом варианте истории мне не удастся стать космонавтом — КГБ так и не выпустит нас со Славей из своих когтей, и до самой пен­сии мы будем трудиться в этой почтенной конторе. Впереди нас ждала долгая интересная жизнь, дети, внуки… Но всё это было ещё где-то далеко в будущем. А пока мы шли по дорожке лагеря в наше бесконечное лето, и встречные ребята провожали нас удивлёнными взглядами, не понимая, почему помощница вожатой держится за руку какого-то незнакомого пионера, и почему они оба так счастливы.