Парадоксы восприятия (джен)

— Т-ш-ш, — говорит тихий и ласковый голос, и лба Августуса касается восхитительно прохладная ткань. Она обтирает воспалённое от жара лицо, а потом уверенная рука приподнимает его голову, а губ касается что-то твёрдое и прохладное. — Нужно выпить, — говорит голос. — Медленно. Невкусно, но надо.

Он глотает — жидкость холодная, что приятно, и действительно крайне отвратительна на вкус, но это не важно — раз нужно, значит, нужно.

— Хорошо, — голос, кажется, улыбается, а рука опускает голову на подушку. — Сейчас станет легче…

Что же с ним такое? Руквуд никак не может вспомнить… с ним что-то произошло... непредвиденное. Что очень плохо… что же случилось? Он пытается хотя бы открыть глаза, но сил нет, а веки кажутся такими тяжёлыми. Он оставляет эти попытки и пробует что-то сказать — бесполезно… язык ещё тяжелее и совсем не хочет двигаться.

— Ш-ш-ш, — звучит тот же голос, очень ласково, почти нежно. — Всё хорошо… потерпите немножко…

Прохладные осторожные пальцы касаются его лица и гладят его — так странно…

— Вы всех нас спасли, — шепчет голос. — Я даже представить себе такого не мог… это было невероятно красиво!

Спас? Он мог, если пришлось бы — почему же невероятно? Как же болит голова… Ещё жжёт бедро и руку и ужасно хочется пить, даже не важно, что — во рту сухо до боли, язык распух, кажется, и кажется настолько шершавым, что царапает нёбо.

— Поспите, — произносит голос, и прохладные руки исчезают. Поверхность под Руквудом — кровать? — чуть качается: видимо, сидящий на ней человек встаёт. Ему не хочется, чтобы тот уходил — сейчас это его единственная связь с реальностью, и потерять её неприятно. Августус стонет и пытается выразить это — и у него получается, но не вербально, а мысленно. Сознание, в которое он попадает, кажется ему знакомым и очень тёплым и светлым — он сосредотачивается и вспоминает, наконец, имя: «Мальсибер». Тот сразу же возвращается — свет, видимый сквозь закрытые веки, загораживает его тень — присаживается на край кровати, зачем-то берёт его руку в свои: — Я останусь, конечно. Не надо так напрягаться, я сам вас впущу…

Он и вправду впускает — сознание его становится совершенно открытым, и Руквуду это ощущение вполне знакомо, а сейчас оно ещё и очень уместно и, пожалуй, приятно. Ему хочется вспомнить, что же случилось — и Мальсибер ему тут же показывает.

Змей. Пляж. Сметаемая в море гигантский хвостом палатка … Огромная морская тварь, по непонятной причине выбросившаяся на берег и ползущая почему-то к городу Статут… инструкции… битва, практически один на один, от юноши толку немного: во-первых, это не его дело, во-вторых, он ничего не умеет, в-третьих, он попросту ещё не здоров. Однако кое-что он всё-таки делает — например, очень удачно и вовремя ставит щитовые чары, не пуская тварь туда, к людям, и не менее удачно отвлекает её — кажется, совсем не боясь: дразнит, а потом слепит, пуская в глаза дурацкие солнечные зайчики. Но это действительно помогает — хотя основную работу делает, конечно же, Руквуд. И это правильно — только так и правильно, на самом-то деле… А юноша молодец…

— Хватит, — очень мягко говорит тот, касаясь ладонью его закрытых глаз. — Вы устанете. Целители вам запретили… я вам потом покажу всё что вы захотите. Что смогу, — поправляется он.

И снова встаёт, чтобы уйти — и, почувствовав его сопротивление, опять садится.

— Давайте я с вами просто поговорю, — предлагает он, — а вы просто послушаете? Но делать ничего не станете? Вам совсем сейчас нельзя… я не хочу, чтобы с вами что-то плохое случилось, — искренне говорит он. Эта искренность странна — не сам её факт, а то, что тот действительно беспокоится и переживает: они же едва знакомы… А юноша тем временем начинает болтать: про Италию, про змеев вообще и про морских — в частности, про уроки ухода за магическими существами, даже про легенды, которые ходят про Отдел Тайн, и всё это очень легко и весело. Руквуд слушает вполуха, но болтовня эта помогает ему вернуть сперва ясность сознания, а потом и уснуть — нормально.

Просыпается он уже вечером, на закате. Лежит, прислушиваясь к своим ощущениям: голова очень тяжёлая и болит по-прежнему, но боль слабее и уже не мешает думать, руку и бедро жжёт — их сильно стягивают повязки, но это стягивание, кажется, нужно. Но в остальном он, похоже, в порядке… хотя нет — ещё у него высокая температура, по всей видимости, от яда.

На сей раз он вполне может открыть глаза — и, открыв, упирается взглядом в дремлющего рядом с ним в кресле молодого Мальсибера. Тот лежит поперёк: свесив ноги через подлокотник и боком привалившись к спинке. От устремлённого на него взгляда он просыпается, щурится, моргает и говорит:

— О, вы проснулись. Добрый вечер. Вам лучше?

— Да, — оказывается, он вполне может говорить, однако, негромко и хриплым шепотом.

— Хорошо, — тот кивает. — Мы все перепугались за вас… я от страха даже аппарировать умудрился практически идеально.

Руквуд кивает. Он сделал всё правильно… только очень устал — вероятно, не рассчитал силы.

— Когда у него пена пошла изо рта, он вас поранил, — говорит Ойген. — А на меня не попало…

Это хорошо, что не попало… и правильно.

— Где мы? — наконец, задаёт Руквуд мучающий его вопрос.

— В доме моей бабушки, — улыбается Ойген. — В Пьемонте.

— Сколько…

У него не хватает сил сразу выговорить предложение целиком, но юноша и так его понимает:

— Сколько вы тут лежите? — уточняет он и, получив кивок, отвечает: — Третий день. Целители говорят, что это немного… я тогда аппарировал с вами прямо сюда — бабушка очень обрадовалась, но и разволновалась за вас. Вы извините, но мне пришлось всё рассказать и ей, и родителям.

— Они…

-… здесь, конечно, — кивает Мальсибер. — Ещё раз извините. Но это потом… я сейчас вам поесть принесу, — он поднимается и, потягиваясь со сна, выходит.

И возвращается с чашкой бульона, и садится на край кровати.

— Вас покормить, или сами выпить попробуете?

Руквуду всё равно, он очень устал, ему плохо и он совершенно не голоден — но есть нужно, он знает. Пока он думает, что ответить, Ойген сам принимает решение и ловко поднимает подушку, придавая обессиленному Августусу более удобное положение для еды. А потом берёт ложку и начинает его кормить. Видно, что делать это он не умеет, но, впрочем, со взрослым и несопротивляющимся человеком это не очень сложно.

— Почему вы делаете всё сами? — еда действительно придаёт сил, и Руквуд, наконец, в состоянии задать полноценный вопрос.

— Ну а кто? — удивляется тот. — Могу эльфов прислать… хотите?

Хочет ли он? Какой странный вопрос… ему, собственно, всё равно, он же не про то спрашивал… почему этот молодой человек всё время понимает его неправильно?

— И потом, вы же меня спасли… в каком-то смысле, — продолжает, тем временем, Ойген. — Долга жизни, правда, не появилось, мы с папой проверили, но всё равно. Поэтому я полагаю правильным хотя бы позаботиться о вас самолично, — он улыбается.

Это понятно и логично. Августус закрывает глаза — смотреть больно, видимо, у него обезвоживание: слизистые полости рта сухие, пульс учащён, а глаза, кажется, воспалились. Ойген вновь обтирает его лицо влажной холодной тканью и спрашивает:

— Хотите воды?

Тот кивает — и получает прохладную воду, делает несколько глотков и чувствует, как та спускается по пищеводу, и даже в желудке, кажется, остаётся ещё пару секунд холодной. Это очень приятно… жар утомляет и очень мешает.

— Жар — от яда, — говорит Ойген, вытирая теперь его руки. — А чары охлаждающие нельзя — целитель сказал… посему пока только так.

Он молчит какое-то время, а потом говорит очень тихо:

— Лорд был здесь.

Руквуд резко открывает глаза.

— Да нет, он не злился, — добавляет молодой человек успокаивающе. — Скорее, смеялся. Сказал, что более странной кандидатуры на роль спасителя магглов даже представить нельзя. Сказал явиться к нему, как только вернётесь. Велел не спешить и восстановиться. Меня отругал, — улыбается он.

— За что? — с лёгким, но отчётливым удивлением спрашивает Руквуд. Даже на его взгляд действовал молодой человек — исходя из комплекса его опыта, умений и знаний — практически идеально.

— А кто его знает? — легкомысленно отмахивается тот. — По-моему, ему просто надо было кого-нибудь поругать — а вас всё равно без толку было, вы же без сознания… не орать же на эльфов, — смеётся он. — А я испугался — всё польза… Велел никому не рассказывать… папе, как мне кажется, тоже велел. Хотя я особого смысла не вижу: всё равно кто-нибудь да узнает. Но я не скажу…

Руквуд пытается сморгнуть матовую пелену — в глаза словно песка насыпали — а потом и вовсе опускает покрасневшие веки. Ойген, между тем, продолжает:

— Про денежное возмещение. Скажите, сколько я вам должен — я всё отдам, сразу же... папа был в ужасе и тоже уже меня отругал, так что, наверное, можно считать, что я уже довольно наказан?

— Можно, — шепчет Руквуд. Он в самом деле считает, что этого вполне достаточно — даже Круциатусов вполне бы хватило.

— Вы на меня не злитесь?

— Нет, — наверное, он улыбнулся бы, если бы чувствовал себя не так скверно. Сердиться в данном случае крайне глупо… Его что-то мучает, какая-то мысль — он никак не может её поймать, но она связана со случившемся как в лаборатории, так и на берегу, связана непосредственно и очень сильно, и это что-то чрезвычайно важное… нет, не вспомнить.

— Могу я помочь? — спрашивает Мальсибер, опуская что-то холодное ему на голову. — Вам что-нибудь нужно?

Нужно — только он сам не знает, что именно. Не просить же этого юношу помочь поймать эту мысль… он сам вспомнит — как только ему станет лучше.

— Эльфы принесли всё, что осталось на берегу, — говорит, тем временем, юноша. — Боюсь, там тоже всё весьма пострадало…

Точно! Берег… клетка… Дирборн!

— Они нашли клетку? — Руквуд открывает глаза и, моргая и щурясь, требовательно смотрит на Ойгена. Тот грустно кивает:

— Нашли… Но пустую. Смятую и открытую… я смотрел — кровь там только ваша и этого змея. Больше ничьей нет, — он делает паузу, а потом говорит: — Кажется, он сбежал… это ведь Дирборн был?

— Да, — он закрывает глаза.

Это не просто провал… Это ошибка и глупость — причём его собственные. Клетку следовало зачаровать… или ещё что-нибудь с нею сделать. Но не оставлять так…

И что теперь делать? Отыскать мышь на этом бесконечном берегу невозможно — это он понимает отлично. Был бы человек — можно было бы заклинаниями, но тут…

— Мне очень жаль, — слышит он тихий и грустный голос. Он верит — юноше действительно жаль. Жалость эта ему непонятна — почему именно жалость? Он понял бы досаду, испуг, даже отчаяние — но жалость…

— Почему? — спрашивает, не открывая глаз, Руквуд.

— Потому что теперь он навсегда останется мышью, — отвечает Мальсибер. — Вы же тоже грустите…

— Это очень нехорошо, — говорит Руквуд. — Моя ошибка.

У него снова очень сильно — до тошноты — начинает болеть голова, он сглатывает и просит воды. Ойген вновь очень осторожно поит его — похоже, из ложки, совсем по чуть-чуть, к счастью, не трогая его многострадальную голову.

— Когда он ударил вас хвостом, я подумал, что он сейчас снесёт вам голову, — произносит — к счастью, очень тихо — Мальсибер. — Целители говорят, что голова у вас ещё долго будет болеть…

Как некстати… Он думает, как можно отыскать Дирборна — Ойген продолжает что-то говорить, и его голос постепенно вновь остаётся единственной связью с реальностью, за которую Руквуд ему пожалуй что благодарен. Потом и он исчезает, и Августус погружается в странное состояние, которое очень напоминает сон, с той лишь разницей, что он сам прекрасно осознаёт, что не спит — а думать не может… перед глазами мельтешат беспорядочные, большей частью знакомые образы, он пытается зацепиться за какие-нибудь из них, как-то их упорядочить, но это ему не удается, и от этих бесплотных попыток боль становится только сильнее.

И вдруг всё это уходит, вся эта яркая муть, и остаётся, наконец, только одно желание — спать. Боль отступает — и он, наконец, засыпает, не зная, что вызвавший это простое желание будет сидеть рядом с его постелью всю ночь, не выпуская из рук свою нарядную палочку красного дерева, и так и уснёт в кресле под утро.

…Дирборна они, разумеется, так никогда и не найдут. Руквуд даже не сумеет сказать, жив ли он до сих пор — Мальсибер тоже, разумеется, ничем помочь тут не может, только говорит в какой-то момент, когда они стоят посреди опустевшего к вечеру пляжа:

— Ну, может, он будет хотя бы по-мышиному счастлив.

— Вам это важно? — уточняет Руквуд. Мальсибер смеётся:

— Мне приятно так думать. Вы сейчас спросите «почему», так что — потому что это я виноват в том, что с ним случилось, и мне приятнее представлять, что из моей глупости вышло всё-таки что-то хорошее.

— Вы полагаете существование в виде лишённой разумного сознания мыши чем-то хорошим?

— Я полагаю хорошим счастливое существование, — снова смеётся Ойген. — Пусть даже и в виде мыши.

…Ни Ойген Мальсибер, ни Августус Руквуд никогда не узнают об этом, но юноша окажется прав: Дирборн в своём новом обличье проживёт ещё много невероятно долгих для мыши лет — и хозяйки в окрестных домах очень долго потом будут жаловаться, насколько же умные пошли грызуны, и как они пробираются даже туда, куда, казалось бы, попасть не могут никак. Человеческий облик, как и сознание, больше никогда не вернутся к нему, но порой он будет вспоминать очень странные вещи — такие, к примеру, как кот, которого он, мышь, держит у себя на коленях, или стремительный полёт на какой-то палке, или странное почти безволосое существо рядом, которого так приятно касаться. А ещё он будет вспоминать жутковатые красные глаза и больше всего на свете станет бояться змей.

Руквуд же вернётся в Англию — вместе с обоими Мальсиберами, которых он начнёт, не афишируя, изучать — обоих. Однако закончить это исследование ему будет не суждено: в ноябре 1981 года Тёмный Лорд не вернётся из дома Поттеров, а через несколько дней будут арестованы первые его сторонники, входившие в так называемый ближний круг, в том числе и младший Мальсибер. Чуть позже под арест попадёт и сам Руквуд, чьё имя, спешно пытаясь выторговать себе свободу, назовёт на очередном суде Игорь Каркаров. Августус будет единственным, кого тот выдаст Визенгамоту: больше ни одного неизвестного имени он им не назовёт.