Обратная сторона луны (джен)

— Я к подружке, — сказала Гвеннит, заглянув в кухню. Её мать торопливо обернулась и посмотрела на дочь с привычной чуть нервной и преувеличенно бодрой улыбкой на бледном лице.

— Что за подружка?

— Ты её не знаешь, — Гвеннит подошла к холодильнику, открыла его и начала собирать продукты: сыр, масло, бекон, яйца… — Я поживу у неё пару недель. А может, и месяц. Или даже до конца каникул. Я буду заходить иногда.

— Гвеннит! — всплеснула руками мама. — Даже не думай об этом… Как ты вообще…

— А я не спрашивала твоего разрешения, — резко развернулась она. — Я тебе просто сообщила. И не надо делать вид, что ты против, — добавила она, щурясь. — Вам только спокойнее будет. Не волнуйся, аконитовое я сама заберу и пить буду.

Она стала совсем другой, её девочка… Миссис Уитби и не заметила, когда её дочь так изменилась — но её ведь предупреждали… Говорили, что ликантропия часто меняет характер: люди становятся грубее и жёстче, а некоторые теряют те качества, что делают нас людьми и достойными членами общества — такие, как сострадание и благородство… С того самого дня, как в их доме случилось это несчастье, миссис Уитби пристально наблюдала за Гвеннит — во всяком случае, когда та была дома. И в первые дни та казалась совершенно нормальной, обычной… Потом она уехала в школу, писала оттуда отчаянные и грустные письма, умоляла её забрать — но родители не могли пойти на подобный шаг, ведь их семье, если уместно так будет выразиться, так повезло, что с недавних пор оборотням разрешили учиться в Хогвартсе — правда, под жёстким контролем и со стороны министерства, и представителей госпиталя святого Мунго, и директора, но всё же! В первые дни рождественских каникул Гвеннит казалась настолько тихой, что миссис Уитби уже подумала, что их, наверное, эти страшные «изменения личности» обошли стороной — но нет… после Рождества та вдруг начала самовольничать: огрызалась на их расспросы, исчезала куда-то, ничего не сказав, пару раз даже не пришла ночевать, таскала продукты из дома — миссис и мистер Уитби даже подумать боялись, куда и зачем. На пасхальных каникулах стало хуже: её милая и скромная дочка вдруг начала очень вызывающе одеваться, а на её замечание ответила, что она теперь оборотень, а у них, оборотней, мода — такая. Её матери даже подумать страшно было, откуда она это знает… Ну, а теперь — вот это.

А ведь они даже комнату ей свободную выделили, хотя им всем и пришлось жутко для этого потесниться — царский подарок для большой семьи, теснящейся в маленьком доме — да и работой домашней её больше старались не нагружать…

— Я тебя никуда не пущу, — решительно сказала миссис Уитби.

— Да ну? — Гвеннит развернулась и, сощурившись, глянула ей прямо в глаза. Та отпрянула — ей на миг показалось, что зрачки у её дочери сжались в вертикальные узкие щели. — И как же ты меня остановишь? Мама.

— Я тебе запрещаю вот так уходить из дома! — беспомощно выкрикнула она

Но что делать — не представляла.

И мужа нет… И старшие дети гуляют. Дома только она и самая младшая… Господи, а если Гвеннит сейчас что-нибудь…

— Или что? — с чужой, издевательской, злой интонацией спросила девочка. — Ну, что ты мне сделаешь? Запрёшь меня в комнате?

— Я хочу знать, куда ты идёшь.

— К подружке, — упрямо повторила Гвеннит, складывая еду в сумку — и неожиданно вспомнив о том, что нужно ведь взять с собой какие-то свои вещи, смену белья, зубную щётку, расчёску… Полотенце, наверное, тоже. Деньги-то свои она из комнаты забрала сразу, а про вещи и не подумала. Она закрыла сумку, застегнув её поплотнее, подхватила и шагнула к выходу из кухни, но мать заступила ей дорогу.

— Я не разрешаю тебе никуда уходить, — сказала она.

— Могу в окно выпрыгнуть, — снова зло сощурилась Гвеннит. — Пропусти меня, — сказала она с угрозой. — Я всё равно уйду.

— Я не пущу! Что с тобой, Гвен? — нервно спросила женщина — девочка дёрнулась, развернулась, распахнула дверцу кухонного шкафчика, схватила одну из тарелок и швырнула её на пол. Та с грохотом разлетелась сотней осколков — Гвеннит взяла вторую, занесла её над полом и сказала:

— Ну? Я их все перебью — а потом разнесу вообще всю кухню, если не дашь мне пройти.

— Господи, — прошептала её мать, побледнев и глядя на дочь с отчаянием и испугом. — Да что же с тобой, моя девочка …

— Что со мной?! — выкрикнула вдруг Гвеннит, чувствуя, как на глазах вскипают горькие злые слёзы. — Со мной то, что вы все от меня шарахаетесь! Вы же смотрите на меня, как на зверя, как на чудовище — ну вот и получите то, что видите! Да, я оборотень! Я волк… Волчица! А то я у тебя, когда тебе надо — «твоя девочка», а когда нет — «Гвеннит, ты должна нас понять, тебе будет лучше в собственной комнате», так, да, мамочка?! Ну, так вот — мне там НЕ ЛУЧШЕ! А где лучше — туда я сейчас пойду, — она отодвинула оглушённую и ошарашенную женщину и кинулась, плача, в свою комнатку — собираться. Сборы много времени не отняли — вещей у неё было немного, она покидала их во вторую сумку, заскочила в ванную комнату, забрала свои туалетные принадлежности, подумала — и решительно сунула в сумку пару чистых больших полотенец, потом снова подумала, и положила туда же ещё одно. Мало ли… А у них полотенец, вроде бы, много.

Когда она выходила из дома, её мать не нашла в себе сил даже в коридор выйти, тихо плача за кухонным столом… Но Гвеннит этого, конечно же, не увидела.

* * *

Скабиор проснулся под вечер — от боли и мучительной жажды. Застонал — Гвеннит, задремавшая за столом, встрепенулась и, схватив приготовленный стакан с водой, подбежала и осторожно вставила соломинку для коктейля в сухие, потрескавшиеся губы раненого. Тот в несколько больших, жадных глотков опустошил стакан и, разлепив губы, проговорил тихо и хрипловато:

— Ты вправду решила тут поселиться?

— Но ты же не сможешь сейчас один, — ответила Гвеннит слегка удивлённо.

— Не смогу, — согласился он. — Ты за больными когда-нибудь ухаживала?

— У меня две младших сестры, — самоуверенно ответила девочка. — Я с ними часто оставалась — и пеленала, и гуляла, и мыла… Я справлюсь.

Несмотря на боль, он фыркнул — и скривился. Святая Моргана, какое же у тебя феерическое чувство юмора…

— Я тебе не младшая сестрёнка, — прошептал он, боясь закашляться, если заговорит в полный голос. — Ты голого мужика когда-нибудь видела?

— Н-нет, — она залилась краской, и хотя он этого не увидел, но по голосу распознал смущение — и ухмыльнулся.

— А придётся. И колдовать здесь не смей — найдут мигом. Одежду с меня снимай — всю, проще будет. Бери ножницы и режь, не стесняйся. Это раз. А два — тебе придётся позаботиться о туалете и раздобыть где-то стул, потому что табурет здесь — будет выглядеть скорей издевательством, тем более ты вряд ли умеешь пилить, да здесь и нечем.

— Я принесу из дома, — прошептала она.

— А пока тебе придётся помочь мне — я не дотерплю, — он снова хмыкнул. — И дай сперва обезболивающее, потому что будет мне больно, и орать я буду громко. А ты будешь терпеть. Давай сюда ведро и помоги мне подняться.

Она помогла, конечно… Потом, когда он снова уснул, слетала домой — и, дождавшись, пока в окнах погаснет свет, тихо вошла и, прокравшись в свою ненавистную комнату, забрала оттуда деревянный стул и стеганое покрывало со своей кровати, заодно по пути позаимствовав из кладовки несколько чистых льняных простыней. Идти со всем этим было очень неудобно, лететь — тем более, но она добралась всё же до острова, хотя рассвет застал её уже где-то над морем.

Так что самые интимные проблемы им удалось решить, последовав старому, как мир, приёму: избавив стул от сидения, плотно обмотав по краям тканью и добавив к конструкту ведро — так Скабиор смог сохранить остатки своего достоинства и не шокировать свою маленькую сиделку, восседая на сём импровизированном троне и прикрывшись простынёй, словно отороченной горностаем мантией. Гвеннит, конечно же, всё равно смущалась, но вскоре привыкла — так как, раз уж она здесь осталась, выбора у неё не было никакого.

Куда более смущающей вещью был уход за телом больного. Гвеннит прежде не доводилось даже видеть обнажённого мужчину — а уж тем более прикасаться к нему. А теперь пришлось: каждый день обмывать его, целиком, включая и те места, о которых ей даже думать было неловко, не то, что трогать, тем более — так. Но делать было нечего — и, чтобы хоть как-то сгладить мучительную неловкость, она принималась болтать о любимой истории магии: бесконечные недовольные судьбой своего народа гоблины помогали отвлечься. Скабиор отвечал — шутками, часто грубыми, потому что на что-то изящное его не хватало, но смущаться ещё и ими у девочки не было сил.

Это лето выдалось на удивление жарким. И Гвеннит, с досадой обнаружив, что хранить приготовленные продукты здесь просто негде, убеждала себя, что без неё ничего страшного не случится, и оставляла Скабиора, чтобы за ними слетать. Когда она сделала так в первый раз, покуда он спал, он отругал её по возвращении и потребовал, чтобы, уходя, она привязывала его руки и ноги к кровати — и научил, как завязывать крепкие, способные удержать человека узлы — мало ли, что пригодится девушке в будущем.

— Ты понимаешь, что я в беспамятстве сорву эти мордредовы повязки? — зло говорил он, пряча за этой яростью собственный страх и растерянность. — И что тогда всё станет хуже во много раз? Не смей меня оставлять одного, не связав!

— Я не буду, — ласково и совсем не обиженно проговорила она, успокаивающе погладив его по руке. — Прости, пожалуйста. Я не буду. Всё будет хорошо. Правда, будет…