Наследие. Некромантова бездна (джен)

Тень снова мог дышать — если можно дышать, потеряв незнамо где свое тело. Во всяком случае, это ощущалось именно так, и тень решил не задумываться уж слишком о том, что с ним творится.

Однозначно, это было лучше, чем встреча с багряным облаком тьмы.

Но сейчас тьма схлынула, и тень чувствовал себя почти счастливым — несмотря на отсутствие памяти и некоторую... бесплотность.

Тень огляделся: он находился в сложенном из грубого серого камня доме, на лестнице, чьи рассохшиеся буковые ступени, казалось, готовы были заскрипеть от одного неосторожного взгляда. Сверху, из-за приоткрытой двери, доносилось пение. Тихонько тренькали струны — возможно, лютни.

— ...Сны лучших дней баюкают меня,

И о тебе я плачу и тоскую.

И я скорблю, зачем бы я не мог

За светом дня пройти за грань заката,

Где стал средь волн сияющий чертог,

Чертог Забвения, откуда нет возврата.

Ступени все-таки заскрипели: по лестнице быстрым шагом поднимался тот, темноволосый с кладбища. Другой, кажется, называл его Кадмом. Шел-то он быстро, но в его походке не было ни легкости, ни пружинистости шага здорового человека. Нет, он стремительно отмахивал ступеньку за ступенькой, будто машина, и направляла эту машину исключительно воля — и мрачная какая-то страсть, матовым огнем отражавшаяся в его глазах.

Он, не утруждая себя стуком, вошел в комнату. Последний аккорд прозвенел неожиданно громко, и лютня замолчала.

Тень скользнул следом за Кадмом.

Комнатка представляла собой чуднУю помесь гримерки фокусника и библиотечного хранилища: пара кресел в пестрых чехлах из клетчатых пледов, коллекция разномастных кинжалов на стене, стопки книг, сложенных неровными стопками — и из каждой книги торчало по дюжине закладок, отчего они казались диковинными птицами, встопорщившими перья (а также ленты, полоски кожи и исписанные убористым почерком клочки пергамента). С потолка свисало чучело крокодила, украшенное почему-то косматыми звездами из фольги, а на резной деревянной ширме в углу обнаружился строгий черный костюм.

"Магловский, старомодный," — подумалось отчего-то тени.

Комната комнатой, но владелец затмевал ее целиком и полностью.

Лютня (к слову, с повязанной на гриф изумрудно-зеленой лентой) полетела на кресло, табурет на скрипучих колесиках откатился в сторону — хозяин комнаты заключил вошедшего в объятия.

— Пусти, Таль, задушишь, — прохрипел гость. Глаза у него потеплели, и он стал походить на беспокойное умертвие чуть меньше, чем прежде.

Хозяин осторожно расцепил руки. Слова Кадма про удушение оказались недалеки от истины: его друг был хоть и невысок, но крепко сложен, а по сравнению с худощавым Кадмом так и вовсе выглядел медведем. Если, конечно, медведь может похвастаться копной золотистых волос и ярко-синими, как васильки, глазами.

— Дружище, мы же столько не виделись! Считай, с... — тут названный Талем осекся, видимо, поняв, что язык завел его куда-то не туда.

Лицо Кадма на миг исказилось, но он тут же поднял взгляд, светящийся непрошибаемым упрямством:

— С тех самых. И я все еще не сдался. Я верну ее.

Печальное выражение — из тех, с которым смотрят на тяжелобольных: полное потаенной боли, терпения и внешне спокойной уверенности быть рядом до конца — Кадма однозначно не устраивало.

— Я не сдамся, ясно? И нечего так смотреть! — щеки у него пошли красными пятнами. — Я верну Аннстис, чего бы это ни стоило! У меня есть Камень, есть все возможности... — глаза его лихорадочно заблестели. — Нужно только узнать, как именно...

Таль слегка побледнел. Его рука нашарила какую-то подвеску на ремне — видимо, оберег.

— Дружище, не дело так говорить. В мире есть свой порядок, и не нам его нарушать. Аннстис нашла покой в садах Авалона, и придет час, когда вы встретитесь снова... Вот только не надо его приближать.

Кадм взмахнул рукой:

— Проснись, Талиесин! Я и мои братья превзошли саму Смерть! Есть люди, которые могут преступить этот твой порядок — могут, потому что имеют право! Вспомни времена героев, вспомни своего тезку... Да ты сам попираешь мироздание своими видениями!

Он говорил и говорил, не замечая, как мрачнеет его друг.

— Не гневи богов, Кадм. Всякий дар имеет свою цену, только не каждое сердце в силах ее заплатить. Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться?

Тень подумал, что в этом споре он, пожалуй, на стороне Талиесина. Это, во всяком случае, было созвучно тому, что он чувствовал.

Кадм же стоял на своем. Он словно ослеп и оглох, не сознавая ничего, кроме своей цели.

— Таль, помоги мне! Прошу тебя, заклинаю! Мне нужен всего один ответ...

Талиесин молчал. Лицо его застыло. Теперь ничто не напоминало о человеке, который пел, нежно перебирая струны.

Кадм схватил его за грудки:

— Ради нашей дружбы, Таль! Ради Аннстис! Ты же любил, Таль, неужели ты не можешь меня понять!

Глаза хозяина увлажнились.

— Один ответ! Мне нужен всего один ответ...

Талиесин сглотнул.

— Хорошо, я... Я помогу. Ради тебя. И ради памяти Аннстис.

Его пальцы пробежались по левому рукаву, и в следующий миг он протянул Кадму небольшой нож. Прямой широкий клинок, круглая рукоять из дерева — но с серебряным украшением на головке, что-то вроде монеты с прихотливой чеканкой.

— Это скверная затея, Кадм. Это я тебе и без всяких видений скажу, — проворчал Таль, сгребая все со стола, сбрасывая прямо на пол и книги, и пузырьки, и причудливые поделки.

Кадм задумчиво вертел нож в руках, как будто только сейчас его что-то встревожило, но он не решался высказать свои тревоги вслух.

Тень, недоумевая, переводил взгляд с одного на другого. Ну, или что там у него было заместо взгляда...

Талиесин возился со шнуровкой под горлом, но пальцы отчего-то дрожали, и он, окончательно запутавшись, коротко рыкнул и порвал ее. Он одним движением сбросил рубашку и повернулся к Кадму:

— Надеюсь, твоя рука все так же тверда, — он, храбрясь, задрал подбородок.

Губы у него были белые-белые.

Лицо Кадма сравнялось цветом со старой штукатуркой:

— Можешь не беспокоиться.

Тень подался поближе, пытаясь не упустить ни единого момента этого странного представления.

Талиесин сделал глубокий вдох и... улегся на стол. На спину. И закрыл глаза.

На мерно, но часто вздымающейся груди слева синел знак из трех спиралей, которые будто змеи выползали из одной точки. "Трискель," — мелькнуло в памяти тени.

Кадм засмотрелся на лезвие. Переложил нож из одной руки в другую, вытер ладонь о рубашку.

Потом он простер левую руку над грудью лежащего и, точно слепой, начал перебирать пальцами. Наконец он замер, видимо, нашел нужную точку. Осторожно отвел все пальцы, кроме указательного, рядом с ним встал, чуть согнувшись, средний.

Кадм облизнул губы.

— Властью клинка и силы я заклинаю слово; именем я заклинаю, своим и твоим, провидец; я посылаю дух твой, чтобы найти ответы... — Кадм рвано, с присвистом, вздохнул. — ...истину мне поведай, чтобы вернуться снова!

С этими словами лезвие опустилось: скользнуло вдоль его пальцев, как вдоль чудовищных направляющих, и вонзилось точно в сердце Талиесина.

Тень забыл, как дышать.

Кадм яростно заморгал, словно ему что-то попало в глаза. Он зажмурился, нервно мотнул головой — нож при этом, впрочем, не сдвинулся и на волосок — и разлепил губы:

— Талиесин Мур, вопрошаю тебя: как мне узнать, что сделать с Воскрешающим Камнем, чтобы вернуть мою возлюбленную Аннстис?

Талиесин, который по всем приметам должен был быть мертв, вдруг открыл глаза. И это показалось однозначно более жутким, чем просто труп убитого: из его глазниц бил слепяще-белый свет, и потом он заговорил. Голос — глубокий, низкий и какой-то потусторонний — отдавался эхом во всем существе тени. Нечто похожее чувствовал и дрожащий Кадм.

— Я многое увидел, и знаю я немало,

Но бардам человечьим неведом тонкий мир,

Сокрыт он под холмами, во мраке подземелий,

И мудрость там томится, что превосходит нас.

Все ведомо всевечным под солнцем и луною,

Они познали тайны, но сердце — их цена.

Не знает Кадмус Певрелл все зло, что он содеет;

Он жизнь бесславно кончит и скоро смерть увидит!

Белесый свет погас так же внезапно. Веки провидца сомкнулись. Талиесин — или то, что вещало, используя его — умолк.

Кадм перевел дух и осторожно потянул нож на себя. Лезвие выходило медленно, и крови на нем было неожиданно мало. Как бы пугающе это ни выглядело, кажется, он постепенно успокаивался, словно самый сложный этап был уже пройден...

Тут Талиесин вдруг вцепился в руку Кадма. Он снова распахнул глаза и, резко сев, изрек тем же пророческим голосом:

— Я видел в прозрачной дымке, как трое бросают вызов,

Как смерть обманули братья, как мост над рекой возник.

Я видел — услышьте, люди! — как был обретен Жезл Силы,

Я видел из Чаши Камень и лоскут Плаща Морганы.

Открылась мне правда, знайте: года пролетят стрелою,

Дары, что объяты тайной, схлестнутся с чужою волей.

Родится дитя героя, что был убит в поединке,

Мальчишка получит имя, и звук его будет мертвым.

Ребенок отмечен свыше, он должен найти три Дара,

Собрать из мгновений прошлых историю так, как надо.

Он будет наследник смерти, он сможет исправить беды —

Иль сможет судьбу низринуть и мир погрузить в забвенье.

И только после этого Таль обмяк, как марионетка, у которой срезали нити. Кадм едва успел его подхватить — и удержать нож, чтобы лезвие не пропороло провидца во второй раз.

Наконец он извлек клинок окончательно и, прошептав что-то вроде: "Tuairisce?n, leigheas, aisir?och", сумел остановить кровотечение. Пару мгновений спустя рана затянулась. Новая кожа немного серебрилась поначалу, но потом свечение погасло. Приглядевшись, тень заметил над сердцем Талиесина еще несколько похожих отметин.

Но главное — Талиесин закашлялся и открыл глаза. Уже по-нормальному.

— Кажется, ты выудил из меня лишнее пророчество, — хрипло сказал он и попытался улыбнуться. Вышло слабо и довольно печально.

Кадм только кивнул.

— До исполнения пророчества, по крайней мере, есть время.

Он отложил нож — подальше, словно боялся лишний раз к нему прикоснуться, — и подал Талю рубашку. Замер на миг и шагнул к креслу, взял плед и накинул на плечи друга.

— Что думаешь делать? — осведомился Талиесин, привалившись к стене.

Кадм пожал плечами.

— Сам понимаешь, отправлюсь к сидхе. Других идей по поводу твоих намеков у меня нет.

Таль хмыкнул, соглашаясь.

— То есть возможное зло и слова про бесславие тебя не волнуют?

Тот снова повел плечом — разве что чуть резче, чем прежде:

— Пусть так. Есть цены, что должны быть уплачены.

Его лицо стало расплываться — как и вся картина, просто тень упустил начальный момент. Еще немного — и эта сцена померкнет.

А в бесцветном ничто его снова будет ждать багряная тьма.

ПРИМЕЧАНИЯ: в самом начале под переборы лютни звучат стихи Томаса Мура (1779-1852), использован перевод А.А.Курсинского.

Трискель — символ (здесь: кельтский, хотя похожие были и у других народов), выражающий тройственность бытия: рождение, жизнь и смерть. Самое распространенное значение его: "бег времени".

Заклинания и пророчества, хоть и странны по форме, призваны походить на строки, приписываемые легендарному Талиесину, древнейшему из валлийских поэтов — согласно мифам, волшебнику и барду, который первым обрел дар пророчества.