Семейные ценности рода Блэк (гет)

Когда Сольвейг приходит в себя — просыпается — в следующий раз, она видит перед собой склонившиеся с разных сторон лица Флинта и Вуда, через пару секунд к ним присоединяется лицо Пьюси с царапиной на брови. Они говорят, что скоро мадам Помфри обещает снять с нее магический воротник и выписать. Они говорят Сольвейг о каких-то мелочах, пока она не перебивает:

— Сегодня воскресенье?

— Понедельник, — отвечает Пьюси, и Флинт поправляет ей волосы, разбросанные по подушке.

В носу начинает щипать, потом глаза начинает резать, и Сольвейг только успевает попросить их оставить ее одну — болит голова, не моргнув, врет она, — и посетители покидают ее закуток за ширмой. Потом из уголка глаза медленно начинает ползти по скуле что-то щекотное, пока не закатывается в ухо.

Сольвейг не сразу понимает, что это слезы.

И вот тогда она ревет, швырнув Заглушающие куполом над своей кроватью, чтобы не пришла Помфри или кто-то из ее помощниц-практиканток, ревет, подвывая раненным зверем, орет, пока не кончается воздух в легких. Она чувствует себя водопроводом, и сейчас сорваны все краны, и слезы текут из глаз, как вода из душевой лейки, и никак не могут закончиться.

Истерике очень сильно мешает невозможность двигаться в полном смысле слова: голова остается неподъемной, шея не ворочается, наглухо зафиксированная в необходимом по медицинским показателям положении, нельзя ни скрутиться в позу эмбриона, повернувшись на бок и притянув ноги к груди, ни уткнуться носом в подушку. Только засунуть в рот край одеяла — и орать в него, потому что слышать свой собственный голос до того мерзко, что нет никаких сил себя слушать.

Боль, дремавшая под литром анальгетиков, просыпается внутри, как муха, дождавшаяся оттепели между двумя оконными рамами старого маггловского дома не слишком опрятной хозяйки; она вылетает из своего укрытия и принимается кружиться по кухне, назойливая, зеленая и отвратительная настолько, что хозяйка начинает невольно бранить себя за то, что, готовясь к зиме, не вымыла окна перед тем, как запечатать.

Боль, как муха в стекло, бьется внутри, заставляя кричать до сорванного голоса, реветь до икоты и драть простыни под пальцами.

Мадам Помфри появляется, когда окружающие Сольвейг предметы начинают шататься, лампы в Больничном крыле чуть заметно дребезжат, бутыли, флаконы и фиалы с лекарственными зельями, стоящие в стеклянном шкафчике в углу лазарета, звенят, задевая друг друга боками, — и вдруг разбиваются вдребезги, мелкими брызгами разлетаясь вокруг; комнатные цветы, стоящие на подоконниках высоких окон, вылетают с корнями, горшки взрываются, как от Бомбарды, земля веером рассыпается вокруг дыр, зияющих на месте окон, покореженные решетки скалят свои металлические зубы, загибаясь вовнутрь; ножки кровати Сольвейг левитируют в трех футах над полом, тумбочка взлетает на воздух — в щепки. Малфой появляется с новой порцией Умиротворяющего бальзама из камина, и склянка лопается у него в руке. Пока он удерживает Протего Максима над собой и медиведьмой, Сольвейг падает вместе с кроватью на пол, и все затихает.

Сольвейг приходит извиняться перед мадам Помфри за устроенный магическим выбросом бардак через два дня, когда Малфой, лично проводивший ее в комнату в понедельник и взявший слово, что она будет соблюдать прописанный режим, наконец позволяет ей выйти из подземелий и вернуться к занятиям. Магический воротник уже снят, на вечерней отработке пропущенных практических по Зельям Сольвейг сварила достаточное количество Умиротворяющего бальзама вместо уничтоженного ее милостью — и выпила тоже — и именно с ним она и приходит к медиведьме четверговым утром.

— Вы понимаете, что стихийные выбросы в вашем возрасте — это достаточно опасно, мисс Ларсен? — робко интересуется Помфри, принимая бутыль с зельем из ее рук. — Можете слечь с полным истощением.

Сольвейг понимает.

— Тогда я только могу посоветовать вам все же посетить колдопсихолога, как предлагала директор Макгонагалл, — говорит школьный колдомедик, и Сольвейг уходит на занятия с лицом неизлечимого больного.

На ЗОТИ они продолжают тренировать Парные чары, и теперь уже она держит палочку, а Флинт произносит заклинания, и у них получается все очень хорошо, профессор Томас, скотина, невероятно доволен, хотя самой Сольвейг кажется, что произнеси Флинт Аваду — и зеленый луч легко сорвется с ее палочки. Собственно, все, о чем она думает, так или иначе сводится в смерти: Сольвейг видит во сне невероятное количество самых разных вариантов гибели мамы и папы — Зелье Сна-без-Сновидений нельзя принимать постоянно, оно вызывает привыкание — и каждой ночью просыпается с криком.

Сольвейг никому не мешает спать — она накладывает на дверь спальни самые мощные Заглушающие — но сама слышит свой больной вопль каждый раз, и каждый вечер убеждает себя не накладывать Силенцио на собственное горло, потому что боится, что только этот крик и заставляет ее просыпаться. А что, если не будет этого крика, и она останется в этом кошмаре навсегда?

А что, если этот кошмар — на самом деле правда?

После уроков Сольвейг возвращается в свою спальню и падает на кровать лицом к стене. Она смотрит на темно-серые камни почти не моргая, просто лежит в одной позе — и ничего не делает: не пишет эссе, не готовится к контрольным, обычным для конца семестра, будь возможность, она бы и на занятия не ходила, но Малфой бдит. В среду декан выволок ее из комнаты силой, лично сопроводив на Историю магии и сдав Флинту с рук на руки. Тот хмурый взгляд Малфоя растолковал правильно: на следующие уроки он тащил Сольвейг на буксире, только на Гербологии уступая ее на время вездесущему Люпину, с которым в паре она работала с начала года. Люпин трещал что-то про то, что подаренная палочка идеально его слушается, пока они удобряли лекарственные растения из второй теплицы драконьим навозом. Сольвейг, меланхолично работавшая грабельками, даже его не затыкала: бубнеж над ухом практически не раздражал, так, был белым шумом, какой бывает, когда сбивается сигнал телеканала. На Трансфигурации у нее получается вместо рыбок и птичек только покрасить изначальную мышь в другой цвет, и Макгонагалл выговаривает ей, что необходимо собраться и перестать витать в облаках.

Сольвейг мрачно огрызается, что ни в каких она не в облаках, и ее штрафуют на десять баллов. Флинт тащит ее на следующий урок — и так день за днем.

Субботним утром сразу после завтрака, на который Сольвейг не пошла — проснулась она задолго до рассвета и больше так и не смогла уснуть — Флинт стучит в дверь кулаком и орет на весь коридор, что не уйдет, пока она не откроет дверь.

Демонстративность — это то, что ей никогда ни в ком не нравилось.

Сольвейг открывает ему дверь, не вставая с кровати и не поворачиваясь от стены.

— Одевайся, мы идем в Хогсмид гулять, — заявляет Флинт с порога, бросая в Сольвейг ее же куртку. — Жи-во.

— Я никуда не иду.

— Ларсен, ты не поняла. Я не оставлю тебя в замке тухнуть с депрессией неизвестного мне происхождения.

Сольвейг не отвечает. Она не знает, что тут сказать: не говорить же о сорванном ритуале из-за того, что она так глупо подставилась под бладжер. Что во время матча с Рэйвенкло она вообще забыла о родителях. Что инстинкт загонщика защищать своих охотников любой ценой — это то, что может сломать ей жизнь навсегда, и в этом никто, кроме нее, не виноват.

Что, если Фолквэр Ларсен назначит ее помолвку на второе, третье, четвертое января? Что, если в следующее полнолуние будет уже поздно?

Она даже не мечтает о хроновороте — это слишком опасный артефакт, и не зря они все подотчетны Министерствам магии. Нет, она, конечно, догадывается, что по крайней мере в трех местах их можно добыть — за совершенно грабительскую цену, таких денег у нее отродясь не водилось. Но риск застрять во времени все-таки значителен, и это одна из причин, почему она еще не выпросила у декана пароль от лаборатории и не варит запрещенные зелья, которые можно недешево продать, чтобы выручить недостающую сумму на покупку незарегистрированного хроноворота. Немного мозгов у нее осталось.

Жаль, что насчет немного — чистая правда.

— Эй, ты меня слышишь? — Флинт наклоняется к ее лицу, садясь на кровать рядом. — Я без тебя не уйду.

— Ладно, — говорит Сольвейг, все так же глядя в стену. Потом добавляет, чтобы было понятнее: — Не уходи.

Флинт замирает над ней, уже поднявшись, потом, молча наколдовывая вешалку-стойку, снимает мантию, шарф и ботинки и ложится рядом, обнимая Сольвейг со спины большой ложкой. Она глубоко вздыхает, переплетая свои пальцы с его на своем животе, и ничего больше не говорит.

Очень-очень хорошо Сольвейг понимает, что нельзя ставить на противоположные чаши весов: родителей и друзей; друзей и любимых; родителей и любимых; семью и Род; семью и карьеру; учебу и квиддич; боевку и колдомедицину; спорт и науку; маггловский и магический миры. Все равно что ставить на одну чашу весов любовь к мороженому со вкусом зеленого чая, а на другую — к хорошо прожаренному мясу. Как получилось, что сейчас она не знает, стоит ли повернуться к Флинту лицом, потому что он ей очень нравится, или не стоит, потому что через пару недель он вполне может стать для нее абсолютно недосягаем — а значит, не за чем начинать что-то сейчас, — вопрос риторический.

Она выберет родителей, если поставить их и Флинта на разные чаши весов. Теперь она точно знает, что в следующий раз она выберет их.

Это слишком сильно походит на предательство.

От этого тоже очень больно. Заранее.

От Флинта хорошо пахнет каким-то древесно-полынным парфюмом, и Сольвейг не хочет ничего говорить: ни о том, почему всю неделю ходила по школе с кислой рожей, ни о том, почему не хочет никуда выходить из комнаты, ни о том, почему не целует парня, который ей нравится, когда, определенно, самое время целовать.

Флинт зарывается носом ей в распущенные волосы, прижимает к себе так крепко, как будто боится потерять. Сольвейг вздрагивает плечами и тихо плачет от одной мысли, что это все закончится, так и не начавшись, и думает, как все могло бы сложиться, если бы вдруг что-то щелкнуло у нее над головой, какой-то тумблер, она внезапно оказалась в другой вселенной, Иггдрасиль могуч и велик, и в его кроне нашелся бы один маленький, еще не открытый мирок, где она никому ничего не должна, где можно лежать в обнимку, быть счастливым — потому что ты любишь и любим, и это об одном и том же человеке; где нет ни асов, ни йотунов; где каждый день — последний перед Рагнарёком, или даже: вся жизнь — это единственный день перед Рагнарёком. Флинт целует ее за ухом, и Сольвейг поворачивается к нему, цепляется за плечи и утыкается лицом ему в шею, и горячие слезы стекают по ней, скатываясь под воротник Флинтовой рубашки.

Она хочет быть обычной девчонкой, магглой; ходить в простую школу где-нибудь в норвежской провинции, выбирать университет, может быть, махать помпонами в группе поддержки местной хоккейной команды; переживать из-за оценок по литературному краеведению, любить парня из "плохой" компании, скажем, какого-нибудь басиста гаражной рок-группы, засыпать рядом с ним, закинув ногу ему через бедро, на чужой хате после отвязной вечеринки, просыпаться под звонок от отца и требование немедленно возвращаться домой, носить шапку-матершинку, красить губы ярко-красной помадой, выкладывать совместные фотографии в инстаграм и танцевать на мусорных бачках. Она хочет жизнь девочки-подростка.

И ей на хрен не нужна другая магия.

Она целует Флинта так отчаянно, как будто это действительно единственный шанс на то, чтобы быть человеком, а не жертвенной овцой на ритуальном камне рода Ларсен, она лезет ладонями ему под рубашку, оглаживает грудь, бока, спину, скользя пальцами по горячей гладкой коже, прикусывает его ухо, прижимаясь ближе, ближе, ближе... У Флинта очень нежные руки, большие и сильные, и когда они смыкаются у нее на спине, кажется, что нет вообще ничего за пределами этой комнаты, нет ни общежития Слизерина, ни Хогвартса, ни Британии, ни Мидгарда в принципе, нет вообще никакого другого мира, ни Асгарда, ни Йотунхейма, ни Хельхейма, там дальше только пустота и хаос, и нет людей никаких больше, есть только они двое, и если это продлится всего какой-нибудь час, — ладно, пускай так и будет, она согласна. Она целует Флинтову ладонь под большим пальцем, ведет языком вдоль каждой линии его татуировки на запястье, забирается руками ему за ремень, и не знает, чего хочет больше — отдать или получить крохотную капельку тепла среди этой невозможной зимы, какая бывает только там, где не поет ничье сердце. И завтра ей, может, будет очень стыдно даже сидеть рядом с Флинтом за завтраком в Большом зале, не то что смотреть ему в глаза, но сейчас еще не завтра, и если у нее есть только один-единственный шанс, то она его не проебет.

Последняя неделя перед матчем Гриффиндора с Хаффлпафф, которым завершается Кубок Хогвартса по квиддичу, проходит в ежедневных контрольных работах и практических занятиях, и приходится собрать себя для последнего рывка. Пока студенты с красными от недосыпа глазами таскаются с одного урока на другой, держась за стеночку, чтобы не свалиться прямо в коридоре, Большой зал украшают к приближающемуся Рождеству, эльфы снуют туда-сюда, а школьный лесничий — полувеликан мистер Хагрид установил большущую ель, которую помогали наряжать все преподаватели, даже хмурый и дерганный в последнее время Малфой.

Сольвейг думала о том, что это первый Йоль, который она встретит не с родителями и не дома. Что не будет в этом году ни жжения костров, ни горячего пива на улице, ни песен, немного шаманских, немного викинговских. И она не сможет забраться на крышу своего дома, как в шесть лет — с замирающим от страха сердцем, конечно, — спрятаться за каминной трубой, слиться с ней, как с родной, чтобы поглядеть хоть одним глазком, как пронесутся над городом всадники Дикой Охоты, и как вокруг будет раздаваться лай призрачных собак, и как Всеотец Один будет смотреть на город, простирающийся под копытами Слейпнира... Ей кажется, что она видела однажды несущихся над сонным Осло всадников — а может, ей это все приснилось в одну из ночей Йольтайда.

— Мисс Ларсен, поясните нам, будьте любезны, что вы такое делаете, что после вас боггарт забирается в сундук? — просит на практической части семестровой контрольной по Чарам профессор Флитвик, и Сольвейг смотрит на него непонимающе:

— Защищаю сознание, сэр?

— Как именно вы это делаете, мисс Ларсен? — старенький профессор подходит к ней и смотрит снизу вверх: — Вы ведь не могли не заметить, что больше таких значительных успехов в Окклюменции пока нет ни у кого. Вы занимались Ментальной магией ранее? Может быть, с родителями?

— Нет, профессор, никогда.

— Очень интересно, — задумчиво тянет Флитвик и ставит ей заслуженные баллы в табель.

Сольвейг думает о том, что хочет своего собственного боггарта — чтобы хотя бы время от времени иметь возможность убедиться, что она сильнее своего страха.

Но она не сильнее.

Она боится Фолквэра Ларсена. Она боится за родителей. Она боится, что прадед не станет дожидаться окончания Тринадцатой ночи. Что ее все-таки выдадут замуж насильно. Что она никак не сможет этому помешать.

Что Флинт отвернется от нее, едва узнает, что она обманывает его уже два месяца.

— Мне нужен глоток Жидкой удачи, — тянет Вуд, когда они сидят рядом в библиотеке. Все семикурсники готовятся к контрольной по Высшим Зельям или делают вид, что готовятся, Сольвейг ковыряет ручкой уже изрядно поцарапанный пергамент — Флинт продолжает таскать ее за руку, ("Чтобы не потерялась, Ларсен! А если понадобится, я тебя через плечо перекину и уволоку, куда нужно!") чтобы не свинтила с уроков.

— Гипотетически, если ты выпьешь Феликс Фелицис перед экзаменом, твои результаты будут аннулированы, — сообщает Пьюси Вуду, не отрываясь от своего конспекта.

— Практически: у тебя все равно нет этого зелья, — добавляет Флинт, глядя, как Сольвейг царапает на своем пергаменте какие-то уравнения. — Ты чего делаешь?

— Жидкая удача, — говорит Сольвейг. — Это алхимическое уравнение.

— Откуда ты знаешь его формулу? — удивляется сидящий рядом с ними Крэгги, обложившийся пособиями по Трансфигурации.

— Я много читаю, — Сольвейг смахивает свои вещи в сумку. — Мне нужно к Малфою. Хочу позаниматься в лаборатории.

— Тебе мало завтрашней контрольной? — кривится Вуд.

— Я хочу занять чем-нибудь руки.

Сольвейг только подходит к двери кабинета зельевара, как она отворяется: ну, да, Сигнальные чары, как можно было забыть о них. Профессор восседает в кресле с мягкой спинкой перед журнальным столиком, на коленях у него стопка пергаментов — очевидно, последние эссе перед каникулами. Он, кажется, вовсе не удивлен появлению Сольвейг, но все же создает хотя бы видимость заинтересованности ее приходом.

— Профессор, что, если принять Феликс Фелицис до того, как зелье настоится шесть месяцев, как написано в рецепте?

— Боюсь, на этот вопрос мне должны ответить вы сами, мисс Ларсен, это ведь у вас завтра семестровая контрольная по Высшим Зельям.

— В монографии Зигмунта Баджа говорится, что малейшее отклонение от рецепта может привести к самым неожиданным последствиям, вплоть до смерти. Но если принимать Зелье удачи слишком часто и в неограниченных количествах, то это тоже приведет к смерти — потому что человек становится излишне самоуверенным и у него отказывают тормоза.

— Стиль, мисс Ларсен! — скривился Малфой.

— Но в рецепте нигде не говорится, что именно произойдет, если выпить зелье, которое не оставляли томиться на шесть месяцев после приготовления. И я пришла узнать о последствиях. Расскажете, сэр?

— Уж не задумали ли вы напоить студентов самодельным Феликсом? — вдруг развеселился Малфой. — Не перед моими ли контрольными?

— Нет, сэр. Интересуюсь лично для себя, — заверила его Сольвейг. — И я знаю про ограничения на спортивных соревнованиях, экзаменах и выборах.

— Похвально, — кивнул Малфой. — Но я вам, мисс Ларсен, увы, не помощник в определении последствий неудачного приготовления Жидкой удачи. Просто потому, что не знаю ни одного человека, кто принимал бы его раньше положенного срока. Так что и вам не советую.

Не то чтобы Сольвейг ждала именно такого ответа. Жаль.

Трансфигурацию с этим йотуновым гнездом и птичкой Сольвейг заваливает: она превращала их отдельно, чего Макгонагалл вряд ли не заметила. Так что на приличный балл за семестр Сольвейг никак не может рассчитывать, да и если на Т.Р.И.Т.О.Н.е ей придется демонстрировать превращение совы в подставку для зонтов, то вряд ли она получит что-то выше Удовлетворительно. Потому что у нее хорошо лишь с теми навыками трансфигурации, которые можно применять в реальной жизни. В бою. А чтобы птица не мешала, ее гораздо проще приложить Чарами Оцепенения.

— Ларсен, ты можешь мне рассказать, что с тобой происходит? — спрашивает Флинт утром накануне матча, когда Сольвейг вместо того, чтобы идти на завтрак, сидит у самого камина, потянув руки к самому огню. — Потому что больше всего это похоже на то, что ты...

— Собираюсь умереть? — заканчивает за него Сольвейг, не поворачивая головы.

Флинт затыкается. Он помнит, как в последний раз на эту же тему пошутил Пьюси, и как он только-только успел оттащить от него Сольвейг.

— Ты освоила легиллименцию? — решает он свести все к шутке, но ему ни капли не смешно.

— Я вижу, как ты смотришь на меня каждый день. Для того, чтобы понять, о чем ты думаешь, не нужно быть Мастером Менталистики.

— Потому что это началось после Больничного крыла, Ларсен. Ты из него вернулась с таким лицом, что краше в гроб кладут! Я подходил к Помфри, и, знаешь, что она мне сказала? Что это врачебная тайна!

Сольвейг смотрит на огонь. Мадам Помфри можно только поаплодировать. Она ничего не сказала — спасибо ей, она нагнела обстановку — и теперь Флинт думает, что она умирает.

А она не умирает, по крайней мере, пока. Она не собирается умирать — в ближайшей перспективе. По крайней мере, она всеми силами постарается этого избежать. Она не из тех девиц, что пьют яд перед нежеланной свадьбой или там закалывают себя кинжалом утром перед венчанием, уже стоя в белом платье. Ох уж эта маггловская культура.

— Сегодня самая долгая ночь в году, — говорит она, наконец, Флинту, поднимаясь с пола. — Я просто боюсь, что останусь совсем одна.

— Не останешься, — заверяет Флинт, и Сольвейг позволяет себе обнимать его, зная, что это, возможно, последний раз, когда они стоят в гостиной Слизерина и обнимаются, так крепко, как будто заранее знают, что скоро все неминуемо закончится.

Сольвейг действительно боится этого.

Она не знает, во что сейчас, вот именно в эту минуту превратится ее боггарт. В Фолквэра Ларсена, убивающего ее отца, или во Флинта, говорящего, что лжи он никогда ей не простит.

Они орут четыре часа на слизеринской трибуне, болея персонально за Вуда — Флинт даже очки, набранные грифферами, не считает, хотя именно от этого зависит, кому достанется Кубок — им или красным. Сольвейг даже не берется шутить об этом, хотя в другие дни бы точно в стороне не осталась. Но, видимо, они с Вудом действительно друзья, как бы они этого ни старались не афишировать, и как бы Флинт не кривился, когда их сравнивали и находили похожими. Баллы считал Пьюси. Из чистой вредности ли или из любви к статистике, или по какой-то другой причине, но именно он прибавлял к набранным очкам в уже сыгранных двух играх Гриффиндора забитые сегодня квоффлы. А сегодня гриффы раскатывали Хаффлпафф по полю, как маггловский асфальтовый каток.

— А эта Робинс неплохо бьет, — заметил Монтегю, потирая замерзшие ладони.

— Да, она бы так еще Боулу наваляла, — согласился Пьюси. Боул, к слову, был на отработке у Лонгботтома, ибо нечего было устраивать в Большом зале мордобой с Эпплби из-за какой-то там хаффлпаффки. Замдиректора посчитал это умышленным причинением травм капитану команды соперника перед матчем и наказал Кензи, хотя на самом деле он ни о чем таком и не думал. Просто хотел помириться со своей девчонкой. Безуспешно.

— Ну, значит, правильно ее сбила тогда Ларсен, — Крэгги, подтянув Лору поближе к команде, обнял ее за плечи.

— Естественно, правильно. Остальные-то их охотники что могли нам противопоставить? — усмехнулся Флинт.

— Уизли увидела снитч, — сказала вдруг Лора, привставая со своего места. — Смотри! — она толкнула Крэгги в плечо.

Ловец барсуков сдался без борьбы. Через несколько секунд Уизлетта уже трясла зажатым в кулаке снитчем, а Пьюси орал и тряс Флинта за плечи:

— Мы выиграли, Макс! Ты слышишь? Кубок наш! Ларсен, че ты хмурая такая? Улыбайся! Это твой единственный Кубок Хогвартса по квиддичу! — он взял ее за щеки руками и растянул губы в улыбку. — Мелочь, ты вообще красотка! — он по-братски чмокнул Хиггс в лоб, оттянув ее шапку вверх, сграбастал в объятия Крэгги и Мона. — Слизерин рулит!

Сольвейг на минутку и правда заулыбалась, но больше над чистой радостью Пьюси и ребят, чем из-за собственного счастья стать чемпионом школы. Такое было с ней уже не раз, правда, это была другая школа и другие люди. И никогда еще квиддич не был так похож на поле боя, потому что никто не ненавидел раньше ее команду такой искренней и незамутненной ненавистью, как ненавидели три факультета их Слизерин.

Но никакая чужая ненависть не помешала им выиграть. Потому что за четыре месяца они стали настоящей командой. И это было ценно, по-настоящему, пожалуй, гораздо больше, чем, собственно, Кубок, которым тряс над головой Флинт, принимая его из рук директора Макгонагалл, истинной гриффиндорки, поджавшей губы в неудовольствии, но честно сказавшей поздравительные слова Слизерину.

Гостиная праздновала до ночи, факультет гудел, из Кубка пили сливочное пиво и огневиски, контрабандой пронесенные из Хогсмида в прошлые выходные, студенты распевали слизеринские кричалки, взрывали хлопушки над головой, и они осыпались вокруг разноцветным конфетти, повсюду мерцали зеленые и серебристые искры, которые выпускали из своих волшебных палочек подвыпившие юные маги, и где-то в углу Уоррингтон учил Андрэ Паркинсона выкладывать слова из таких искр — к слову, не самого приличного содержания.

Сольвейг ушла к себе в комнату, когда ее отсутствие уже не могло показаться кому-то странным, хоть она и просидела в гостиной с одним бокалом огневиски весь вечер, даже не пытаясь сделать вид, что пьет наравне с остальными — как и Флинт только делал вид, что пьет. Он зашел в ее комнату минут через двадцать после того, как Сольвейг ушла из гостиной, запечатал за собой дверь и присел на пустую тумбочку.

— Скажи мне, — попросил Флинт, когда Сольвейг вышла из душа в майке и шортах. Волосы падали ей на плечи и закрывали лопатку с татуировкой Даров Смерти. — Я знаю, что ты о чем-то думаешь постоянно. Я знаю, что ты из-за этого переживаешь. Расскажи, Ларсен, и тебе станет легче.

— Не станет, — она покачала головой, подходя к нему ближе. — Это так не работает.

— Ларсен, люди обычно делятся своими проблемами с друзьями. Это позволяет вместе найти решение.

Сольвейг подошла еще ближе, обвила Флинта руками за талию, потерлась щекой о плечо, поцеловала в подбородок.

— Ларсен, мне тоже нравится с тобой трахаться, но я серьезно. Почему ты не расскажешь, что с тобой происходит? Ты мне не доверяешь?

— Заткнись, Флинт, пожалуйста, — Сольвейг отстранилась, села на кровать спиной к стене, подтянула ноги к груди. — Ты просто ничем не можешь мне помочь. Правда. Я здорова, если тебя действительно это волнует. Дело только в моей семье, и там все очень сложно, в двух словах не объяснить.

— Я не спешу, — заявил Флинт, садясь рядом. — Сегодня же самая длинная ночь в году. И я клянусь, я...

— Не надо, — остановила его Сольвейг. — Клятвы на Йоль священны. Не клянись о том, чего не сможешь исполнить.

Флинт обнял ее за плечи, и Сольвейг улеглась спиной ему на грудь. Он не сможет дать ей понимания — но он дает теплоту. В холодных слизеринских подземельях теплота гораздо важнее мнимого понимания, подумала Сольвейг перед тем, как начать раздевать Флинта, не особо сопротивлявшегося ее напору.

Ей казалось, что все, что с ними происходит, она украла — выхватила моток ниток из рук Урд, побежала с ним к источнику, обмотала нитями судьбы корни Иггдрасиля. Если бы ей добыть хотя бы немного водицы этого источника — ей так нужна эта мудрость, обещанная всякому, кому доведется испить из него...

Но пока у нее есть только ярость, помогающая не упустить то, что сейчас так близко и так нужно, и сила сделать по-своему, просто потому, что она может.

А уже завтра Хогвартс-экспресс унесет их в Лондон — и через несколько часов она снова останется один на один со своей бедой, и даже лица мамы и папы — Эрвик написал ей, что донорский костный мозг прижился, и родители чувствуют себя уже вполне себе хорошо — не смогут ее подбодрить. Потому что они тоже знают, что ей предстоит. А Флинт не знает. И значит его желание быть рядом с ней — это не жалость.

Даже если она обманывает себя сейчас — пускай.

Иногда самообман бывает даже полезен.

Йольским утром она впервые за две недели проснулась оттого, что Флинт начал вытаскивать у нее из-под головы свою затекшую за ночь руку, а не от собственного крика.

Уже на вокзале, когда сошли с поезда и Пьюси отошел за Арчи, ехавшим в соседнем вагоне, Флинт остановил Сольвейг, уже двинувшую к выходу с платформы:

— Если я приглашу тебя в гости на каникулах, ты приедешь?

— Не знаю, — покачала головой Сольвейг. — Вряд ли. У отца были планы на меня на эти каникулы. Только не обижайся, пожалуйста.

— Я не обижаюсь, — он обнял ее еще раз и поцеловал в висок. — Надеюсь, твои семейные дела разрешатся и перестанут тебя изводить.

— Спасибо, Флинт, — она в последний раз уткнулась ему в грудь лицом, а потом отстранилась и, помахав подходившим к ним Пьюси, аппарировала.

Около дома пахло гнилью. Так ощущаются некоторые заклинания, которые называют Темными совершенно закономерно: это не какая-то оборотная сторона Магии, которую, по-хорошему, можно и во благо применять (как Аваду для эвтаназии — вообще-то ее именно для того и изобрели полторы тысячи лет назад). Это то, у чего совершенно однозначное назначение. И Сольвейг не знала, что именно здесь происходило. Она вывернула из закутка между мусорными баками, куда не выходило ни одно окно — она приноровилась аппарировать сюда, потому что здесь точно не бывает магглов — и обошла коттедж, чтобы оказаться перед парадным входом. На террасе никого не было, и это ее не удивило — Сольвейг не говорила родителям, какого числа начнутся каникулы, потому что сама не знала.

— Я дома, — сказала она, у порога стаскивая куртку и ботинки, бросая на тумбу рюкзак. — Ма, па!

— О, Сольвейг! — мама выглянула с кухни. — Проходи, папа скоро вернется из магазина. Извини, у меня все руки в муке!

— Ничего, — улыбнулась Сольвейг через силу, вымыла руки в ванной, расчесалась и зашла к маме на кухню. На кухне пахло корицей и кофе. Она чмокнула маму в щеку, уселась за стол напротив нее, мастерящей булочки с апельсиново-тыквенным конфитюром. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, детка. Я думала, могут быть какие-то последствия после операции, ну, знаешь, неприятные, я даже с Теей консультировалась, и с этим вашим Мастером Эрвиком... Даниэль такой славный!

— Да, Тее с ним повезло, — согласилась Сольвейг, зачерпывая ложкой конфитюр и отправляя ее в рот. — Мм, мам, обалденно вкусно!

— Не перебивай аппетит, папа приедет, будем обедать, — Грезэ отняла у нее ложку, ополоснула под струей воды.

— Мам? — Сольвейг подошла к ней, когда мама вытирала ложку, закатав рукава своей домашней блузки. — Это откуда? — она указала на новый материнский браслет, плотно обхватывавший ей левое запястье. На нем были выгравированы какие-то узоры, но, приглядевшись, Сольвейг увидела главное — лавровые листы.

Она вытащила палочку из крепления раньше, чем подумала, что может напугать маму.

— Погоди, мам. Не бойся, — она отвела руки женщины от лица. — Я не причиню тебе боли. Я просто хочу знать, что это за артефакт. Я сейчас наложу специальное распознающее заклинание. Это не больно. Чары только вывесят проекцию этого браслета в воздухе, она будет чуть-чуть светиться. Ладно? Я не заставляю тебя его снимать. Хорошо? Можно мне это сделать? Мам?

Грезэ Ларсен испуганно смотрела на дочь и палочку в ее руке. Потом резко выдохнула и села на стул, протягивая ей свою руку.

— Прости, детка. Делай, что нужно.

Сольвейг произнесла нужное заклинание. И тут приехал папа.

— Чем занимаетесь, девочки? — весело поинтересовался он, заходя на кухню с двумя бумажными пакетами, полными продуктов. Светящийся эскиз браслета, зависший над палочкой Сольвейг, едва не заставил его выронить свою поклажу. — Сольвейг? Что случилось?

— Как давно к вам приходил Фолквэр Ларсен и почему вы мне ничего не сказали о его визите? — спросила в ответ Сольвейг, игнорируя все правила этикета. — И чем он вам угрожал, когда вы это, — она ткнула пальцем в материн браслет, а потом, закатав отцу рукав рубашки, и в его тоже, — надевали? Потому что эту вещь вряд ли можно надеть силком.

— Сольвейг, дедушка подарил эти парные браслеты нам на двадцатилетие свадьбы. Они приезжали вместе с моим отцом, и мы помирились, — Андор поставил пакеты на стул, подошел к дочери. — Мы решили забыть все обиды прошлых лет...

— Это не парные браслеты для супругов, пап. С помощью этих артефактов он может вас контролировать, — Сольвейг вышла в коридор, стала обуваться.

— Сольвейг, ты куда? — обеспокоенно спросила мама, прижимая полотенце к груди.

— Постараюсь найти людей, которым удастся это деактивировать, — и не дожидаясь ответа, она исчезла в вихре аппарации.