Серые кардиналы (джен)

Я сидела на крыше высотного здания, куда чуть больше года назад переехали Грейнджеры. Я оказалась права. Благодаря тому, что через дорогу располагался магический ресторан, безобидную Алохомору, брошенную на дверь чердака незарегистрированной палочкой, доставшейся мне в наследство от Мэта, не отследили.

Заклинание было произнесено больше часа назад. Если бы его заметили, я бы об этом узнала. Хотя, сказать по правде, в тот момент мне было бы искренне наплевать даже если бы на крышу аппарировал взвод авроров быстрого реагирования.

Уже который день я пребывала в том опасном состоянии холодной ярости, когда тебе безразлично, каковы будут последствия твоих действий, наоборот, ты провоцируешь мир вокруг в надежде на то, что он ответит и даст тебе повод взорваться и окатить всех и вся накопившимися ядом и злостью.

На плече сидел Люц. Возможно, лишь благодаря его постоянному молчаливому присутствию я еще хоть как-то сдерживалась.

Почти за неделю до описываемых событий, я вернулась в Лондон на Пасхальные каникулы. Дэн и Эмма обеспокоенно требовали деталей о том, что случилось в школе и моем участии в происшествии.

О Мэте они наверняка узнали на последнем родительском собрании. Еще до начала учебного года, когда Эмма в очередной раз жаловалась на то, что у нее забирают ребенка почти на год без возможности его навестить, я подбросила ей идею устроить что-то вроде родительского комитета. Навестить меня в Хогвартcе благодаря этому у неё вряд ли бы получилось, зато узнать как у меня дела — без проблем: не зря же леди Лонгботтом входила в попечительский совет!

Эмма задумалась. Видимо, прокрутив в голове все "за" и "против", она пришла к выводу, что оно того стоило. Потому что к вечеру она насела на мужа, а дальше они уже вместе завербовали Финниганов, подговорили Браун… Семьe Томасов и родителям Парвати эта идея тоже понравилась. И вот, родители всей нашей компании начали устраивать «родительские собрания», которые возглавила леди Лонгботтом.

Собрания проводились раз в месяц за рюмочкой чая в теплой компании. Леди рассказывала новости из школы, родители обсуждали, чем они могли бы нам помочь.

Мне даже было жалко старушку. У нее было мало опыта общения с магглами. И, тем более, она не привыкла, чтобы эти, так сказать, «братья наши меньшие» требовали у нее отчета. Они не были знакомы с нормами и правилами волшебного мира и как люди с незашоренным восприятием многое ставили под вопрос. Например состояние учебных пособий и метел, тот факт, что по школе шатается вредоносный полтергейст, а историю преподает призрак, которого заклинило на войнах с гоблинами. И, естественно, они ставили под вопрос многие решения Дамблдора. Например, когда он вновь решил ограничить систему отопления семью каминами: по одному на факультет, один в Большом зале, один в Больничном крыле и один — в его кабинете. И это учитывая, что зима выдалась особенно суровой.

Наслушавшаяся от Эммы обо всевозможных осложнениях после простуд, бронхитов и ангин, леди Лонгботтом, явилась поговорить с директором. По пути в кабинет, видимо, она, насмотревшись на дрожащих учеников, дыханием отогревающих замерзшие пальцы. Ну а вид жарко пылающего камина в кабинете директора, видимо, довершил процесс. Что именно случилось между ними в кабинете и что ему сказала леди — мы не имели понятия. Но на следующий день температура в замке поднялась до девятнадцати градусов. К тому же, до триумфального появления леди в школе, благодаря осведомленности наших родителей, мы были, пожалуй, одними из немногих, кому родители своевременно отправили дополнительные теплые вещи и кто не хлебал галлонами перечное зелье, протяжно шмыгая заложенными носами.

До событий с Мэтом у леди Лонгботтом еще худо-бедно получалось создавать впечатление, что все под контролем. Граффити на стенах, кошка, призрак? Увидеть в этом что-то действительно серьезное для не-магов было сложно. А маги просто верили, что раз Дамблдор сказал, что ничего страшного — значит, и правда, ничего страшного. Да даже если и не верили, в школе, как у старой машины, вечно что-нибудь было не слава богу, и у леди Лонгботтом был широчайший выбор бытовых тем, которые надо было безотлагательно обсудить...

После нападения на Мэта все изменилось. Вместо Молли на собрание пришел Артур. Он сидел на самом краешке кресла, с очень ровной спиной, нервозно поглаживал кольцо на безымянном пальце и ничего не говорил, только изредка затравленно оглядывал собрание, чтобы вновь уставиться на свои руки. Собрание вышло скомканным, и закончилось появлением сверкающей рыси, не терпящим возражений голосом Молли, потребовавшей от мужа срочно явиться в Мунго.

Родители поняли, что происходит что-то очень нехорошее, но что большего от своей председательницы они не добьются. И, скрепя сердце, они стали ждать моего приезда.

Я не знала, что отвечать родителям. Поэтому, наверное, рассказала правду. Хотя правда эта была, как добрый швейцарский сыр — с приличными дырами. С другой стороны, судя по их реакции, в рассказах леди Лонгботтом дыр было еще больше, чем сыра. Оказалось, что им не сказали, что по школе-интернату, в которой учится их единственный ребенок, прогуливался огромный смертоносный монстр. Что школа для этого монстра была домом родным: он там с самого основания, считай, жил. Что за последние лет пятьдесят он убил двух человек: преподавателя и ученицу. И это только то, о чем было известно...

Под конец моего рассказа Дэн схватился за голову и впервые на моей памяти выматерился. Эмма соперничала белизной лица со Снейпом.

Не надо было быть легилиментом, чтобы понять, о чем они думали. Вот только магический контракт, подписанный со школой, не предусматривал лазеек даже на случай небрежения и доказанного наплевательского отношения учителей к безопасности и жизни учеников! Контракт был, по сути, кабальным. Хочешь-не хочешь, а доучиться обязан. Разве что тебя отчислят… Но с учетом того, что могло являться поводом для исключения, и какие кары небесные за это предполагались, этот вариант даже не рассматривался.

Грейнджеры оставили меня отдыхать, а сами, похоже, полетели выяснять отношения с председательницей их самопального родительского комитета. Я чувствовала, что испуганные родители за неделю каникул глаз с меня не спустят, поэтому поспешила в свою комнату, где, едва раздевшись, нырнула под одеяло. Устроившись поудобнее, я уплыла в транс, чтобы исполнить последнюю волю учителя.

Оказавшись в комнате Грейнджер, я, не медля ни секунды и не давая себе и шанса одуматься, направилась к заветному зеркалу и, дождавшись, когда отражение покажет ту, другую, часть меня, прижала к зеркалу лоб и ладони рук.

Сначала ничего не происходило. Но затем… Будто все это время я балансировала на краю пропасти и, неосторожно поскользнувшись, сорвалась вниз. Будто око урагана, в котором я сидела, притворяясь, что ничего особенного не происходит, сместилось и меня снесло неудержимым, страшным по своей яркости и силе, потоком эмоций, среди которых основными были горечь и безбашенная злая радость. Кажется, в какой-то момент я не выдержала напряжения и отключилась.

Когда я открыла глаза, за окном только светало. Из-под двери пробивалась полоска света, говорившая о том, что Грейнджеры уже проснулись или еще не ложились. Безумно хотелось спать, пить и сдохнуть. В произвольной последовательности. Перенапряг от моих кустарных опытов над своим сознанием и личностью, кажется, выбил пробки. Я не чувствовала абсолютно ничего. Ни жалости, ни стыда, ни раскаяния, ни интереса. В таком состоянии сомнамбулы я пробыла два дня.

Личности сливались воедино, притирались друг к другу, вставали на места, обновляя ту матрицу, которую я создала прошлым летом, выплавляя что-то абсолютно новое, целостное, сильное…

На третий день пришла злость и потребовала немедленных действий. Каких? Против кого? Это было абсолютно не важно. На четвертый день желание на ком-нибудь отыграться превысило все возможные лимиты, и я полезла в чемодан.

"Он умер."

"Ты ведь понимаешь, что мы сделали все, что могли." — медленно проявился ответ.

"Чтобы исправить последствия вышедшей из под контроля ситуации — да."

"Эй, клятва была написана позже, и после клятвы я соблюдал договоренность, ты же понимаешь это?"

"Да. Поэтому ты все ещё жив. Или как еще можно описать твое состояние?..."

"Послушай, ты, хозяин без имени, я НЕ виноват в смерти твоего дракклова профессора, хорошо?"

"Безусловно. Малолетка сама додумалась, как залезть в Тайную Комнату. И парселтанг — ее врожденный дар."

"Это было ДО нашей договорённости!!! Это во-первых, а во вторых — я всего лишь дал этой тупой сопле знание! Как его применить, решала уже она сама!"

"Кто виноват, что собака задрала котёнка: собака или хозяин, который не надел ей намордник?"

"Ага, давай по аналогии всех производителей палочек перебьём за то, что ими можно смертельные заклятия накладывать! Как я вообще у неё оказался, если ты меня купила, не подскажешь?"

"Зачем?"

"Ну если мы ищем виновных..."

"Зачем ты дал ей это знание?" — не дав Тому дописать, ответила я.

"Девчонка хотела денег и власти. Я дал ей доступ к источнику дорогостоящих ингредиентов и объяснил, как вести себя со змеем, чтоб дура не убилась, запечатав меня вместе с собой у Слизерина в тайнике."

"Если бы это было правдой, всей правдой, Уизли этим бы и ограничилась. Не зли меня, Том. Я очень не люблю, когда со мной пытаются играть. Мне нужна правда. Целиком и без купюр."

"Я хотел отомстить этой старой твари."— медленно и неохотно проявилось на бумаге.

"То во что я превратился, Волдеморт — это результат действий одной бородатой скотины!" — замельтешили буквы, — "Или ты думаешь, что моей детской мечтой было захватить мир и стать пугалом для целого поколения магов? Ищешь простых решений, козла отпущения, на которого можно свалить все несовершенство этого мира? Вперёд! Хочешь меня уничтожить — валяй, пробуй... Плевать..."

"Успокойся," — смакуя свои спокойствие и власть, написала я, — "Я не собираюсь терпеть твои истерики, Том. Меньше эмоций и больше по сути дела. Возьми себя в руки и веди себя, как взрослая личность."

"Мордред и Моргана..."

"Так… Хорошо, поговорим позже. Надеюсь двух дней тебе хватит, чтоб успокоиться, подумать и решить, что ты можешь мне сказать."

На бумаге начали проявляться новые строки, но я хладнокровно захлопнула дневник, перевязала его шнурком и засунула во внутренний карман чемодана под молнию. Вести себя, как бесчувственная сволочь, было чертовски приятно. Так или иначе, я с максимальным удобством спустила пар.

Уже потом я поняла, что тактика поведения была выигрышной по всем статьям, так как с Томом, как с животным, надо было с самого начала показать, где чье место в иерархии стаи.

В субботу вечером, перед отъездом в школу, убедившись, что Грейнджеры выпили чай с легким травяным успокоительным, состав которого я выучила на занятиях со Снейпом, и уснули, я выбралась на крышу. В доме царила тяжелая и крайне неприятная атмосфера. Страх и бессилие угнетали Грейнджеров, а фальшивая веселость и уверенность, которую они изображали ради меня, угнетали и бесили уже меня.

Я сидела, по-турецки скрестив ноги и укутавшись в прихваченный с дивана плед, и бездумно рассматривала огни большого города. Почувствовав, что готова, я достала принесенный с собой дневник Реддла. Когда я на свежую голову прокрутила в уме переписку, вопрос, заданный в порыве гнева, показался важным и крайне интересным.

"Итак?"

"Что ж. Я понял тебя и постараюсь дать исчерпывающий ответ. Для этого придется объяснить несколько деталей. Прояви терпение, хорошо?"

"Проявлю, если это необходимо. Но не затягивай."

"Хорошо. Дамблдора я впервые встретил в приюте Вула. Да, вот такая ирония. Темный лорд, поборник чистоты крови, родился и вырос в маггловском приюте. И да, предупреждая твой вопрос, я полукровка."

Не дождавшись от меня реакции, Том продолжил.

"В приюте рано понимаешь одну простую истину — миром правит сила. Мое рождение пришлось на эпоху между двумя маггловскими войнами и Великую Депрессию. Матушка вряд ли могла бы выбрать худшее время и место для рождения потомка. Если ты не в курсе, в тридцатых годах быть сиротой в Ист Энде было очень плохой идеей. Меценаты не строились в очередь в бедняцком квартале, чтобы облагодетельствовать приют и нас вместе с ним. Еды хватало только на то, чтобы желудок не сводило от голода. Сытыми ходили либо девчонки, которым подкидывала куски жалостливая кухарка, либо сильные старшие, которые добирали свое у тех, кто не мог за себя постоять. Собственно, мой первый стихийный выброс произошел, когда этот скот Бишоп решил продемонстрировать своей подружке благородство, поделившись с ней десертом. Свой он, естественно, сожрал… Но не беда, если рядом есть кто-то младше и слабее. Мне тогда года три было. Я, кажется, закричал, а в следующую секунду Дэнис захлебывался собственной кровью. С тех пор меня начали бояться. А я понял, что если миром правит сила, то людьми правит страх. Больше со мной никто не связывался. Обо мне начали ходить басни и слухи одни других мрачнее, но, пока мне это было на руку, я старался соответствовать. Ну и экспериментировал, конечно, чтобы понять, что именно я сделал с Дэнисом и как, в случае чего, это повторить. А то когда по кварталам бродят чернорубашечники из БСФ*, а у тебя темные вьющиеся волосы и за тебя некому вступиться, умение за себя постоять становится вопросом жизни и смерти."

"Том, ты испытываешь мое терпение."

"Я пытаюсь объяснить контекст…"

"Ты пытаешься выстроить со мной эмоциональную связь, заставив сопереживать и устрашиться тягот твоего голодного детства." И прерывая начавшие проявляться строки, я дописала: "Ты сирота, тебя никто не любил, тебя либо испытывали на прочность, либо боялись и избегали. Как видишь, контекст понят. Переходи к делу."

"Нет, не понят! Почему все считают, что я был каким-то монстром, с самого младенчества вынашивающим планы по захвату мира? Меня можно было любить и меня любили! Да и я… Недалеко от приюта была булочная старой Марты. Приютские постарше часто кичились своей ловкостью, воруя у нее бриоши. И однажды, когда было как-то особенно не густо с едой, я пробрался к ней в лавку и… Она обернулась точно в тот момент, когда я пытался затолкать краюху хлеба под рубашку. У меня все внутренности от страха свело. Я готовился к чему угодно: бежать, кричать, отбиваться… А она улыбнулась, протянула мне булку в довесок и наказала в следующий раз просто попросить. Она тогда сказала, что ей будет в радость сделать доброе дело и я грех на душу не возьму. Я ее еще долго дичился. Но потом пообвык и часто пропадал у нее и Якоба, ее мужа. Они даже поговаривали о том, чтоб меня усыновить… Вот только в тридцать шестом какой-то лихой полицай во время битвы за Кейбл Стрит дубинкой проломил Марте голову. Они с мужем были иудейской веры, и когда чернорубашечники объявили о марше по Ист Энду, она не смогла остаться в стороне. Мы с Якобом уговаривали ее поберечь себя, но… Она повторяла, что не так страшен грохот армейских сапогов, как покорная тишина тапочек…

Я был в ярости. В ярости на фашистских молодчиков, за то что она из-за них вышла на улицу, высказать свой протест, на Скотланд ярд, за то что они, как верные псы без мозгов и чести пробивали дубинками дорогу маршу фашистов просто потому что те получили официальное разрешение на манифестацию от какого-то урода-чиновника. На Якоба… за то, что не удержал ее… Я тогда не выбирал выражений...

Он запил… A через несколько лет его, вместе с тем что осталось от булочной, стерло с лица земли при очередной бомбардировке."

Несколько секунд Том ничего не писал, будто переводя дух после откровения.

"Так вот, если контекст понят, представь себе, какие эмоции вызвало у меня появление этого старого бородатого козла. Он не пытался узнать у меня, как мне жилось. Он прямой наводкой отправился к владелице детдома, расспросил у нее обо мне и, основываясь на тех сплетнях, которые она ему наплела, сделал для себя окончательные выводы. Прийдя ко мне, он с порога начал заливать о том, как, в его понимании, я должен был жить. Нет, в самом деле! Эта сытая тварь в теплых и дорогих шмотках на полном серьезе рассказывала мне, что такое хорошо и что такое плохо! Да что он вообще знал обо мне и моей жизни, чтоб иметь право меня судить?! Или он и правда думал, что в детдоме из меня мог вырасти светлый ангел во плоти? Естественно, я в ответ вел себя не слишком дружелюбно.

Потом он без перехода заявил, что я волшебник. Удивил! Я с пяти лет осознанно мог любому кровотечение из носа устроить, и это как минимум, в качестве первого предупреждения. Поняв, что я не впечатлился, он решил мне устроить устрашающую акцию и урок морали. Он поджег мой шкаф, в котором хранилось все, что у меня было своего. Глиняные свистки, которые мы делали с Якобом… прядь волос матери, которую повитуха наказала сберечь для меня… и, самое паршивое, — все подарки Марты. Меня как паралич разбил: просто сердце к горлу подскочило и перестало биться… я думал, я его убью.

Когда я уже собирался опробовать на нем мой защитный арсенал, он открыл шкаф. Как камень с души упал. Я понял, что огонь был не настоящим: горели только несколько безделушек, что кочевали из рук в руки в приюте. Он заявил, что я их украл. Я еле сдержался, чтоб не рассмеяться ему в лицо: невозможно украсть то, что никому не принадлежит. Все безделушки и игрушки, за которые он меня так пафосно отчитывал, принадлежали приюту, а не кому-то в отдельности и уже лет тридцать как переходили от сильных к хитрым и так далее. Сколько они сменили владельцев за это время — Мерлин мой. Я не был тем, кому их подарили, но не был ни первым, ни последним из тех, кто их прикарманил. А он все вещал о том, как важно быть хорошим и добрым. Как это важно уметь прощать и любить… За пару лет до этого мне пришлось заниматься устройством похорон той, которая меня любила и которую любил я. Той, кому было наплевать на сплетни обо мне, кто не читал мне нотаций о бесплатной добродетели… Потому что второй дорогой мне человек заливал горе дешевым портвейном, ревел и просил прощения то у бога, то у Марты то у меня, размазывая пьяные слезы дрожащими руками...

Естественно, я его послал так далеко, как только мог. И эта добродетельная, всепрощающая тварь уже в школе устроила мне ад. Знаешь, всем, кто приходит из маггловского мира, мир волшебный представляют как сказку. Как мир открытых дверей и возможностей. У меня сложилось впечатление, что мне специально показали всю его изнанку: зажравшихся тупых и ленивых аристократов, презирающих плебс, по-собачьи преданных магглорожденных, готовых за владение волшебной палочкой отказаться от чего угодно: от своей семьи, от своих принципов, от своей гордости и самоуважения… Чем дольше я жил в волшебном мире, тем больше его презирал. Весь целиком. И магглов я презирал не больше, чем всех остальных. И я все еще верю, что у меня были на то причины.

Дамблдор же будто поставил себе целью вызвать у меня рвотный рефлекс на слова «добро», «прощение» и «любовь». Постоянно в течении всего моего обучения он подлавливал меня в коридорах, оставлял после уроков и вел «душеспасительные» беседы. Пустые беседы. Потому что он мне ясно дал понять, чего стоят его рассуждения на практике. Когда начались военные действия, и Ист Энд стал одной из основных целей фашистских бомбардировщиков, я попросил директора оставить меня в школе на лето. Тот, вместе со своим заместителем, Дамблдором, в витиеватых выражениях меня послал. И это учитывая, что все сироты-маги, по умолчанию, находятся под опекой школы! В особенности, под опекой директора и его заместителя."

"Том..."

"Я не испытываю твое терпение, я просто пытаюсь дать тебе понять, что Дамблдоровская доброта не стоит ломаного гроша. Как и его рассуждения о любви, благе и прощении. Он прощает только себя. Например, за убийство своей сестры. Или за то, что именно он способствовал восхождению Гриндевальда. Как и за то, что у него не хватило совести и смелости открыто выступить против бывшего лучшего друга. Он его предал. Ударил в спину. И, оцени извращенную логику, он не прикончил его, а оставил гнить в тюрьме. И, то ли чтоб лишний раз продемонстрировать собственную силу, то ли чтоб напомнить себе о собственных грехах, светлейший раз в год ездил навестить то, что осталось от великого темного мага. Старый извращенец..."

"Том. Это все очень интересно, но, во-первых, тот факт, что Дамблдор, мягко говоря, не без греха, не является для меня ни секретом, ни теоремой, требующей доказательств. А во-вторых, за полчаса, прошедшие с начала твоего рассказа, я так и не увидела ответа на мои вопросы. Чего ты пытался добиться, манипулируя девчонкой? "

"Ты не допускаешь мысли о том, что я просто хотел ему максимально испортить жизнь? У меня, я считаю, были на то поводы. Плюс, ко мне в руки попала представительница семейства Уизли, тех самых, которые еще с моих времен Дамблдору сапоги лизали, которые всегда были для этой твари опорой и поддержкой. Наделать шума ее руками и, если получится, спихнуть старика с насиженного места директора школы — да я мечтать о такой удаче не мог!"

"Хорошо, допустим. Хотя я и не считаю, что ваше взаимонепонимание можно счесть достаточным поводом, чтобы выпустить в школе, полной ни в чем не повинных детей, смертоносное чудовище. На мой взгляд, ты, образно говоря, решил перебить фруктовых мух Авада Кедаврой. Но, спишем это на твой юношеский максимализм и слишком долгое затворничество." — зло прищурившись написала я.

"Ты сказал, что Дамблдор виноват в том, кем ты стал. Почему? И чему именно и как ты учил Уизли?"

"Утягивал ее к себе в подпространство. Учил школьной программе. Рассказал о паре потайных ходов подземных уровней. Научил пяти необходимым фразам на парселтанге. Все." Том, судя по всему, оскорбленный моим ответом, отвечал сухо, рублеными фразами.

"Хорошо. А теперь расскажи мне, почему ты считаешь, что в трансформации Тома Реддла в Волдеморта виновен Дамблдор. Том, от твоего ответа зависит очень многое. Пожалуйста, будь максимально точным и откровенным."

Попытка дестабилизировать Тома, чередуя пассивную агрессию и участие, кажется, сработала. После недолгого молчания на странице начали проявляться строки:

"Когда я попал на Слизерин, я довольно быстро понял, что основатель мог быть моим предком, и начал искать всю информацию о нем и о том, что это могло мне дать. В процессе я наткнулся на легенду о Тайной Комнате. Когда я чётко понял, что ищу, соответствующая информация будто по волшебству стала плыть мне в руки. Древнее издание истории Хогвартса, записи директоров, пара книг о жизни и деяниях древних, на которых и библиотечной печати не было. Так везти просто не может, но я повелся.

На четвёртом курсе я нашёл смутный намёк на место и пароль ко входу. На пятом — смог открыть вход и познакомился со змеем. Стоит сказать, что на тот момент моё положение в школе было незавидным. Меня назначили старостой Слизерина. Меня, на тот момент непонятно кого, из приюта, без денег, родственников и связей — старостой факультета богатых, родовитых и могущественных. Это было смешно. Для всех, кроме меня. Я не был безумным психопатом, желающим отомстить всем и вся… Но отыграться хотелось. А змей хотел посмотреть на замок…

Иллюзорная власть над смертельно опасным монстром будоражила кровь. Я шел на выход по древнему коридору и чувствовал себя самим Салазаром, не меньше. Под рукой скользила чешуя идеального оружия и защиты, подвластного мне. Только мне! Впервые со времен основателей! Я чувствовал себя королем мира! Ровно до выхода. Ровно до девчачьего крика.

И если в предыдущую секунду я владел миром, одновременно с этим криком мой мир рухнул. Я не помню, как уговаривал змея вернуться, не трогая добычу. Я не помню, как вернулся в комнату, как прошла ночь… Следующее, что я помню, — это речь Дамблдора за завтраком. Не знаю, насколько ты знакома с его речами. Он, чтоб его, великолепный оратор, способный так выплести словесную вязь, что каждый найдет в ней что-то свое, предназначенное только для него и каждый поймет ее по-своему. Мы когда-то на факультете даже развлекались, пытаясь разобраться, как у него это выходит… Но не в этом суть.

Я сидел за столом со своим факультетом и слушал речь о том, что произошедшее ужасно, что все мы должны объединиться перед лицом опасности, помочь друг другу… о том что виновный должен быть найден. Но слышал я, что тот, кто сделал это — монстр, судьба которого решена.

Я сидел, еле дыша, и ждал, что подо мной, как тогда, в приюте, загорится скамья, указывая палачам, чья голова должна скатиться с эшафота. А Дамблдор, будто лично для меня, строго сведя брови на переносице, стращал, рассказывая, как убийство в итоге уничтожит душу виновного... разъест ее, как кислота, толкая преступника в пучину безумия, отравляя каждый миг его существования ядом сожаления и вины. Звучит пафосно и глупо, но мне тогда было не смешно. Я чувствовал, я правда каждой клеткой своего тела: истерически бьющимся сердцем, вспотевшими, зудящими ладонями, отлившей от лица кровью... Я чувствовал, что то, что говорил старик, было правдой.

А он продолжал, будто злорадствуя, стращать карами небесными. Он сказал, что даже если у убийцы получится избавится от чувства вины, разорвав душу, в ней поселятся мрак и холод... И еще что-то там, я дальше, сказать по правде, не слушал. За минуту до этого я правда думал, что сознаться во всем — мой единственный выход, собирал силы, чтобы встать и... После его слов я понял, что у меня есть выбор. Я искренне сожалел о том, что случилось с девочкой. Но Миртл, объективно, уже было не помочь, а мне не, знаешь ли, хотелось прожить.

И я затаился, только в голове сотнями молотков билась мысль: "Сдать себя или разорвать душу".

Как по волшебству, стоило принять решение, и информация сама пошла в руки. Сначала в библиотеке на глаза попалась книга по ментальным техникам и разграничению сознания. Медленно и постепенно жалость, совестливость, и многое другое, органически ограничивающее то, что можешь себе позволить, было отделено от остальной личности в какое-то подобие тайника. Туда же стекалась память о жизни до школы, о Марте, Якобе, и моем участии в трагедии с Миртл и прогулкой змея. Еще месяц, пара не слишком светлых ритуалов и мешающая мне, слишком человечная часть личности, не вписывавшаяся в мои планы была вырезана, как опухоль, из сознания. Тем не менее, совсем уничтожать часть себя не хотелось… и… я только помню руки в крови и в следующую секунду молочный туман подпространства.

Серо-розовая, грязная дымка и стол — точная копия моего ученического из комнаты на факультете… на столе была тетрадь — точная копия той, куда я собирался… до меня долго доходило, что произошло на самом деле… Я думал спасти себя, а в итоге… В итоге я запер себя в дневнике. Я стал памятью, иногда совестью, иногда просто свидетелем для самого себя.

Другой Томас, а потом Волдеморт, очень любил делиться со мной планами, решениями, намерениями… в каком-то смысле он меня восхищал — идеальный человек, не знающий сомнений и в итоге всегда добивающийся своего. С другой стороны, он пугал меня до дрожи. В этой жизни не было ничего, что он бы уважал в достаточной степени, чтоб принять это в рассчет в своих планах. Его интересовал только он сам и его планы. Я никогда не был этим монстром и не хотел им становиться.

Идею разделения личности подал мне Дамблдор. Все это из-за него..."

"Спасибо за откровенность, Том. Мне нужно время, чтобы все обдумать. Мы вернемся к этому разговору позже."

Я медленно закрыла дневник. Нельзя сказать, что меня поразил его рассказ или что я безоговорочно ему поверила. Если быть совсем уж честной, вина Дамблдора показалась мне немного "притянутой за уши". Но было одно "но". Кому, как не мне, было известно об опытах над собственной личностью? И кто, как не я, знал, насколько просто оступиться, если рядом нет кого-то вроде Мэта, чтоб поймать тебя за шкирку и не дать упасть? Если Дамблдор и правда подтолкнул парня на этот путь и не подстраховал...

К тому же, если он говорил правду, его цели в какой-то мере совпадали с моими. Возможность заполучить в союзники такую кладезь информации, как Том, выглядела более чем соблазнительно. Такой союзник мог в корне повернуть историю с ног на голову, дать потрясающие преимущества и перед мистером Зло и перед столпом Света.

Но торопиться не стоило: я уже видела, чего может мне стоить импульсивность и поспешность в принятии решений и не хотела рисковать.

* * *

Рон сидел на диване купе с ногами, крепко обнимая колени руками.

— Как она? — спросила Лаванда.

Рон продолжал молча рассматривать носки ботинок, будто не услышав вопроса. Мы переглянулись и, чуть повысив голос, Лаванда переспросила:

— Рон… Как Джинни?

— Как будто тебе это правда интересно! — неожиданно взорвался Уизли и, вскочив, попытался выбежать в коридор. Невилл, сидевший у двери, поднялся и перекрыл парню выход. Рон затормозил, едва не вписавшись в Лонгботомма и затравленно рыкнул:

— Уйди с дороги, Нев, по-хорошему прошу!

— Нет, — тихо ответил парень, — Не знаю, что на тебя нашло, но я никуда тебя в таком состоянии не выпущу.

—Рон, — потерянно прошептала Лаванда, — не хочешь говорить о Джинни — ладно, мы не будем о ней говорить…

Рон резко развернулся к подруге и рявкнул:

— В Мунго. Моя сестра в Мунго, в отделении для ненормальных! Все? Ты получила свою сплетню, теперь я могу пойти прогуляться? — Уизли раскраснелся и дышал, как после долгой пробежки.

В принципе, мы понимали, что беспкоило Рона. Ни для кого из нас не было секретом, какие слухи гуляли по школе до отъезда, и странно было бы ожидать, что после каникул что-то изменится. Несмотря на прочувствованную речь директора, выставившего Джин безвинной жертвой «происков истинного зла», на официальное заявление, зачитанное лично Скримджером, утверждавшее, что Джин выступала свидетелем в деле о нападении на преподавателя, а не обвиняемой, и на то, что все слышали, что страшный артефакт — причину нападений — уничтожила сама Джин...

Мэта в школе любили. Горе от потери любимого преподавателя, которого многие воспринимали, как друга, наставника, старшего брата, породило злость, и ее надо было на кого-то выплеснуть. Безусловно, прилично доставалось директору — за то что проморгал, не вмешался, не захотел заметить, что происходило у него под носом, с людьми, за которых он нес ответственность. Но где великий Дамблдор и где ропщущая толпа? Братья виновной были ближе, и поливать их презрением было несравнимо проще.

Если бы только нападения закончились легкими травмами и испугами… Если бы пострадал кто-то другой... Если бы только авроры не проболтались, что Джин была под властью артефакта…

Беда была в том, что из-за не в меру говорливых авроров учащиеся знали, что Джин была под воздействием дневника. А вечно что-то увлеченно строчащую в тетрадке девчонку видели не только в Гриффиндорской башне еще с прошлого года.

Об этом не принято было говорить, этого не было в учебнике по ЗОТИ, но ребята из магических семей прекрасно знали, как должен выглядеть и вести себя одержимый. Пусть не сразу, но длительное пребывание под ментальным воздействием накладывало на внешность человека и его характер определенный отпечаток. Бегающая с однокашниками по коридорам девчонка с румянцем во всю щеку, которую мы привыкли видеть за прошедший год, одержимой не выглядела.

К тому же, буквально с молоком матери дети из магических семей впитывали основные правила безопасности. И так же, как дети магглов знали, что надо смотреть по сторонам, прежде чем переходить дорогу, или что нельзя пробовать на вкус шампунь, даже если он пахнет клубникой со сливками, детям из магических семей было известно, что если у тебя из ниоткуда появился какой-то предмет, обладающий своим собственным, независимым разумом, об этом надо сообщить взрослым и ни в коем случае не поддерживать контакт!

Сомерсет Моэм когда-то написал, что нет существа более жестокого, чем женщина, переставшая любить. Он, видимо, редко общался с подростками. Почти все ученики Хогвартса устроили рыжим жестокий бойкот. Рона мы еще кое-как поддерживали. Близнецы поддерживали друг друга и зло скалились на мир, устраивая ретивым мстителям все более жестокие шутки. Хуже всего было, на мой взгляд, Перси.

Староста, чья сестра убила преподавателя...

Да, конечно она это сделала не сама, но… Девчонка росла среди волшебников и, найдя зачарованную странную вещь, никому ничего не сказала. И ладно она ничего никому не сказала, когда начала переписываться с непонятной сущностью. Ну нет у мелкой мозгов — бывает. Но когда эта самая сущность предложила ей спуститься в подземелья и пообщаться с василиском… Кем надо было быть, чтоб не встревожиться и не поднять на уши всех взрослых в округе? И какой из Перси староста, если за собственной сестрой углядеть не смог?

— Хорошо, допустим, ты сейчас уйдешь. Допустим, мы выпустим тебя в коридор. Что дальше? Ты серьезно думаешь, что, подравшись с первым попавшимся несдержанным на язык мстительным идиотом, ты кому-то сделаешь лучше? — вступила Фэй, пришедшая к тем же выводам, что и я.

Рон еще сильнее покраснел и попытался оттереть Лонгботтома плечом, чтоб выйти из купе.

— Да остановись же ты, дуболом, — всплеснула руками Лаванда.

— Я понимаю, что тебе тяжело и хочется побыть одному… Но… не отталкивай нас. Не хочешь говорить — ничего не говори, не хочешь нас видеть и слышать — устрой себе завесу и наложи заглушку. Мы поймем. По крайней мере, я точно пойму, сколько раз вы меня в таком же состоянии терпели… — я несмело улыбнулась, — не уходи, пожалуйста.

Рон выдохнул и, сгорбившись, вернулся на свое место. Снова забравшись на диван с ногами, он уткнулся лбом в колени. Плечи вздрогнули раз, потом еще и еще… Лаванда сидевшая справа от Рона, несмело коснулась его плеча, невесомо провела ладонью по волосам и положила руку ему на спину. Рон чуть вздрогнул и поднял на подругу заплаканное лицо. Лаванда несмело улыбнулась, и парень, всхлипнув, и крепко обхватив ее руками, уткнулся ей в район шеи. Поттер, сидевший с другой стороны от Уизли, похлопал парня по плечу, Парвати, дотянувшаяся до Рона с противоположной стороны купе, погладила его руку, Фэй растрепала Рону волосы… Как-то само собой получилось, что мы сгрудились вокруг Лаванды и Рона, делясь теплом, поддерживая друг друга.

Окончательно разрядил обстановку мечтательный девичий голос:

— А! Так это от вас мозгошмыги по вагону разлетаются!

Я сидела в куче-мале, в которую сбилась наша компания, прижатая Невиллом к Парвати, с локтем Дина, неудобно упершимся мне в ребра, и волосами Луны, решившей присоединиться к коллективным объятиям, лезшими в нос. Я верила, что черная полоса закончилась. Мы стали сильнее и ближе…

А на задворках сознания обещанием всем, кто решится пойти против нас, звучал добрый и жизнеутверждающий, незамысловатый мотив «Whistle song» Бернарда Хермана.**

* БСФ — британский союз фашистов. Имеется в виду агрессивная антисемитская кампания начатая партией в 1936.

** https://www.youtube.com/watch?v=qX4lBeRtexI