Сумасшествие без всех (часть II) (гет)

Это бродят золотым вином — гроздья,

Это странствуют из дома в дом — звезды,

Это реки начинают путь — вспять!

И мне хочется к тебе на грудь — спать.

М.И. Цветаева

Гигантское зеркало в серебряной раме неслышно возвращается на место, скрывая потайной шкаф. Я молча отдаю Северусу мантию-невидимку и отворачиваюсь от него. Отхожу и сажусь на кровать, бессильно опустив руки. Он следует за мной по натяжению невидимой нити, но я упорно смотрю на дождь. Не оборачиваюсь, даже когда он опускается рядом.

— Не сердись на меня, — просит он спустя какое-то время. — И так не всё гладко.

Даже отвечать не хочу.

— К чему начинать разговор? — произношу я, чуть успокоившись. — Ты меня всё равно не слушаешь. Хотя я никогда не советовала тебе плохого.

Он тоже отвечает не сразу. Он слегка прикасается губами к моему плечу, и я опять не знаю, что с ним делать. Прогонять глупо, убеждать бесполезно. Что хотел, он получил и теперь, конечно, будет подласкиваться. Это Слизерин, это невозможно изжить.

— Ты тоже меня не слушаешь, — говорит он с лёгкой обидой. — Хотя ко мне прислушивались даже Волдеморт и Дамблдор.

— И где они оба? — интересуюсь я, делая вид, что не замечаю его прикосновений.

Не замечаю, как пальцы Северуса тихонько расстёгивают мантию у меня на груди. Пуговицу за пуговицей. Надо всё-таки выходить за него. Если я его не убью.

— Имей в виду, я всё равно против твоего безумного плана, — чтобы сказать это достаточно твёрдо, мне приходится всё-таки поглядеть ему в глаза.

Северус осторожно берёт в ладони моё лицо, гладит его, целует губы. Остаётся лишь удивляться, отчего он опять такой тихий и ласковый. Даром, что мы не можем договориться.

— Я тоже против, — соглашается он между поцелуями. — Но что же делать? Пусть возвращается Волдеморт?

Разумеется, нет.

— Как он вернётся без крестража? Как бы нам не пришлось ждать много лет, пока Кингсли понадобится Арка! — мне этот резон кажется очевидным, но Северус лишь немного хмурится.

— Ах да — крестраж! — отзывается он, как о ничего не значащей детали.

— По-твоему, он уже у Кингсли? — пугаюсь я.

— Нет, — решает он, помедлив. — Но наверняка Пожиратели догадываются, где он.

Что бы он ни говорил, мои волосы — главная приманка для Северуса. Он распускает их, перебирает по прядям, позволяет им течь сквозь пальцы, долго и бережно целует обрезанный локон… Сосредоточиться становится труднее, но я всё-таки настораживаюсь.

— Почему ты так решил?

— Иначе не было смысла затевать всю эту кутерьму, — отвечает он, скользя губами по моей ключице.

Я размышляю, можно ли обнять его без опаски. Шрамы на горле выглядят пугающе, но вряд ли причинят боль. Я решаюсь и обвиваю его шею руками, пока что с большой осторожностью. Северус даже не морщится, только сбивается с дыхания и опускается лицом на моё плечо.

Мой. И это сильнее меня. Сильнее нас обоих. Ничего не могу поделать с этой стихийной магией. И, видимо, уже не хочу.

— А ты не считаешь, что проще уничтожить крестраж? — предлагаю я с надеждой. — Вдруг это последний? Если Пожиратели что-то знают о нём, то и мы узнаем!

Северусу сейчас явно не до крестражей. Он потихоньку спускает мантию с моих плеч, отмечая поцелуем каждый отвоёванный дюйм.

— Я и так всё знаю, — сознаётся он неохотно. — И знаю, что этот крестраж последний. Но умоляю, забудь на минуту про благо Магического Мира! На две минуты. Потом я всё объясню.

Ничего себе новости.

— Ты знаешь? — переспрашиваю я, оторопев. — И давно?!

— С того дня, как его увидел.

Даже так. Я замираю, решая, как реагировать на такие слова, а он продолжает целовать мои плечи и грудь, и словно сам себя не слышит.

— Северус, ты уверен? — повторяю я тихо. — Ты соображаешь, что говоришь? Ты вообще в состоянии соображать?

— Конечно, — заверяет он, не размыкая объятий. — Я знаю, где крестраж. Я держал его в руках. Да он и сейчас у меня, — договаривает он как бы про себя.

Нет, так не пойдёт. Уж либо одно, либо другое.

— Я всё понимаю, — заверяю я, слегка отстраняясь. — Но, может, ты всё-таки объяснишь?

Что, крестраж и впрямь был у Северуса?! Всё это время?! Мне сейчас тяжело сопоставлять события и интерпретировать эти его загадочные взгляды. Потому что когда он поднимает глаза, я ощущаю такое головокружение, будто в пропасть смотрю.

— Собственно, я это и делаю, — произносит он медленно. — Просто не знаю, как сказать.

И опять замолкает. Его лицо неуловимо меняется, и я почему-то вспоминаю безмолвный поединок с Руквудом — столкновение двух ментальных щитов. Северус будто стареет на глазах — снова. Только теперь проявления не так заметны, и оттого кажутся более страшными. Меняется взгляд, меняются голос, движения и мимика. Всё меняется. Он больше не целует меня — он разворачивает меня лицом к зеркалу. И больше не обнимает меня. Просто держит. Потому что через секунду я осознаю всё сама, и… Меня действительно надо держать.

Нет, я не впадаю в истерику, я впадаю в ступор. Видимо, моих нервов не хватает на всё это. Или не достаёт силы воображения. Я не знаю, сколько мы так сидим, прежде чем я отодвигаюсь от него, и встаю, и привожу в порядок свою одежду, дрожащими руками застёгиваясь под горло.

Я не могу пока говорить, а то объяснила бы Северусу, что дело не в нём. Не в том, как и когда он поведал неприятную правду. Дело во мне. Я чувствую себя, как прокажённая, которой надо держаться подальше от нормальных людей.

Кажется, что сейчас Северус снова произнесёт: «Все было очевидно, правда?». Но он ничего не говорит. Только следит за мной внимательными чёрными глазами. Он абсолютно неподвижен, но видно, что эта неподвижность нелегко ему даётся — в таком он напряжении. Тревога за меня и облегчение от того, что всё, наконец, досказано — все перепады чувств сейчас так ясно видны, как… Как было только в ту первую ошеломляющую ночь, когда много всего случилось. Но ничего ещё не началось.

Мне становится легче, потому что я начинаю его понимать. Зато перестаю понимать себя.

Особое свойство этой комнаты — я вижу лицо Северуса, даже отвернувшись. А он видит моё, находясь за моей спиной. Возможно, это зеркало для того и установлено в семейной спальне. Чтобы нельзя было не смотреть друг на друга. Мне приходится закрыть глаза, чтобы секунду побыть одной и прислушаться к себе.

Почему я ничего не чувствую? Разве я не должна была понять сразу?

— Ты уверен? — я давно не задаю ему этот идиотский вопрос, но сейчас не могу удержаться.

— С тех пор, как вошли сюда, мы говорим на серпентарго, — доносится из полутьмы его спокойный, как вода, голос.

Тот самый голос, который появляется у Северуса, когда он уходит под окклюменцию, чтобы не сорваться, и слишком устал, чтобы это маскировать. Я открываю глаза — так и есть. Его отражение в зеленоватом холоде зеркала копирует… такое же отражение. Он настоящий опять пропадает куда-то. Видимо, считает, что сейчас только мои чувства имеют значение. Опять только я имею значение. Боже, я не могу так больше! Как мне его вернуть? Пусть бы он лучше орал на меня или плакал. Чем я всё время его отпугиваю?

— Ты разве учила серпентарго? — негромко уточняет Северус.

Я оборачиваюсь к нему и отрицательно качаю головой. Первый шок меня уже отпустил — глупо разбегаться по разным углам! Я вообще сейчас больше думаю о Северусе, чем о крестраже.

А крестраж… Ну что же, я должна была додуматься первой! Но то ли не хотела, то ли этот шрам слишком мне примелькался. Я ведь проспала всю лихорадку с избранностью моего Гарри. Мне рассказывали об этом, но рассказов мало. И как-то не хочется представлять в красках, как твой ребёнок год за годом растёт в атмосфере смертельной опасности, прикованный тёмной магией к самому страшному чародею.

Я не знаю, как Гарри жил с этим. К счастью, он сильнее меня и лучше. Долгое время он вовсе не знал, в чём дело. Его пытались правильно воспитать. Прятали. Учили окклюменции. А он всё равно видел глазами Волдеморта и ощущал эту тварь у себя в голове, и Волдеморт раз за разом пытался подобраться к нему с упорством маньяка. Да, я сходила с ума, думая об этом. А когда сходишь с ума, логика начинает хромать.

— Но почему?.. Кто-то должен был догадаться! Сказать мне раньше, — произношу я растерянно.

— Мы всё обсудим, только давай перейдём на нормальный язык, — осторожно предлагает Северус. — Мне трудно тебя понимать, когда ты говоришь так быстро.

Я сосредотачиваюсь, представляя в голове слова и буквы, и, вроде бы, благополучно возвращаюсь к английскому. C диковинным ощущением, будто этот язык мне не родной.

— Лили, даже истинные крестражи нелегко узнать, — терпеливо объясняет Северус. — Сейчас много об этом болтают. Но мало кто на самом деле в них разбирается. А после победы все были убеждены, что от души Волдеморта ничего не осталось. Никому не хочется верить в худшее! И никто не видел у тебя шрама. Я думаю, кроме Дамблдора. В первый раз эта мысль посетила меня после разговора с ним.

— Это Дамблдор сказал тебе?! — я чувствую, как кровь приливает к лицу. — А мне, стало быть, знать не надо?! Так вы решили?!

— Не суди меня, — просит он едва слышно. — Как я мог тебе сказать? Я ведь знаю, что будет дальше! Ну хорошо. Дамблдор ничего не объяснял мне. Даже не намекал. Просто я его знаю. Знаю ход его умозаключений. Он как-то так разложил мне твою историю, что мысль возникла сама собой. Прости, но я отогнал её. Я тоже человек, хотя в это трудно поверить. Сперва мне казалось это неважным. Твой сын до возрождения Волдеморта почти ничем не выделялся. Потом, когда выяснилось, что есть опасность нового возрождения, я надеялся, что остались другие крестражи, и охотиться будут не за тобой.

— Но других крестражей нет? — я в таком состоянии, что просто не в силах слушать, чего там он хотел и не хотел.

Есть вещи, которые просто нельзя утаивать! Просто потому что… нельзя! Без толку объяснять это слизеринцу. Да ещё после стольких лет работы с Альбусом Дамблдором. Добраться бы мне до настоящего портрета! А я ещё не верила бедняжке Батильде, что Дамблдор не так прост, как кажется!

— Их нет и быть не может, — совсем уже тихо признаётся Северус. — Волдеморт ничего не отдавал мне в Визжащей хижине, не было свидетелей, не было подделок — всё это выдумки. Блеф. Как история про уничтожение Книги, которой мы снабдили Руквуда. И перстень Мраксов был настоящим, и диадема. А массовый поиск крестражей — просто отвлекающий манёвр. Чтобы скрыть истинные посылы за общей паникой. Я подозревал это, ещё когда был связан Непреложным Обетом. Ты ведь уже поняла, ключевым словом было имя его змеи, Нагайны…

Я подскакиваю на месте, и сердце пропускает удар. Он тоже вздрагивает, но только из-за моей реакции.

— Что ты? Обет распался, как только заклинание Волдеморта вынули из шкатулки.

Всё равно не понимаю, зачем так нарываться! Что за странное равнодушие к собственной смерти? Очень-очень хочу посмотреть в глаза Дамблдору. Надеюсь, Хогвартс когда-нибудь вырастит его портрет заново.

— Я думаю, Волдеморт именно змею считал последним крестражем, — чуть запнувшись, продолжает Северус. — О ней и должна была сказать Беллатриса. И ещё. Твой сын видел все крестражи в памяти Тёмного Лорда. Неоднократно. И в день битвы за Хогвартс тоже. А создание крестража — длительный процесс. Тёмный Лорд просто не успел бы сделать новый за один день. Правда, это я понял совсем недавно.

Я мужественно пропускаю мимо ушей то, что от волнения он начинает звать эту мразь Лордом, и спрашиваю из чистого интереса:

— Рассчитал по формуле?

— Нет, раскинул карты. И заглянул в хрустальный шар. В два хрустальных шара. Для подстраховки, — отвечает он с убийственной серьёзностью. — Лили, я никогда не стал бы создавать пробный крестраж, если ты об этом.

Хоть какое-то утешение! Но мне всё равно дурно. Приходится обхватить себя за плечи, чтобы унять дрожь.

— Ну, иди ко мне, — робко заикается Северус, но я бросаю на него негодующий взгляд.

— Если б я знала правду, была бы в сто раз осторожнее! Меня давно могли схватить Пожиратели. И столкнуть в Арку. Это не приходило в твою учёную голову?!

Он молчит.

— И убери уже окклюменцию — я не могу так общаться!

Он убирает. Но закрывает лицо руками.

— Они не стали бы хватать живую волшебницу, не окончив приготовления. Поэтому я просил тебя уехать, — объясняет он очень тихо.

Да, повод что надо! И пусть другие поплатятся жизнями!

— Ты прекрасно понимаешь — куда бы я ни уехала, Пожиратели будут искать меня до конца дней! Я уже пробовала прятаться, и ничего хорошего не вышло. Здесь у меня больше охраны, раз уж на то пошло.

— Тогда я не знаю, что предложить.

Врёт. Всё он знает. Не хуже, чем я. Я вижу это, когда он всё-таки отнимает руки от лица. Северус спокойнее, чем под окклюменцией. Только очень бледен.

— И зачем было мучиться одному? — говорю я с укором.

Он, не выдержав, улыбается.

— Ты не устаёшь поражать меня своими выводами.

А ты — своими. Истина, как всегда, посредине. Где-то между нами.

— Значит, по-твоему, Пожиратели в курсе? — повторяю я, стараясь не поддаваться панике. — Но почему? Потому что душа Волдеморта разлетелась на осколки, когда…

Когда он запустил Авадой в моего годовалого сына.

— Да, и осколки искали что-то живое. Раз ты не умерла, значит могла стать крестражем. Могла и не стать. Но Пожирателям, в отличие от остальной общественности, очень хотелось в это верить.

— А шрам… — начинаю я, и меня осеняет. — Послушай, Сев, его видели целители! Конечно, они тоже не специалисты по крестражам, и им наверняка подправили память, но…

— Но ты говорила, что в больнице Святого Мунго не осталось никаких записей о тебе. Значит, их выкрали. И тогда у Волдеморта появилась надежда, — доканчивает он за меня. — Ты ведь понимаешь — дело не только в шраме! Крестражи проявляют себя по-разному. Ты… Прости за прямоту, но ты слишком хорошая, чтобы быть крестражем. Слишком сильная волшебница. Я бы сказал, в тебе это ещё менее заметно, чем в твоём сыне. Почти незаметно. И всё-таки, ты не спишь. Как не спал Волдеморт. И ощущаешь при этом лишь лёгкую усталость. Должно быть и ещё что-то — тебе виднее. Я тебя слишком редко вижу.

— Поэтому Кингсли показывал мне другие крестражи, — припоминаю я содроганием. — Надеялся, я что-то почувствую. Или заговорю на серпентарго.

Не исключено, что так оно и было — кто теперь знает? Во всяком случае, с того раза он не искал новых встреч. Чтобы не вызвать подозрений и не спугнуть последний крестраж. Впрочем, на правах хорошего знакомого, Кингсли и так мог знать о мелких странностях, вроде бессонницы. Надо понимать, надежда меня раздеть была связана с этим же.

— Тут могло быть несколько целей, — мягко продолжает мою мысль Северус. — Или, скорее, всё вместе. Министр хотел держать при себе крестраж и одновременно обезопасить себя от любых подозрений. Ты же, как солнце, за которым не видно тьмы!

Он произносит это на полном серьёзе и также на полном серьёзе прибавляет:

— Впрочем, он мог и увлечься. Но вряд ли настолько, чтобы изменить Лорду. Я бы не стал на это уповать. Такие случаи редки.

Единичны, я бы сказала. Не стоит надеяться, что мне повезёт ещё раз. Тем более, что с Кингсли мы не очень договорились. Я снова прокручиваю в голове сцену в кабинете Министра магии, и… всё это так не вяжется с возрождением Волдеморта! А потом вспоминаю крохотный портрет похожего на жабу человечка рядом с огромной эмблемой Аврората. В моей памяти человечек вновь предостерегающе и пугливо подносит палец к губам, и я понимаю, что всё очень даже вяжется. Из таких вот осколков и полутонов в результате складывается цельное полотно. Довольно страшненькое.

— Остаётся надеяться, что со временем у меня не появятся новые странности, — говорю я, пытаясь улыбнуться.

По крайней мере, пока не воскреснет Волдеморт. Тем или иным способом. Вот тогда я стану опасной для общества, потому что он будет смотреть моими глазами и попытается подчинить волю. Но пока этого не случилось, я рискую присесть рядом с Северусом. Если он вздрогнет, я отодвинусь.

Он не вздрагивает. Северуса вообще не слишком пугает Тьма. Я прислоняюсь к нему, начиная потихоньку согреваться. Я бы так и заснула у него на руках. Как в нашу первую ночь. Хотя и могу обходиться без сна. Просто это было бы приятно. Но мне надо спросить кое о чём ещё. Мне просто не с кем больше посоветоваться.

— Я правильно понимаю — убить крестраж, не убив меня, способен только сам Волдеморт? А он не возродится, пока осколок его души не добудут из последнего крестража.

— А ещё Волдеморт не попадётся снова на ту же удочку, — любезно подсказывает Северус. — Но ты можешь дожить до старости, оставаясь крестражем. Если тебя что-то тревожит, пометь в завещании, что настаиваешь на кремации Адским Пламенем.

Что он всегда умел, так это развеселить.

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой, — предупреждаю я сразу. — Я просто спросила, чтобы ничего не перепутать.

— Что ты боишься перепутать? Клык василиска и меч Гриффиндора? — осведомляется он устало.

В принципе, да.

— Вот поэтому я и не хотел открывать тебе глаза, — заключает Северус. — Но лучше уж говори со мной. Нет смысла посвящать в это кого-то ещё.

— Особенно Гарри. Обещай мне!

— Да с радостью! Пусть в этот раз обойдётся без меня. Оставишь ему записку, — он резко поднимается и отходит к зеркалу.

— Ты ведь понимаешь — я не могу допустить, чтобы из-за меня пострадали другие, — объясняю я тихо.

— Какой тогда толк от Ордена? — сердито возражает Северус. — Не ты создавала крестраж — не тебе и платить. Сама ведь говорила — мы должны отличаться от Волдеморта.

Такое ощущение, что он все мои фразы записывает, чтобы потом использовать, как скрижали.

— Я и сейчас это скажу, — соглашаюсь я спокойно. — Ты считаешь, что мне легко? Что я не думаю о Гарри? Я только о нём и думаю! Но одна из целей Ордена — не допустить возвращения Волдеморта. Если он возродится, все прежние старания пойдут прахом. Все будут в смертельной опасности. И, если другого выхода нет…

— Я это знаю, Лили, — не дослушав, обрывает Северус. — Не надо читать мне лекций о Волдеморте! Я сыт им на столько лет вперёд, что не хватит Философского камня. И не надо ни в чём меня убеждать.

Я и не убеждаю. Я… прощаюсь, что ли. На всякий случай. Я просто не знаю, что ещё делать.

— Ты опять меня не слушаешь, но я объясню, — говорит он отрывисто. — Ты забываешь о Книге. Она всё равно будет искать выход. Не этот, так другой. И мы напрасно лишимся волшебницы, которая как-никак трижды бросала вызов Волдеморту. И, видимо, способна его победить. Исходя из аналогии с твоим сыном. А ещё ты забываешь о Кингсли. Его всё равно нельзя оставлять Министром. Но если разогнать его улей, опасности не будет. Можно уничтожить Дары, можно сжечь заклинание. Не понимаю, что ты так вцепилась в крестраж?! Понравилось приносить себя в жертву? А давай ты не будешь этого делать?!

— А давай мы немного помолчим?

— Давай помолчим.

Мы молчим. Слушаем, как дождь обрушивается на дом. Как шепчутся портреты в коридоре. Как капают минуты. Смотрим, как на город опускается ночь и в комнате вспыхивают старинные ночники.

— Не грызи ногти, — раздражённо напоминает мне Северус.

Я просила его напоминать. Когда у меня впервые началась эта нервная привычка — из-за постоянных ссор с Петуньей, которая возненавидела магию. И было, за что.

— Уж лучше б я никогда не уезжала в Хогвартс.

— Что-что? — переспрашивает он, оборачиваясь.

— Думаешь, можно перестать быть волшебницей?

Северус, как всегда, подходит к вопросу обстоятельно.

— В смысле — убрать из тебя вообще всю магию? Сделать сквибом? По-моему, нет такого способа. И даже тогда крестраж не исчез бы.

— Оставь. Я просто так спросила, — отмахиваюсь я, чувствуя, что меня опять начинает разбирать нервный смех. — Интересно, тогда ты смог бы меня любить?

А вот это уже начало истерики. Но Северус не реагирует на мой вздорный вопрос. Он разглядывает тесное переплетение змей в серебряной раме зеркала. Так внимательно, будто это какая-то тайнопись.

— Знаешь, кто был предыдущим хозяином этого дома? — произносит он ни с того ни с сего.

Вопрос ещё глупее моего! Разумеется, знаю.

— Мы с ним по-настоящему друг друга ненавидели, — сообщает он следующую новость. — Да я и сейчас его ненавижу.

Как и трёх других. Поздравляю — что я могу сказать?

— Кстати, твой сын считает, что это я толкнул Блэка в Арку Смерти. А вовсе не Беллатриса.

У нас, видимо, вечер воспоминаний. Такой способ отвлечься от Волдеморта.

— Уверена, ты этим чрезвычайно расстроен, — отмечаю я сдержанно. — Тебя успокоит, если я напомню, что Сириуса предал Кикимер?

— Да, Блэк дурно обращался с домовиком, — рассеянно кивает Северус. — Ты уж с ним поосторожней. Он и правда в тебя влюблён. И очень ревнив. Не знаю, что ты здесь находишь смешного.

На самом деле мне редко бывает весело. Просто нервы шалят. И не только у меня. Вот о ком он сейчас — о домовике? О Сириусе? О своём отражении? Что за эзопов язык — хуже серпентарго! Или это тоже своего рода прощание?

— Думаю, — говорит он, — ему хватило бы взгляда.

У меня сейчас голова лопнет от всего этого.

— Кому? — спрашиваю я безнадёжно. — Кикимеру? Хочешь, позовём его прямо сейчас? Я, правда, не знаю, что ему ответить.

— Он же не сошёл с ума, чтобы ждать ответа. Достаточно понимания.

Мерлин и Моргана! Я лишь хотела быть честной. Но перестаралась. Ужасно, когда тебе говорят, что, может быть, полюбят, и ты совершенно не знаешь, что ещё для этого сделать. И весь мир к тому же катится в пропасть.

— Давай ложиться, — предлагаю я осторожно. — С утра нагрянет Орден. Тебе надо хоть немного поспать.

Это ведь в моих жилах течёт тёмная магия, а Северус из плоти и крови. Завтра он будет злиться на себя и на меня за свои сказки про домовых и разговоры со змеями. Но это завтра. А сейчас он молчит и будто меня не слышит.

Так. Понятно.

— Это не страшно, — говорю я ему, прежде чем подойти.

Подхожу и прижимаюсь к его спине — так бы и стояла, пока не упаду.

— Это не страшно, — повторяю я шёпотом.

И мне хочется прибавить «любимый» — не знаю, почему именно сейчас. Просто так. Я даже про себя не произношу подобного, но ему хотела бы сказать. Хватит уже успокаивать себя тем, что и так всё ясно. Вздор, что слова ничего не значат. Каждое слово, как заклинание, меняет мир. А я боюсь говорить, потому что любить тоже боюсь. Боюсь новой боли, боюсь Волдеморта и возможной войны. Распределяющая Шляпа явно со мной ошиблась.

Но когда-то надоедает даже бояться. Это просто глупо, в конце концов! Мы были друзьями, были врагами, были никем друг другу… Если он спросит меня напрямую, что я тогда отвечу — кто он мне?

«Лили, чем тебя не устраивает самое простое объяснение?».

Но Северус делает резкое движение головой, не давая мне договорить.

— Страшно было в первый раз, — объясняет он. — Не волнуйся, я всё сделаю. Если другого выхода не будет. И я сам решу, когда настанет нужный момент. Успокойся и не думай об этом.

Я немею. А он отходит и падает в кресло и смотрит на меня с вызовом.

С минуту я не нахожу слов. Я понимаю, что он давно всё решил, и даже не хочу думать, чего ему стоило такое решение. Остаётся надеяться, что до этого не дойдёт. Но опыт мне подсказывает, что на войне зачастую выпадает самый тяжёлый выбор. Из-за Книги Мерлина. Или по какой-то иной причине. Поэтому я считаю нужным произнести:

— Спасибо. Но я не собиралась тебя просить. Ты имеешь на это право, но я и сама справлюсь.

— Тебе просить не надо. А благодарить тем более, — возражает он досадливо. — Но сама ты можешь не справиться. Мы ведь говорим о крайнем случае. Когда встанет выбор: умереть или умереть и дать жизнь Волдеморту. Здесь всё решают секунды. Ещё раз прошу — не будем мучить друг друга подробностями. Всё равно я окажусь лучшим кандидатом.

— Почему ты так думаешь? — спрашиваю я в отчаянье.

Он отвечает мрачной усмешкой.

— Давно живу.

— Повезло тебе! — вырывается у меня.

— Не уверен, — бросает он сухо. — И не буду уверен, пока не пойму, что ты не наделаешь сгоряча глупостей. Поэтому я готов объяснить подробно. Если тебе так легче. Но я всё равно считаю, что можно прекрасно обойтись без жертв.

Я тоже хотела бы в это верить, но…

— Каким образом?

— Я рассчитывал изложить свои соображения Ордену, — вздыхает он, косясь на каминные часы. — Но в общих чертах, я бы предложил заменить тебя в Зале смерти на Молли или Минерву. Они твои подруги и сильный волшебницы, никто не заметит разницы.

— Нет!

— Глупо. Почему, собственно, ты должна быть героиней, а другие нет? Нельзя же подсовывать Пожирателям настоящий крестраж! Впрочем, решать всё равно будет Орден.

И сова уже улетела.

Он всё просчитывает. Он всё уже продумал, слизеринская…

— Василиск давно закопан, а заклятием Адского Пламени никто в Ордене не владеет. Кроме меня, — договаривает он без лишней скромности. — Теперь вернёмся к твоему вопросу. Назови мне человека, который не замешкается зарубить невинную женщину мечом Гриффиндора. Это ведь не змею убить!

— А ты? — я машинально берусь руками за горло. — Почему ты так уверен в себе?

— Потому что я люблю тебя больше, чем свою душу, — отвечает он, взвесив за секунду то и другое.

Я не знаю, что отвечать на такое. И ещё. Это единственный раз после нашего первого объяснения, когда он говорит мне, что любит. Почему-то это поражает даже больше, чем обещание меня убить.

— Это слишком, Северус, — роняю я безнадёжно.

— Я помню, — заверяет он. — Но я, кажется, не очень тебе досаждаю. Иногда от меня даже бывает польза.

Какой-то ужасный разговор. Не могу больше!

— Я хотела сказать другое! — выкрикиваю я в отчаянье. — Я хотела сказать, что этого даже тебе не выдержать! Пусть всё решит жребий. Как-нибудь разберёмся с мечом!

Сама не верю, что мы так обстоятельно всё это обговариваем. У меня, наверное, шок. И у него шок. И с собранием Ордена мы, кажется, поспешили. Точно поспешили. Судя по тому, что Северус произносит:

— Мне не станет легче от того, что кто-то неудачно тебя зарубит. Или вообще не сумеет этого сделать.

Он проводит ладонью по глазам и прибавляет уже другим голосом:

— Я понимаю, что ты под впечатлением, но хватит придумывать ужасы. Это не должно случиться. И точно не случится завтра. Давай пока что праздновать наши маленькие победы.

— Но если тебя не будет рядом…

— Я буду рядом.

— Но если…

Он смотрит на меня, сузив глаза, почти насмешливо:

— Если мне повезёт погибнуть раньше? Повезёт не пережить тебя… ещё раз?

Я молча киваю.

— А вот на этот случай держи при себе меч Гриффиндора, — разъясняет мой друг, доставая волшебную палочку. — Уменьшишь его до размеров кинжала, разрежешь здесь и здесь, — он проводит кончиком палочки по собственным шрамам и по шее с другой стороны. — Меч отравлен ядом василиска. Но смерть и так была бы почти мгновенной. Что-то ещё?

— Да, — сознаюсь я.

Он роняет палочку, прикрывает глаза ладонью и начинает беззвучно смеяться. Но, пока я подхожу и усаживаюсь на ковре, эта вспышка гаснет.

— Лили, — говорит он негромко, — я согласен, что тебе тяжелее всех. Но не думай, что мне легко обсуждать всё это.

Он смотрит мне в глаза, оперев голову на левую руку, и снова кажется спокойным. Но его правая рука непроизвольно сжимается в кулак на подлокотнике кресла.

— А мне кажется, тяжелее тебе, — отвечаю я, касаясь этой напряжённой руки. — Но мне необходимо сказать тебе кое-что. Один раз. И, обещаю, я никогда не вернусь к этому разговору.

— Уже можно пользоваться окклюменцией? — вздыхает он обречённо.

— Не нужно. Не будет ничего неприятного, — обещаю я. — Я только объясню, что тебе сделать, чтобы мне было легче. Если я всё-таки погибну. Не убивай себя и не губи свою жизнь.

— И позаботься о Гарри. Теперь ты будешь диктовать завещание? — Северус пытается отдёрнуться, но я его не выпускаю.

— Если вы с Гарри найдёте силы поддержать друг друга, я буду только рада, — улыбаюсь я. — Но, прости, в это слабо верится. Будет лучше, если ты вернёшься в Хогвартс. Чтобы помогать Минерве. И займёшь со временем её место.

Я продолжаю поглаживать его запястье, распрямляю сведённые судорогой пальцы в пятнах от зелий. А он отвечает мне резко, почти со злостью:

— Отрастить бороду, завести феникса…

— Если захочешь, — разрешаю я, касаясь губами побелевших костяшек.

— Носить в сердце незаживающую рану, дожить до старости в одиночестве и умереть от тёмного проклятия, — цитирует он по памяти. — Как-то так я и собирался окончить дни.

Но хотя бы перестаёт вырываться. Что ж, раз я владею такими мощными чарами, грех ими не пользоваться.

— Нет, — я отслеживаю губами его линию жизни. До глубокой старости. — Больше никаких проклятий. Ты женишься. Не сейчас. Лет через десять. Она будет любить тебя, а ты её… потерпишь. Ты ведь умеешь терпеть, Северус? Она родит тебе детей — всё, как ты хотел. И уж их тебе придётся любить. Только жену выбирай… рыжую.

Я жду новых возражений, но Северус осекается на вдохе. Как будто он напуган, или на него снизошло озарение, и это повергает его в паралич. Он на самом деле перестаёт шевелиться, как под Петрификусом. Только, не отрываясь, следит за мной глазами. Сквозь все эти страхи и тени прошлого, и я не знаю, какие ещё там крысы у него в голове. И почему он произносит: «Не надо, Лили», когда я всего лишь расстёгиваю его манжету. Пуговицу за пуговицей. Я прикасаюсь губами к его коже, поднимаюсь вверх вдоль голубой вены, и он вообще перестаёт дышать. Он и в детстве был странным, а с годами стал ещё страннее. Он считает, я позволяю ему любить, но сам упорно не позволяет. Позволь мне!

Я встаю, чтобы поцеловать его в губы, чтобы сказать «пойдём». Честное слово, хватит уже этих мрачных путаных разговоров. Хватит давно! Позволь мне любить тебя. Я не произношу этого вслух, мы вообще больше не говорим. Но он и так прекрасно всё понимает. Хотя его оцепенение немного меня тревожит. Это так не похоже на него.

Так непохоже на тебя.

Но я укладываю его. И раздеваю его. Наконец-то без всякой спешки. Потому что застёжки на наших мантиях точно придуманы для ограничения популяции волшебников. Но, перебирая их одну за одной, я расправляюсь со всеми, освобождая его. Раздеваюсь сама. Тоже медленно. Не потому что это продуманный замысел — просто так неуловимо начинает растягиваться время. Так падает ночной дождь за окном. Так — удар через удар — я ощущаю свой пульс. Шрамы на спине не беда — я знаю, он их видит в проклятом зеркале. Но от высеченной на груди молнии мне теперь очень не по себе. Это как постоянное предостережение — не даёт забыться. К чёрту её! Мы ведь уже привыкли ничего не скрывать друг от друга. Он ведь больше не стесняется Метки? Слишком многим уже мы связаны — его кровью, моей кровью, кровью наших врагов, тысячью куда более ужасных и куда более прекрасных вещей. Перепутанными линиями прошлого и будущим, которое пугает нас обоих.

Не хочу ни будущего, ни прошлого — только этот бесконечный миг, когда я ложусь с ним и принимаюсь целовать его. Начинаю с глаз, целую всего. Пусть согреется. Пусть позволит себя любить. Как в ту первую ночь. Впусти меня! Теперь мне легче — я знаю его, но я хочу заучить его наизусть. Запомнить, как отдаётся в нём каждое прикосновение. Почувствовать, как ускоряется его пульс, понять, когда сбивается его дыхание, уловить, от чего по его телу проходит первая дрожь, узнать его вкус… Тише, мой дорогой! Это ничего, ничего… Это не страшно. Это только разговор тел, которого просят души, только сплетение чар и ливня, только миг забвения, продлённый на ночь, трепет огня в лампах, жар прикосновений, мои волосы, накрывшие его бёдра, его стоны, разбивающие тишину дома. Ничего — кричи, отпусти себя, мы одни. Никто не услышит. Лишь тёмные портреты и пыльные книги, лишь старый эльф и печальный призрак. Но они все слишком долго спали, так пусть проснутся!

— Я бы так хотела защитить тебя, заворожить тебя, — шепчу я ему, ложась голова к голове, губы к губам, вычерчивая пальцами неведомый узор на его коже. — Чтобы тебе не могли повредить заклятия… чтобы никто больше не причинил тебе зла… никогда… только бы с тобой ничего не случилось… возвращайся ко мне… обязательно… возвращайся всегда…

Я произношу это, понимая, что он едва ли разбирает мои слова, опустошённый, судорожно хватающий ртом воздух. Но через секунду он припадает к моим губам, опрокидывая меня на подушки.

— Чокнутая, — шепчет он. — Я прежде всех понял, что ты колдунья. Хватит уже говорить со мной на языке змей!

Я замолкаю — на всех языках, так как даже волшебники не могут говорить и целоваться одновременно. Вместо этого я обвиваю его руками, обхватываю ногами, и ночь продолжается. Разговора больше нет — лишь отдельные путаные слова в перерывах между ласками, когда мы ненадолго всплываем к поверхности, чтобы глотнуть воздуха.

— Если вода поднимется выше крыши, к нам никто не сумеет попасть.

— Можно просто всех убить, — предлагает он, продолжая зацеловывать мою спину.

— Достаточно будет всё рассказать им, — я сажусь, поворачиваясь к нему лицом: — Я хочу всё рассказать, понимаешь?

— Мы и расскажем, — он осекается. — О нет! Пощади Орден! Не много ли для одного дня? Это… только… помешает…

Я губами снимаю слова с его губ, прислушиваясь к шуму дождя.

— Скажем в следующий раз.

Он молчит, медлит. Я скольжу дыханием по рубцам на его горле, кончиками ногтей — по его телу, волосами — по его лицу. Чары, чары. Он сдаётся.

— Конечно…

…Я смотрю на него сверху вниз, отдаваясь его рукам, ощущая его в себе, и с моей точки зрения лучшего момента не подобрать.

— Сейчас. Дай мне увидеть.

Недоумение Северуса длится только долю секунды.

— Сейчас? — он удивляется, но не отводит взгляда. — Вряд ли… я сохраню контроль.

Ничего. В данный момент контроль — не главное. Он ведь не на совете у Волдеморта! Краем сознания я понимаю, что это дикое безумие. Сейчас ему не хватало только Джеймса. А мне не хватало только тысячи неведомых ужасов. Но наши пальцы сплетены, наши мысли перемешаны, и пламя кочует между его и моей кровью. Мне стоит труда сдержать этот наплыв, замереть на краю, заодно удерживая Северуса, разворачивая мгновение в вечность, за которую может промелькнуть целая жизнь. Это завораживает, словно прыжок в пропасть. Его, как и меня. Всего несколько секунд! Неужели он считает, что я захочу причинить боль?

— С первого раза у тебя не получится, — предупреждает Северус внезапно надломившимся голосом. — Мне придётся… провести тебя. Войти… в твоё сознание.

— А как же иначе?

Он застывает подо мной на два вдоха, и линия наших взглядов превращается в живую нить, незримую и нерасторжимую. Северус проскальзывает по этой нити, одновременно возобновляя прерванный ритм, и я уже не знаю, где ощущаю его явственней. Но прикосновение к сознанию ни на что не похоже. Это чудо. Словно я впервые не одна там, где всегда была в одиночестве. Всего на миг. Он не пытается зацепиться за что-то или проникнуть глубже. Это только ветер, прошедший по воспоминаниям, через всю жизнь. Только эффект присутствия — «я здесь». И меня тут же уносит прочь вдоль невидимой нити и затягивает в чёрные колодцы.

Пламя подступает ближе, а внешние ориентиры исчезают, но Северус бережно придерживает меня руками и одновременно впускает в собственную память. Окклюменции нет, хотя я и не сильна в этом. Но по тому, как мягко даётся переход, я понимаю, что пока он управляет ситуацией. И больше ни о чём не могу думать — это как взрыв сверхновой, вселенная от края до края. Так же прекрасно и непонятно. Цветные всполохи, туманности и чёрные дыры. Наверняка, Северусу это ещё страннее, чем мне. Добровольно открывать разум в такой обстановке. Безумие! Все эти вихри и лабиринты, все расплывчатые картины вдруг замирают, обретая пронзительную чёткость. Он открывает сразу и всё, как бесконечную панораму — взгляни на меня.

Это, кажется, вслух. Не уверена — я уже не понимаю, что происходит внутри и что вовне. Он отпускает меня на свободу — там. Делай, что хочешь. И забирает — здесь. Этого мы оба хотим. То ли такое единение длится дольше обычного, то ли в легилименции теряется понятие времени, но мне кажется, что мы вечность пребываем на пике. А когда буря всё-таки утихает, я едва могу сообразить, что пора возвращаться. Я целую его — здесь. Целую его — там, насколько это возможно. Чтобы он лишь ощутил моё присутствие, как я его. Везде и без боли. Потом когда-нибудь он покажет мне, что захочет. А сейчас мне достаточно знать, что не было дня, когда он не думал обо мне.

Я разрываю зрительный контакт и легонько касаюсь губами его лба. Мы все в поту с головы до ног, и простыни мокрые, будто дождь ворвался сюда с улицы. И по дому словно гуляет ветер, хлопая дверями и гоняя по коридорам шёпоты. Не важно. Я опускаю голову ему на грудь. Северус вздыхает и прикрывает глаза. Целую сомкнутые веки. Он, конечно, сумасшедший, но…

— Ты сумасшедший, — шепчу я, слушая его сердце.

— Сама такая, — усмехается он, утыкаясь носом в мою макушку. Словно ничего не случилось.

И какие дальше могут быть разговоры? Мы молчим.

— …Разбудил?

Что ты, милый, ты перемещаешься тише призрака.

Час перед рассветом. Я открываю глаза с ощущением, что он опять куда-то исчез. Договаривались же! Нет, не исчез. Стоит у окна, глядя в прозрачные сумерки над площадью Гриммо. Я подхожу, прижимаюсь к нему и тоже смотрю, как светлеет пасмурное небо, как поблескивает в свете фонарей мокрый асфальт. Дождь кончился, фонари гаснут, и свет в комнате тоже.

— Что-то случилось? — спрашиваю я тихо.

Я уже привыкла к его сверхъестественному чутью.

— Не случилось. Хотел проверить, всё ли спокойно.

Я глажу его волосы, касаюсь его лица.

— Вернись ко мне.

Северус переводит взгляд на меня и коротко улыбается. Просто улыбается — это так неожиданно. Так… редко. Потом быстро целует мою руку, лежащую на его плече. И мы возвращаемся в постель. Зыбкий промежуток между ночью и утром оглушает звенящей тишиной после ночной бури. Нет даже журчания в водостоке, даже скрипа лестниц. Пусть все теперь помолчат. Спи.

Он утверждает, что стук моего сердца отвлекает от метронома. Я не очень понимаю, о чём речь — видимо, это уже часть сна. Спрошу потом. Я-то уже выспалась и больше не хочу смыкать веки. Я только слушаю, как замедляется его дыхание, и перебираю кончики его волос, и всматриваюсь, всматриваюсь в него, пока он то засыпает, положив голову мне на грудь, то вновь приоткрывает глаза. Не предназначенный мне, нежданный, упрямый, как сто чертей. Ладно. Твоя взяла, Северус. Мне кажется, в этот час стирается реальность, в которой мы не были созданы друг для друга. Иначе почему так сжимается моё сердце, хотя я думала, что уже никогда не будет такого?

Разрозненные, бессвязные мысли мелькают у меня в голове. Как водовороты легилименции — то расплывчатые, то пронзительно-яркие. Я думаю про рождественский снег в Хогвартсе, про церковные витражи в Годриковой впадине, про качели, которых уже нет, про старую берёзу, которая всё стоит над Чёрным Озером, про имбирное печенье Минервы, про то, как летает на метле мой Гарри и вообще про всякую ерунду. Про то, что в Адском Пламени сгораешь быстро, как феникс.

— Ты не сгоришь.

Чуть поднимает голову, касаясь губами впечатанной в мою кожу молнии. Хрипловатый голос и серьёзные чёрные глаза. В бледном утреннем свете Метка на его руке выглядит пугающе тёмной.

— Боже мой, Сев! Зеркало раскололось, — вздрагиваю я, случайно подняв взгляд.

Понятия не имею, когда это случилось, но ломаная трещина пролегла по диагонали через всю стену.

— Оно тебе всё равно не нравилось, — равнодушно бросает Северус, даже не обернувшись.

С чего он это взял, интересно?

И опять всякая ерунда лезет в голову, вроде того, что давно пора отыскать Кикимера. Предупредить, что к завтраку нагрянут человек тридцать, которых надо будет где-то размещать и чем-то кормить. Потому что собрание — это только так называется, а на деле Орден обоснуется в штабе на много часов.

— Я люблю тебя.

Что ж. Хозяйка из меня всё равно никакая — будь что будет! Пусть немного продлится последняя мирная ночь, последний поцелуй перед рассветом, последний час в тишине.

— Это хорошо, рыжая, — устало, как бы смиряясь с наплывом стихии, отвечает мне Северус, и падает в сон.