Арифмант (джен)

С металлическим Пером дело обстоит намного проще. Я даже могу вернуться к занятиям с Анной Лестрейндж. Наш контракт истек месяц назад, но по обоюдному согласию мы продлеваем его еще на три месяца. Для этого нам приходится вновь обращаться к Лонгу, но на этот раз сборы оказываются меньше — я плачу десять галеонов, Анна — пять.

И мои познания в магии неуклонно растут. Я даже приступаю к Трансфигурации, но получается хреново. Как поясняет мне Анна, для Трансфигурации необходимо иррациональное мышление, умение воспринимать мир нелогичным, что для Арифманта достаточно сложно.

Ну что же, Трансфигуратором мне не стать. Как и анимагом. Анимагию осваивают в возрасте до семнадцати, а после мышление мага костенеет. Арифмантов-анимагов не существует.

С зельями у меня дела обстоят чуть лучше. Но опять же — я могу выполнить действия строго по заданному алгоритму — нарезать по рецепту, отмерить нужное количество ингредиента, размешать, подождать по песочным часам… И получить среднее по качеству зелье, даже не бурду или отраву. Но вот чувства зелий, понимания, что откуда берется, и что можно чем заменить, насколько можно варьировать рецепт у меня нет. Совершенно. Впрочем, не удивительно — я в школе тоже в химии «плавала», имея вечно оценку «три пишем, два в уме».

Но вот Перечное зелье или тот же Костерост я теперь способна сварить сама, не тратя галеоны в аптеке. И это радует.

А еще выясняется, что я неплохо знаю Астрономию. Знаю планеты, принципы движения небесных тел, понимаю, чем отличается видимое движение на «небесной сфере» от фактического, ретроградное и прямое движение… Сказываются мои попытки изучить Астрологию когда-то в далекой молодости.

— Ну, по Астрономии можете сдавать СОВ хоть завтра, — говорит Анна, когда мы заканчиваем с ней урок, плавно перетекший в беседу. — А вот на Трансфигурацию и Чары мы наляжем.

— Угу, — отвечаю, глядя на квадратную шкатулку, обитую серым мехом и с длинным голым хвостом, ползущую по столу и нервно попискивающую — ее я попыталась превратить из мыши.

* * *

В апреле я получаю следующую порцию зелья. И второй сеанс мне обходится намного легче — период помутнения длится всего час, и весь этот час я увлеченно рассказываю обреченно глядящим на меня Вектору и Блэку проблемы образования в российской системе начала XXI века в конкретно взятом кулинарном техникуме. На русском языке. В голове всплывает еще один год моей жизни.

Через час Вектор задает мне «контрольный» вопрос — на этот раз с делением, и Блэк, тяжело вздохнув, нас отпускает.

Однако особо нового я ничего не вспоминаю — десять лет моей работы в техникуме я учила детей в основном по одним и тем же учебникам, которые, если и различались, то несильно. Поэтому в начале мая мы решаемся на более глубокое воздействие — добраться до времен моего студенчества.

Зелья приходится выпивать аж полтора стакана. Меня едва не выворачивает, но Питер Вектор приказным тоном велит мне дышать мне быстро и часто, и тошнота проходит.

Шестой курс — второй курс магистратуры — вылезает в голове вместе с семью последующими годами. На этот раз такое большое количество времени я переживаю удивительно спокойно. Возможно потому, что у меня за эти годы не было потрясений, как таковых. Самое большое потрясение я уже успешно пережила — свое попадание в Поттериану — а вся остальная жизнь у меня была тихой и мирной.

Семь лет моей жизни выливаются в пять часов беспрерывной болтовни, как и раньше. Питер Вектор и Сириус Блэк с обреченным видом выслушивают, делая вид, что понимают, каким козлом оказался сосед, затопивший мою скромную квартирку, серьезно кивают, когда я рассказываю про родителей, племянников, собаку Раду и кошку Кошку, жалуюсь на преподавателей, делюсь переживаниями из-за экзаменов… И опять — по-русски.

— Что-нибудь новое? — интересуется Вектор после того, как я возвращаюсь в реальность.

— Да, — киваю. — Последний курс моего университета. Штук двадцать книг. Толстых.

— Прекрасно, — Вектор словно расцветает. — Я вам пришлю еще Перо.

— И чернил с бумагой, — решаюсь обнаглеть. Бумага тоже денег стоит. Как и чернила.

— И чернил с бумагой! — соглашается Глава Гильдии.

* * *

Первого мая Том делает свои первые шаги. И не только.

Я, задумавшись о бренном, а именно о том, какой учебник записывать следующим, гляжу в камин невидящими глазами. И в этот момент Том, сидящий с игрушечным паровозиком, раскрашенным в цвета «Хогвартс-экспресса», встает на ноги и, качаясь, как бычок из детского стишка, топает ко мне.

— Мама!

Вздрагиваю, фокусирую взгляд на ребенке.

Том делает три нетвердых шага и шлепается животом на пол, а потом бодро на четвереньках ползет ко мне.

— Мама, — повторяет Том, цепляясь за мои штаны и поднимаясь вертикально. — На руки.

Ошалев от неожиданности, подхватываю ребенка, усаживаю на левое колено. Том немедленно хватает мое Перо, которое я едва успеваю отнять. Том не огорчается и тут же рвет на части один из листов с моими записями.

— Том, не надо рвать мою работу, — говорю ребенку. — На, вот чистый листик.

Чистый листик Тома не радует. Приходится отдать ему один из своих черновиков.

— Мама, — снова говорит Том, запихивая лист в рот.

Пытаюсь понять, почему Том называет меня мамой. Я до этого никогда не называла себя мамой. «Лина», да. Но не «мама».

— Мама, гулять, — говорит Том.

— Погуляй с Котенком, — вспоминаю о негритенке, который практически полностью взял на себя заботу о малыше.

— Нет. С мамой, — отрезает мой ребенок. — Гулять с мамой.

Шалею еще больше. Том, оказывается, вполне связно и логично говорит. А я все это время этого не замечала!!!

Делается не по себе. Плохая из меня мать. И говорит Том чисто, не картавя…

И тут до меня доходит. Чисто, без искажений ребенок-змееуст может говорить только на… правильно, парселтанге!

Он и говорит. Шипит чисто и не картавя.

И я шиплю.

— Том, а по-русски? — делаю волевое усилие и переключаюсь на русскую речь. — Скажи «мама».

— Мама! — довольно повторяет Том на парселтанге.

— Нет, «мама». Смотри. «М-м-м»…

— Неть, — качает головой Том. На этот раз «неть» он выговаривает на русском.

Вздыхаю, отпихиваю в сторону бумаги.

— Пойдем гулять, — соглашаюсь с ребенком.

* * *

Том так же требует прогулки и на следующий день, и на следующий… Я не возражаю — сама чувствую, что забросила общение с крестником. К тому же Тома надо учить говорить по-человечески — на том же русском или хотя бы английском. Хотя я по-английски говорю с неистребимым акцентом. Лестрейнджи между собой говорят по-французски, и с Томом тоже. Вообще считается, что маг должен говорить минимум на трех языках. Собственно, Лестрейнджи помимо французского и английского знают еще и испанский — Жаннет Лестрейндж оказывается наполовину испанкой, по отцу — ее девичья фамилия Родригес. Я же знаю английский и русский. Третьим языком может считаться парселтанг, но именно что «может считаться» — от него никакой практической пользы. Разве что со змеями договариваться, только не о чем.

Тридцатого мая Жаннет Лестрейндж производит на свет крепенького мальчугана, которого нарекают Ральфом. Я с настороженно гляжу на сморщенное красное личико крохотного младенца, не веря, что и Том был таким же.

Гляжу на Тома, увлеченно возящегося с Раймондом Лестрейнджем. Раймонд что-то бубнит ему по-французски, Том отвечает шипением. С новорожденным Ральфом — ничего общего.

— Красивый, — только и могу сказать, переведя взгляд обратно на малыша. Жаннет Лестрейндж улыбается.

— Спасибо, Лина.

Улыбаюсь в ответ.

* * *

Воспроизводить учебники я заканчиваю к сентябрю, исписав три металлических Скоропишущих Пера и изведя неимоверное число бумаги. Питер Вектор порывается отдать мои записи на перевод, но я встаю стеной — пишу я на послереформенном русском, а по легенде я закончила учиться до революции, и отсутствие всяческих ятей и твердых знаков крайне подозрительно. Как, собственно, и содержание каких-нибудь задач типа: «Октябрята собирали макулатуру…»

Гляжу на перевязанные шнурком рукописи. Сорок восемь школьных учебников с первого по одиннадцатый класс (или двенадцатый, если учитывать еще и пару учебников с вечерней школы) с разными программами, и сто восемьдесят четыре «тома» вузовских — несколько учебников, например, по тому же математическому анализу, были изначально напечатаны в двух или трех толстенных томах. Рукописным шрифтом, разумеется, они стали занимать в пять раз больше места. Не говоря уже о других дисциплинах — тому же программированию. Понятия не имею, зачем в этом времени программирование — но чем черт не шутит. Может быть, лет через десять изобрету магокомпьютер с каким-нибудь «МагоБейсиком».

Воспроизвела я заодно и химию, и физику. Как школьную, так и вузовскую. Вузовской, конечно, было меньше, чем математики — в конце концов, физика не была у нас профилирующим предметом. Химия же только школьная. Но вполне себе ничего так книжки.

Школьные учебники по математике, кстати, у меня не только те, по которым я училась. Часть из них — начала 40-х годов ХХ века, которые по принципам изложения материала намного проще, чем начала 90-х.

Если говорить о школьном курсе математики, то его развитие в Российской Империи, СССР, а затем и в Российской Федерации можно разделить на три этапа. Первый — «киселевский». Андрей Петрович Киселев родился еще до революции и помер, дай Дьявол памяти… хм, не помер еще. Помрет где-то в середине этого века. Учебники, которые он написал до той же революции, отличаются простотой изложения. Материал в них понятен, дан без «извращений». Собственно, даже в мое время были призывы вернуться к Киселеву, потому что реформы школьного образования постепенно свели формулировки лемм, теорем и тому подобного до такой зауми, что уши в трубочку сворачивались и глаза вытекали. Особенно «колмогоровские». А в Израиле вообще до сих пор по Киселеву преподают.

После Великой Октябрьской Революции в СССР какое-то время шли реформы образования. При этом сейчас, в конце 20-х годов, в школах творится полный хаос. Реформаторы «дореформаторствовались» до того, что отменили деления на предметы. Пять лет назад, в 1923 году. Теорему Пифагора товарищи изучали в рамках курса «Советский строй и конституция СССР», а степени вообще в теме про империализм, кажется.

Более-менее все устаканится ближе к 40-му году. В 1935 вообще вернутся к «киселевским» учебникам. Конечно, отредактированным.

В середине ХХ века был сделан упор на усиление практической составляющей курса. Основы работы с логарифмической линейкой, счетно-конструктивные навыки, были введены некоторые элементы анализа. Нельзя сказать, что реформы были радикальные. На мой взгляд, именно учебники изданные между 1950 и 1970 годами были одни из лучших. Достаточно легкие для понимания, но и учитывающие развитие науки (математики в частности) того времени.

Третий этап лично я называю «колмогоровским», за который дядьку Колмогорова надо бить тапочками, поскольку его учебники отличаются повышенной трудностью для понимания не только бедными детишками, но даже мною. В бытность свою я репетиторствовала, и нередко не могла понять, что же хочет сказать Колмогоров в какой-либо формулировке. Очень многие понятия и определения я давала ученикам из старых учебников, приговаривая: «А теперь я дам вам перевод с учебниковского на русский».

К счастью, учебники, написанные лично Колмогоровым, меня минули. Я училась по некоторому «среднему» — изложение материала было проще, чем у Колмогорова, но несколько сложнее, нежели у Киселева. Моя мама, в свое время проглядывая мои учебники, ужасалась сложности формулировок и теорем. Я же приходила в ужас, когда ученики показывали мне те же самые теоремы в изложении Колмогорова.

В 2000-х годах начали издавать огромное количество всевозможных учебников с самыми разными программами, но подход сохранялся «колмогоровский». Да и изложение подчас хромало. Фактологические ошибки (до сих пор помню задачку, над которой потешался весь Интернет: «У петуха две ноги, а у курицы четыре. Сколько ног у петуха и курицы вместе?»), грамматические ошибки, бессвязность в изложении материала, плохо подобранные задачи… А уж ЕГЭ злосчастный, про него я молчу.

Из школьных учебников вполне можно слепить сносную программу. Даже не растянутую на десять лет, как в моей школе. В конце концов, «детки» в Гильдии постарше будут, многое они знают, хотя знания их несистематизированы — вон, программу первого класса освоили «на ура» за пару месяцев. Правда, по опыту знаю — дальше будет хуже.

Собственно, так и выходит. В июне я возобновляю занятия в Гильдии. Мы повторяем прошедший материал, но когда мы переходим к задачам (не с октябрятами и макулатурой, разумеется), Ученики «плывут». Я раз двадцать объясняю им, как составлять краткую схему условия, как делить задачи по действиям, какое выполняется первым, какое вторым…

— А это какой класс? — интересуется портрет Максима Смирнова.

— Первый. И второй немного, — устало потираю глаза.

— Математика — это логика, — кивает Максим. — Без логики — никуда.

— Угу, — подтверждаю.

С задачами «воюем» месяц. Но на каждом из моих занятий присутствует Питер Вектор, делая записи.

— Я записываю весь материал, что вы даете, — поясняет он, видя мою нервничающую рожу, — потом вам отдам. Вам же легче будет учебник писать. Отмечаю, с чем у студентов возникают проблемы, что решают легко. Не переживайте.

— Спасибо, — благодарю Вектора. Такие записи мне пригодятся.

* * *

Пару раз летом в дом умудряются пробраться змеи — один раз на половину Лестрейнджей, и меня срочно вызывают на помощь. Успокаиваю сперва испуганного ужика, затем перепуганную Жаннет Лестрейндж, прижимающую к себе Раймонда и Ральфа, уволакиваю змею на улицу с наказом больше не возвращаться. Змея и сама не рада, что приползла.

Второй раз змея заползает в мою часть дома, оказавшись ядовитой гадюкой. Первым ее замечает Том и, разумеется, тут же «оприходует». Замечаю незваную гостью лишь тогда, когда мой ребенок подозрительно затихает, а потом обнаруживаю, что он беседует со «шлангом». Заодно пытаясь завязать змею в узел. От осознания, что эта змея ядовитая, мне делается плохо, но вовремя вспоминаю, что змееустов змеи не кусают никогда. Но все равно нехорошо, что Том мучает животное.

— Том, пусти змею! — пытаюсь отобрать у ребенка «игрушку». — Не надо с ней так!

— Пусти, пожалуйста, Говорящий! — уговаривает Тома змея.

— Не дам! — бурчит Том. — Мое!

— Ей же больно!

Препираемся с Томом минут двадцать. Под конец я не выдерживаю, отбираю змею силой и выкидываю за порог. Змея, исполненная благодарности, ускользает в траву мгновенно.

Том голосит долго, но потом успокаивается.

А еще я осваиваю Агуаменти. Трачу на это дело почти неделю, и, как предупреждала меня Анна, всю эту неделю не просыхаю — в прямом, а не переносном смысле — мое неловкое «колдунство» постоянно меня мочит. Мы тренируемся где-то на берегу Ла-Манша, где точно, я, увы, не знаю — Анна зачаровывает для меня портключ, не решаясь пройти парной аппарацией. И действительно, на берегу Агуаменти получается намного сильнее, чем дома.

— Как вы думаете, откуда берется вода? — интересуется Анна, когда я задаю ей вопрос, почему так получается.

— Из воздуха? — вспоминаю физику и влажность воздуха.

— Сперва — из ближайшего водоема. Понятие «ближайший» относительно — сильный маг дотягивается до пары миль. Маг среднего уровня способен утянуть воду из пруда на расстоянии пяти сотен ярдов. Слабый — ярдов десять. Теперь вопрос — а откуда берется вода, если рядом водоема нет?

— Из воздуха, — на этот раз отвечаю увереннее.

— Да, в этом случае из воздуха, но не только — из росы, например, — кивает Анна. — Или из снега. Поэтому лучше Агуаменти получается утром или зимой. А если вы вдруг окажетесь в пустыне, где сухой воздух?

Задумываюсь.

— Если рядом с вами есть растения, то из них. Если животные, то из их тел, — приходит мне на помощь Анна. — Если животных нет — то из ближайшего человека. Если же вы абсолютно одиноки… То из вашего собственного тела. Поэтому никогда не вздумайте делать подобного в одиночестве в пустыне. Кто знает, откуда заклинание потянет воду?

Хм. Надеюсь, я никогда не окажусь в одиночестве в пустыне.

— А из грунтовых вод оно может взять?

— Из грунтовых вод? — Анна Лестрейндж смаргивает. — А что это такое?

Как могу, поясняю принцип.

— И как глубоко находятся грунтовые воды? — задает вопрос моя учительница.

— В пустыне могут и на сорока метрах находиться, — признаюсь.

— Агуаменти не всегда может достать из-за толстого препятствия, — поясняет Анна. — Поэтому на улице будет легче, чем в доме. А сквозь толщу земли… не факт.

— Ясно, — киваю. — Не буду колдовать Агуаменти в пустыне.

— Лучше вообще там не оказываться, — соглашается Лестрейндж. — Зато в море не будет проблем.

— А в море ведь вода соленая, — хмурюсь.

— Соль в море остается, — фыркает учительница. — Вода получается абсолютно чистая, магглы ее называют «дистиллированная». Но часто ее пить не рекомендуется — вредно для здоровья. Хотя в море это уже не совсем актуально.

Киваю.