Жизнь (гет)

Яркое солнце светило по-особенному задорно, совсем уже по-весеннему. В ярко-синем высоком небе пели птицы. В такие дни хотелось выходить на улицу почаще, гулять и дышать свежим воздухом, подставлять лицо весеннему ветерку и солнечным лучам… Все оживало после зимы. На деревьях набухали почки, распускались цветы. Весна — прекрасная пора жизни.

И оттого было еще страшнее, еще горче прощаться с ней. Франсуа с тоской глядел через решетку на прохожих, наслаждающихся первыми пригожими деньками. О, он отдал бы все на свете, чтобы быть сейчас среди них. Быть там, на воле, а не в холодной сырой камере, пахнущей плесенью. Чувствовать ветер в волосах и на лице, а не удушающую духоту.

Юноша прислонился лбом к стене. Свадьба, карьера, да и сама жизнь — все полетело к черту. Все кончилось, не успев даже начаться. На душе лежал тяжелый камень. Умереть он не страшился, иначе бы не пошел на военную службу. Страшило ожидание. Ужасно было понимать, что умрет он из-за предательства той, которую любил.

— Иллер… — сорвалось с пересохших тонких губ.

Иллер… Красавица, умная, дочь известного в городе генерала… Невозможно было не влюбиться, глядя в ее глубокие как омут глаза, на ямочки на щеках, на густые длинные шелковистые волосы. Франсуа доверял ей безгранично, рассказывал то, что не написал бы даже шифром. Ради этой женщины он был готов на все. Уговорено было сыграть свадьбу. Душа его пела, радовалась и взлетала до небес.

И вдруг все рухнуло в одночасье. Рассыпалось прахом. Развеялось пылью. Иллер ночью нашла среди его черновиков для речей бумаги на немецком. Это были какие-то записи про «Якобинский клуб», отрывки фраз, мысли, до конца не приведенные в порядок, выписки из книг и, что самое страшное, жесткую критику последних введений.

Иллер показала записи отцу. Этого хватило. Никто не стал интересоваться, зачем Франсуа писал это все на немецком. Никто даже не подумал, что он счел более безопасным и практичным писать черновики на родном языке, а уж затем делать перевод. Никто не задумался, что критику Франсуа собирался зачитать собранию и предложить более мягкие введения. Он был обвинен в роялизме и измене.

И вот теперь он сидел и ждал своего часа. Ждал и вспоминал детство, последние годы, все, что он успел и не успел. От этого на душе было противно. Словно облили грязью. Франсуа пытался не думать об этом всем, но мысли упорно сводились назад.

Вспомнилось вдруг, как к нему неделю назад зашел какой-то молодой человек.

… — Вы хорошо знаете несколько языков, не так ли? — сразу приступил он к делу, оставив прочие формальности. — Моему другу нужен переводчик. Вы не откажитесь работать на благо революции?

— Не откажусь… Но почему я? — удивился Франсуа. Переводчиком он никогда не был, он даже не писал в газеты статьи.

— Моему другу понравились ваши выступления, гражданин, и он заинтересовался вашей персоной. Ему известно, что вы владеете английским и немецким языками…

Дверь в камеру со скрипом открылась. Франсуа резко вскинул голову. Призраки воспоминаний растворились в воздухе.

— Мужайтесь, Тео, час искупления настал.

Сердце рухнуло, замерло, пропуская несколько ударов, а затем начало колотиться так сильно, будто бы хотело вырваться из груди прочь. Франсуа поднялся с пола. Он отказался от протянутого бокала вина и убрал руки за спину, разрешая их связать. Веревки больно стянули запястья, и юноша наморщился, но просить ослабить узел не стал.

Его вывели на площадь. Свежий воздух ударил в лицо. От этого даже закружилась голова, так привык он за два дня к духоте камеры. Толпа ликовала. Франсуа бросил на нее презрительный взгляд. Толпе все равно, она любит зрелище. Еще пять-шесть дней назад они слушали его с восторгом, а теперь глядели с упоением, как его ведут на казнь.

Среди народа он вдруг заметил Иллер. Она стояла, закрыв свои глаза вуалью. Франсуа поджал губы, чувствуя впервые, как его мелко трясет от злости. Он даже испугался столь странного чувства. И тут же странное отчаяние охватило его. Не то, которое излечила бы гильотина. Это не было отвращением к жизни. Это было странное, бессильное отчаяние человека, почувствовавшего себя лишним. Он любил весь мир, но никто не любил его, и юноша вдруг отчетливо понял — сейчас он впервые в жизни научился ненавидеть.

Повозка остановилась около эшафота. Франсуа поднялся спокойно, сам. Он был бледен, но ни один мускул на его осунувшемся лице не дрогнул. Ветер порывами налетал и трепал его рыжие волосы. Губы сжались в тонкую линию. Каждый удар барабана отдавался в сердце.

Раз! Раз! Раз, два, три! Блеснуло в весеннем задорном солнце холодное лезвие гильотины. Раз! Раз! Раз, два, три! Вдруг стало страшно… Но нельзя выдать этот страх. Иначе можно с головой утонуть в собственном ужасе и ликовании толпы. «Она ведь ждет, когда я запаникую», — проносится в голове. Кто она — толпа или Иллер? Сам Франсуа не знал, кого имел в виду. Наверное, их обоих.

Снова зачитали приговор. Франсуа мог бы опровергнуть все. Но он вновь как когда-то в детстве молчал, глядя на ту, которую он любил. Все в душе переворачивалось и рушилось. И это было страшнее, чем смерть.

Юноша не заметил, что на площадь вдруг выехала карета. Читавший приговор запнулся, замолчал, а затем снова продолжил, но уже громче и четче выкрикивая слова. Листы бумаги дрожали у него в пальцах, а сам он побледнел так, будто бы его, а не Франсуа собирались казнить.

Из кареты вышел человек. Невысокий, в парике и очках, он чуть сощурился, словно пытался разглядеть обвиняемого. Казалось бы, он безнадежно затерялся в толпе, но народ вдруг почтительно стал расступаться, и он спокойно прошел к эшафоту. Тут Франсуа, наконец, его заметил. Взгляд юноши стал недоуменным. Это была единственная эмоция, которую он позволил себе показать.

Приговор зачитан. Франсуа, глубоко вдохнув, едва заметно дернул плечом. Сейчас, вот сейчас его отведут к гильотине и…

— Граждане! — знакомый голос заставил его обернуться. Его сослуживец Шарль стоял в окружении его друзей тут, совсем рядом с эшафотом. — Граждане! Мы требуем пересмотра дела не только по революционному трибуналу, а также и по Декларации прав Гражданина и Человека!

Толпа загудела. Кто-то согласился, кто-то возмущенно закричал. Народ взволновался, как море в шторм. Шум поднялся такой, что слышно было даже в соседних кварталах. Франсуа понял, что про него как человека сейчас забыли. Всех волновал вопрос его суда.

Вдруг он почувствовал, что кто-то все же про него помнит. Чей-то взор упорно следил за ним, сверлит и изучает, как изучают лошадь на ярмарке. Все тот же человек в очках разглядывал его пристальным пронизывающим взглядом, чуть наклонив голову набок. Франсуа столкнулся с ним взглядом и глаз не отвел. Человек улыбнулся уголками губ и едва заметно кивнул, словно одобряя его смелость. Смелость? Франсуа чувствовал, что он сейчас задохнется — так быстро колотилось сердце.

— Я считаю, дело следует пересмотреть… — произнес он наконец.

Человек сказал это тихо, но толпа услышала, и те, кто был за пересмотр, радостно подхватили его слова.

— Да здравствует справедливость! — закричал Шарль, захлебываясь от восторга. Он вскочил на ступени эшафота. — Да здравствуют свобода, равенство и братство!

— ... Мне знакомо ваше лицо, — тем временем продолжал человек в очках. — Ваше имя?

— Франсуа-Мерсан Тео, — твердым голосом ответил юноша. И только ему самому было известно, сколько сил отнял этот спокойный тон.

— Эбертист? Жирондист?

— Якобинец.

Брови незнакомца чуть приподнялись. Он оглядел Франсуа с головы до ног.

— Кажется, вы брали Бастилию, — задумчиво произнес он. — Да, да… Верно. И вы были рекомендованы мне Демуленом. Как же вы оказались здесь?

Франсуа криво усмехнулся. Он знал, что если сказать сейчас правду, ему не поверят. Уж чересчур абсурдной она была.

— Я видел вас несколько раз на собрании. Вы сидели передо мной, — будто бы между прочим сказал человек. — Вы делали пометки на немецком языке.

— Я немец.

Человек снова пристально оглядел его. Франсуа стоял ровно, гордо вскинув голову. Никому не хотел показать он свой страх. Особенно на людях. Там, потом, если останется жив…

— Вы не похожи на человека, которому следует стоять тут, — вдруг прозвучало, как гром с неба. — Я возьму вас под свою ответственность, пока дело на пересмотре.

Сердце снова упало. Франсуа не мог поверить своим ушам. Конечно, Конвент иногда вступался за осужденных, но чтобы этот человек... А тот спокойно поправил свои очки, жестом отдал приказ развязать юношу и пошел к карете, не дожидаясь его. Франсуа как во сне последовал за ним. На ступеньках эшафота он споткнулся и чуть не упал, но его поймал Шарль. Он хлопнул друга по плечу и рассмеялся. Франсуа, казалось, этого даже не заметил. Перед глазами все плыло, и если бы не два солдата, проводившие его до кареты, он бы споткнулся еще несколько раз.

Кнут щелкнул, и экипаж двинулся. Лошади резво бежали по улице от площади, и вот она уже скрылась за поворотом. Нервы, натянутые струной, сдали. Все потемнело перед глазами, поплыло, серая дымка окутала все пространство, глаза закрылись сами собой. Франсуа словно улетел куда-то вниз, и сопротивляться этому падению он не мог.

В себя юноша пришел уже лежа на диванчике в своем кабинете. Ворот его рубашки разорвали, а на губах чувствовался горький привкус коньяка. Окно было распахнуто настежь, и ветер колыхал занавески и перелистывал листы книги на подоконнике. Франсуа с трудом приподнялся на локте. Вспомнить, что случилось, вышло не сразу. А когда он вспомнил, то рывком встал, отчего голова вновь закружилась.

— Посидите, молодой человек, посидите, — послышался голос из-за спины.

Человек в очках сидел за столом, внимательно просматривая его записи. Рядом с ним стоял еще один и что-то тихо говорил — видимо, переводил. Человек кивал, задумчиво грызя дужку очков. Он явно был доволен чем-то. Чем именно — Франсуа не понял. Юноша смотрел на своего спасителя со смешанным чувством. Но прежде чем он понял, что именно он думает, человек отложил бумаги и отпустил переводчика.

— Я думаю, что посодействую вам, — произнес он, слегка улыбаясь. — Никто не может запретить вам говорить, писать и думать на родном языке. Разве… Я бы попросил впредь называть меня по фамилии или, на худой конец, по имени. Неподкупный — это, конечно, красиво, но чересчур неформально и несколько пафосно. Оставьте это сплетням.

— Почему вы? .. — Франсуа не смог связно задать вопрос. Все слова спутались в голове.

— Вас мне порекомендовали как переводчика, — напомнил ему человек. — Пока я не нуждаюсь в ваших услугах. Там, потом… И не забывайте о Декларации, изучите-ка ее хорошенько, она вас не раз выручит, если вы станете работать со мной. А пока отдыхайте, приходите в себя и живите, гражданин.