Full House (джен)

Дни, когда надо провожать детей на Хогвартс-Экспресс, всегда кажутся Гермионе какими-то куцыми и суматошными. Утром — последние сборы, поиски потерянных вещей, быстрый завтрак, бутерброды в дорогу, поездка до Кингс-Кросс. У нее создается впечатление, что Рон стал водить еще хуже с тех пор, как получил права, и уже не раз она задумывалась над тем, чтобы сесть за руль самой. Вот только, как всегда, не хватает времени или желания — а может, и того, и другого вместе взятого. Хотя, если вдуматься, то в эту категорию попадает не только вождение, а еще сотня других вещей.

Семья, дети, работа — три главных константы ее нынешней жизни. Поэтому, стоит только поезду скрыться из виду, она, наскоро клюнув мужа в щеку, аппарирует в переулок возле Министерства и уже через десять минут оказывается в толпе таких же родителей как она. Коллеги, которым сегодня провожать некого, посматривают на них: кто с насмешкой, а кто и с завистью. А потом обычно начинается один из самых сумасшедших рабочих дней в году. Гермиона так и не поняла основной причины, но замечательно изучила закономерность — если что-то плохое должно случиться, то случается оно именно в этот день, когда половины служащих Министерства вообще нет на работе, а вторая половина настроена на что угодно, только не на дела. Поэтому она с трудом удерживается, чтобы не застонать, получая записку от Министра. Кингсли, как всегда, безукоризненно вежлив и корректен, однако тон его послания не допускает даже намека на возможность отказа. Хотя за годы работы Гермиона едва ли припомнит случай, когда приглашения Министра выглядели иначе, даже несмотря на их странную «дружбу», как он характеризует их отношения.

В ежедневнике на сегодняшний день еще значится целый список дел. Первая половина января — время, когда любые руководители загружены особенно сильно, потому что надо как подвести итоги прошедшего года, так и составить планы на наступивший. Как бы Гермиона ни любила делать все заранее, не все в этой жизни зависит от нее. Со вздохом она берет ручку и приписывает в самом низу страницы «19-00 — ужин у Министра» и ставит рядом три жирных восклицательных знака, надеясь, что не заработается и заранее увидит запись. Ежедневник отправляется в ящик стола вместе с даже не развернутым свежим «Пророком». Ей надо слишком многое успеть сделать.

* * *

Когда Гарри выходит из камина, часы показывают всего без четверти восемь, и он отмечает про себя, что пришел раньше обычного. Гермионы, как и хозяина дома, нигде не видно, и он, кинув папку с документами на один из столиков, с ностальгией обходит уютную гостиную. Ему кажется, что время в этой комнате замерло двадцать лет назад, когда он побывал тут впервые. Тогда, будучи неуверенным в себе мальчишкой, не знающим, что делать дальше, он сидел и пил чай — что-то более крепкое Кингсли ему наливать отказался — и пытался понять, чего хочет больше: то ли излить душу, то ли, наоборот, показаться взрослым и промолчать. Он сам не понял, как оказался дома у тогда еще исполняющего обязанности Министра, а потом так же не заметил, как все-таки все рассказал. Зато на следующий день он со спокойной душой подал документы в аврорат. Иногда Гарри кажется, что тем летом все решили за него, просто потому, что он был не в состоянии сам это сделать. На его губах появляется слегка печальная улыбка — сейчас он прекрасно знает, о чем пойдет речь, статья в «Пророке» не дала никаких ответов, но, по крайней мере, задала необходимые вопросы, которые им сейчас и предстоит обсуждать. Вот только сегодня Гарри уверен, что решение принимать будет сам, вернее, он его уже принял, хотя никто пока об этом не знает.

Дверь резко распахивается, впуская в комнату хозяина дома и отвлекая Гарри от размышлений. Кингсли, как всегда, собран и сосредоточен, иногда Гарри завидует его выдержке. Они крепко жмут друг другу руки и усаживаются в кресла, не произнеся ничего, кроме стандартных приветствий. Пока еще не время говорить о деле. На столе как будто сами собой появляются приборы и блюда с едой — на самом деле домовик Кингсли в совершенстве владеет искусством быть незаметным. И в довершение сервировки — бутылка красного вина и три бокала, но это скорее дань гостеприимству, чем необходимость на их совместных ужинах.

Наблюдая за всеми приготовлениями, Гарри никак не может собраться с мыслями. Как часто бывает перед важным разговором, в голову лезут посторонние и абсолютно ненужные вещи. Он смотрит на Кингсли и пытается вспомнить, как тот выглядел двадцать лет назад — то, что он изменился, видно невооруженным взглядом. Между бровей залегла глубокая морщина, появились мешки под глазами, которые уже не исчезают даже утром, а волосы наверняка были бы полностью седыми, если бы, конечно, у Кингсли были волосы. Последняя мысль вызывает на лице Гарри улыбку, едва различимую, но абсолютно сейчас неуместную.

В камине вспыхивает зеленое пламя, и на ковер ступает Гермиона. Она приветливо кивает собравшимся, отмахивается от эльфа, пытающегося забрать у нее сумку и теплую зимнюю мантию, и со вздохом падает в кресло. Часы бьют восемь, будто объявляя о начале ужина.

Некоторое время проходит в тишине, нарушаемой лишь звяканьем приборов о тарелки. Еще одна причина, почему Гарри нравятся вечера у Кингсли — здесь не соблюдается никакой этикет. После рабочего дня им просто не до того: разговор наверняка затянется до поздней ночи, а хоть кто-то из присутствующих наверняка пропустил обед, а то и завтрак тоже. С их работой это нормальное положение дел, поэтому, прежде чем приступить к делам, они уделяют все свое внимание поданным блюдам. Гарри незаметно косится на своих сотрапезников — Кингсли против обыкновения почти не ест и полностью игнорирует стоящий рядом бокал с вином. Гермиона же, напротив, поглощает пищу с большим аппетитом и, если бы не воспитание, наверное, заглатывала бы, не жуя. Глядя на нее, Гарри начинает догадываться, что она явно не в курсе причины их сегодняшней встречи, и это его даже не удивляет. Мысленно он благодарит Джинни за то, что детьми занимается она.

— Думаю, все это видели, — говорит Кингсли, кидая на стол газету, стоит только посуде исчезнуть.

Гарри лишь кивает, но Кингсли на него даже не смотрит. Интересно, догадывается ли Министр, что Поттер откажется, и поэтому даже не собирается спрашивать его мнения? Или просто считает его неспособным? Ради чего тогда его пригласили сегодня на ужин? Моральная поддержка? Запасной вариант? Гарри слегка усмехается, а ему-то казалось, что за эти годы он научился неплохо понимать Кингсли, вот только Министр раз за разом убеждает его в обратном.

Гермиона, смутившись, берет газету и быстро просматривает статью на первой полосе. Гарри отмечает, как по мере прочтения на ее лице появляется все более удивленное выражение. Он подозревает, что сам утром выглядел не лучше. Действительно, они бы предпочли об этом узнать не из газеты, а лучше не узнавать вообще. Ему до сих пор не хочется думать, чем все это грозит им, и чем придется заниматься ближайшие полгода.

— Но почему?! — голос Гермионы звучит неожиданно громко и высоко.

— Потому что я и так слишком долго у власти, — в глазах Кингсли тоска, и Гарри только сейчас понимает, что Министру уже шестьдесят, и что лучшие годы он отдал своей стране. Пока они получали образование, женились, рожали детей, Кингсли стоял у власти. Именно он пытался построить то, за что они боролись, тот мир, в котором предстоит жить их детям. Гарри еще раз осматривает гостиную: да, в ней действительно ничего не поменялось, как, скорее всего, и в остальном доме. Но главная причина этого — не консервативные вкусы Кингсли, а то, что за эти годы в доме так и не появилась хозяйка. И, наверное, только сейчас Гарри понимает, что Кингсли имеет полное право уйти и жить своей жизнью, и что настала их очередь заботиться о магической Британии. Вот только он абсолютно не чувствует уверенности, что они справятся, и, глядя на Гермиону, понимает, что она тоже не готова.

— Но, Кингсли… — голос Гермионы звучит неуверенно, под внимательным взглядом Министра она всегда теряется.

— Ты окончательно решил? — вопросительные интонации лишь отдают дань вежливости. Ответ на свой вопрос Гарри знает, но тем не менее дожидается кивка. — И что дальше? Кого из нас ты хочешь оставить вместо себя?

Ему приходится собрать всю свою храбрость, чтобы задать этот вопрос, и больше всего он боится услышать ответ «тебя», но Кингсли медлит, и у Гарри складывается впечатление, что он и сам не знает ответа.

— А это зависит от моих желаний? — вдруг весело улыбается Кингсли, но тут же посерьезнев, продолжает: — Что-то мне подсказывает, что нет.

— Ты прав, я не буду баллотироваться, — в этот момент Гарри чувствует себя последней сволочью, но все же одновременно с Кингсли поворачивается к Гермионе.

Она не отрывает взгляда от газеты. Гарри бы многое отдал, чтобы узнать, о чем она сейчас думает, но легилименцией он не владеет, так что ему остается лишь разглядывать напряженную фигуру перед собой: острые худые плечи, скрытые тонким свитером, чуть сгорбленную спину — хотя обычно Гермиона себе такого не позволяет, — слегка подрагивающие руки и пальцы, судорожно стиснувшие края газеты. В какой-то миг ему кажется, что Гермиона сейчас расплачется, но это, естественно, всего лишь игра его воображения — она тут же берет себя в руки и выпрямляется в кресле — однако в ее позе остается что-то неестественное.

— Зачем все это? — голос Гермионы звучит спокойно и уверенно. — Какая разница, пусть будут выборы, люди выберут того, кому они доверяют, так будет правильно.

— Даже если это будет Фоули? — Кингсли говорит спокойно, но этот вопрос будто выбивает из Гермионы весь запал.

— При чем тут он?

— При том, что он сейчас пользуется наибольшей поддержкой населения из всех возможных кандидатов и шанс свой не упустит, — Кингсли говорит резко, будто чеканя каждое слово. — Я думаю, мне не надо пояснять, какой политический курс он выберет?

— Но почему мы? Неужели нет других вариантов?

— А ты можешь предложить?

Гермиона безмолвно сжимает и разжимает кулаки, ее взгляд мечется по комнате и останавливается на Гарри. Но Гарри молчит — единственное, что он сейчас может, это не отвернуться, хотя ему и больно смотреть, как загоняют в угол его подругу.

— Хорошо, я согласна, — на выдохе произносит она и наконец смотрит на Кингсли. Упрямо вздернутый подбородок еще слегка подрагивает, но в глазах уже появляется так хорошо знакомая всем решимость.

— То есть? — недоверчиво переспрашивает Кингсли. Это первая эмоция, которую он сегодня оказывается не в состоянии скрыть. Кажется, он не рассчитывал на столь быстрое согласие, вот только в этот раз идеалы мадам Грейнджер оказались сильнее ее же упрямства.

— Да, я буду баллотироваться, — Гермиона, наконец, отпускает многострадальную газету и залпом выпивает стоящий перед ней бокал с вином.

Остаток вечера проходит в обсуждении планов. Они спорят, что-то черкают на бумажках, едва ли не пишут совместно предвыборную речь, хотя до этого, конечно, еще далеко, и приходят в себя, лишь когда часы бьют полночь. Спохватившись, Гермиона начинает собираться, и Гарри нехотя следует ее примеру. Ему совсем не хочется идти домой, и он бы с удовольствием просидел тут еще пару часов. Они по очереди прощаются с Кингсли и идут к камину. Гарри протягивает Гермионе горшок с порохом и, когда она уже делает шаг, чтобы войти в камин, неожиданно хватает ее за запястье. Гермиона дергается от прикосновения к голой коже, но не отдергивает руку, лишь вопросительно смотрит прямо в глаза.

— Ты всегда можешь на меня положиться, — на грани слышимости произносит Гарри. — Я всегда буду рядом.

— Спасибо, — впервые за вечер на губах Гермионы появляется улыбка. Не удержавшись, она слегка обнимает Гарри, прикасаясь губами к его щеке, и, отстранившись, делает шаг в камин, четко произнося адрес. А Гарри так и остается стоять, смотря туда, где еще минуту назад была Гермиона, рука непроизвольно тянется к щеке, и он понимает, что возвращаться домой — это последнее, чего ему хотелось бы сейчас.

* * *

Из наколдованного окна светит яркое солнце, и плевать, что на самом деле на небе давно взошла луна. Гермиона раньше никогда не обращала особого внимания на однообразие пейзажа за окном, вот только последнее время он стал ее отчетливо бесить. Возможно, потому, что она уже забыла, когда уходила домой вовремя, или потому, что была вынуждена несколько ночей провести на диване в кабинете. Или потому, что уже не помнит, как выглядит настоящий солнечный свет. С тех пор, как она приняла предложение Кингсли, течение времени будто ускорилось в несколько раз. Или просто количество дел возросло, а количество часов в сутках осталось прежним. Да, хроноворот ей бы сейчас явно не помешал.

Она откладывает очередное письмо и встает из-за стола — спина противно ноет — нельзя столько времени проводить в одной позе. За окном цветут цветы и поют птицы, хотя на календаре еще февраль. Гермиона проводит рукой по наколдованному стеклу и ощущает кончиками пальцев покалывание магии. Все — фальшивка, такая же, как ее жизнь. Стрелка на часах уже уверенно подбирается к десяти вечера, но Гермиона не торопится идти домой. Почему? Ответ прост — ее там не ждут. Нет, конечно, Рон дома, но вот возвращения супруги он не ждет, он вообще был против ее намерения баллотироваться. С тех пор они почти не общаются, кроме стандартных «доброе утро» и «спокойной ночи». Вот только сейчас Гермиона чувствует от этого едва ли не облегчение. Лучше так, чем упреки Молли и Артура или завистливое молчание Перси. Лучше она будет молчать, чем пытаться объяснить то, что сама до конца не приняла.

С тихим скрипом открывается дверь, но Гермиона даже не оборачивается. В такое время без стука в ее кабинет может войти только один человек. Она невольно улыбается, но тут же одергивает себя. Иногда ей кажется, что она слишком на него полагается, что цепляется за него, будто за спасательный круг, пытаясь не утонуть в этой бесконечной рутине, бесконечной работе. Она продолжает смотреть в окно и просто слушает шаги, пока, наконец, не ощущает его дыхание над своим плечом.

— Почему ты еще здесь? — она из всех сил старается убрать радость из голоса, но у нее плохо получается.

— Возможно, потому что ты еще не ушла, — он говорит тихо, едва слышно, но от его голоса у нее кожа покрывается мурашками. — Помощь нужна?

— Нет, все в порядке, иди, я тоже сейчас пойду, — она не любит врать, но сейчас не может сказать правду.

— Пойдешь или опять останешься ночевать тут? — она на секунду задерживает дыхание. — Мерлин, Гермиона, неужели ты думала, что я не узнаю?

— Какая разница? — резко отзывается она, отходя на середину комнаты. Иногда ее раздражает, насколько хорошо ее знает Гарри. А еще раздражает понимание и жалость в его взгляде. В конце концов, это ее путь, и помощь ей не нужна, или, по крайней мере, ей хочется так думать. — Тебя это не должно волновать!

— Переночуешь у нас? — он будто и не заметил ее вспышки.

— Нет, — Гермиона упрямо мотает головой. Меньше всего сейчас ей хочется спорить, но это не повод выносить семейные скандалы из дома, или в данном случае — из кабинета. — Прости, не могу.

Она отворачивается и закрывает глаза, а потом, будто в кабинете никого больше нет, как ни в чем не бывало начинает готовиться ко сну. Трансфигурирует диван в узкую кушетку, достает из шкафа постельное белье и одеяло.

— Все хорошо, Гарри, правда, — она старается говорить уверенно. — Мне тут вполне удобно, видишь?

Он все так же молчит, лишь не покидающее ее ощущение чужого взгляда в спину говорит о том, что он не ушел и, как подозревает Гермиона, уходить без нее не собирается.

— Гермиона…

— Пожалуйста, не настаивай. Я не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре с Роном, — она говорит быстро, будто боясь передумать. — Пусть будет пока так, я потерплю, к тому же не придется тратить время на каминную связь, даже удобно. — Под конец она находит в себе силы улыбнуться, но все же не выдерживает и отворачивается.

— Все будет так, как ты захочешь, — голос Гарри раздается прямо возле ее уха, и она невольно вздрагивает. — Нет нужды повторять дважды.

— Спасибо, — шепчет она, ей хочется развернуться и попросить его не уходить, но она не имеет права. — Спокойной ночи.

— Спокойной, — он касается губами ее волос где-то в районе затылка и быстро выходит. Она слышит лишь звук захлопнувшейся двери, но все так же продолжает стоять посреди кабинета, будто боясь пошевелиться. Кажется, ночь ей предстоит не такая спокойная, как только что пожелали.