Бандитская солянка (джен)

Ло с лязгом открывает железную дверь, пригоршней стаскивает с головы мокрый капюшон и шапку, размашисто отряхиваясь от воды и кое-как утираясь тыльной стороной ладони, и с наслаждением вдыхает полной грудью: в механизаторском логове пахнет машинным маслом, акульим жиром, домашним мылом, варëными крабами и запечëнным рыбным пирогом.

— Эй, Майкл, твой моряк дома!

— Да-да, уже чую, как йодом и капустой воняет! — не глядя машет механизатор через острое крепкое плечо, закусив в зубах самокрутку и ещë больше задымляя помещение, — зашëл бы кто чужой, так сразу бы потерялся в вонючем тумане, если бы не сломал ногу о какой-нибудь ящик или агрегат. — Еда на столе, пальто сушиться повесь, докторов сын!

Ло не может объяснить, почему ему здесь нравится: всë пропахло прогоркло-осенним ароматом Ит-се-Морбëка, стены исцарапаны чертежами, а долговязая хозяйка не утруждает себя сменой рабочих штанов и рубахи и курит побольше мужика — неблагодарная привычка! Зато она веснушчатая, весëлая и острая на язык, и не боится холодной воды — сама ныряет за белыми крабами, раздевшись донага, — и волосы у неë пушистые — приятно потрепать.

— Ого, ещë на дюйм отросли.

— Скоро будешь расплетать мне косы, — озорно мотает Майкл лохматой головой, ершисто уклоняясь от растопыренной ладони, и в её глазах светится морская синева. — Если не передумаю.

— Острижëшь эту красоту — покромсаю и заново собирать не буду, — угрожающе понижает Ло голос до хриплого шëпота.

— Ничего ты не понимаешь! Я свободная ямʼраа и делаю, что хочу.

— Может, и не понимаю. — Ло слабо улыбается, разнежено потягиваясь и жмурясь. — То акулье масло уже заканчивается… Как обстоят дела с моей субмариной?

— Починим с Джимми и Хэди в четыре дня. — Майкл, замечая, что самокрутка дотлевает, привычно сплëвывает в пальцы и механически комкает, щурясь на устрашающего вида схемы. — Гляди, — деловито тычет она в нижнюю часть рисунка, — надо подправить здесь. И форсунки промыть. А ты где пропадал?

— Надо было завершить дела с Девицей Джонни. Только сейчас изловил его и вышел на связь — представляешь?

На тихом хоммербергенском берегу — на нейтральном архипелаге — проблемы оказываются легко решаемыми и никому не нужными, смерть — далëкой, дождь — не таким тягучим, тепло — разморяющим. И Трафальгару Ло это, пожалуй, по душе: конечно, он по-прежнему морская душа и нет-нет, да чувствует, что на рассыпанной по жëсткому неплодному берегу гальке у него кружится голова и подкашиваются ноги, — но здесь почему-то хорошо, мирно и тихо.

И есть кисло-солëная свежая готовка из рыбы и жëсткого тюленьего мяса, есть горячий квас и тëплые объятия.

И хамовато-весëлая аборигенка с татуировками принадлежности к механизаторской касте морщит острый нос и неодобрительно щëлкает по лбу за новый боевой шрам.

И постель — чистая, белые простыни и шерстяное одеяло.

Заморенный Ло тяжело садится и складывает руки на столешнице, тоскливо уткнувшись обветренным лбом в мутно ноющий на непогоду, некогда вывихнутый локоть. Отросшие в плавании, сырые после дождя лохмы колко лезут в глаза — надо попросить Майкл подкоротить их. Пару дней назад зажившее колено колет фантомной болью; свежий рубец ранения, полученного при абордаже, прижигает до самого сердца.

— Поговори со мной, Майкл. Только не молчи. Ненавижу тишину.

* * *

— А ведь я предлагала тебе ещё год с лишним назад, помнишь? — жмурится с ухмылкой непокорная Майкл, тайком сплетая его пальцы со своими, и закусывает губы; на скулах проступает обветренный румянец. — Крабы остынут. У тебя свежий шрам на ключице, Ло…

— Задыхаешься, — оголодавшей хищной касаткой скалится Ло, запуская свободные пальцы в её космы, тяжёлые и смоляно-чёрные. — Как это льстит…

— Я скучала по вашей красавице субмарине.

— А по её капитану? По мне?

— Ещё чего… — Ямʼрийская девушка усмехается, обнажая неправильные зубы — в передних, широко расставленных, темнеет щель. — Ты ведь совсем ничего не знаешь…

Ло расслабленно трётся носом о тонкую обветренную шею и выдыхает в жёсткое плечо, чувствуя ладонями и телом нахлынувший под кожу жар ленивой страсти; Майкл, податливо закусив губы, подаётся назад, и контрабандист голодно тянется за заставляющими забыть о недавно обжёгшем кожу дыхании бесславной гибели в море, горячими ласками, сжимая смятые простыни.

Вся его жизнь, начиная с десяти лет, принадлежит морю — море жестоко и учит забирать своë, потому что мужчине должно платить кровью и сталью; но теперь Ло, просоленная душа, с удивлением обнаруживает, что может не только брать, но и отдавать.

— Ты всегда такой солёный…

— Ма-ай-клин, — тягостно выдыхает разомлевший Ло еë имя, целуя огрубевшие тонкие татуированные пальцы, — почему я…? Я пират… У меня никого нет… У меня отвратительный характер… Мало ли, вдруг погибну… Кому я нужен?

— Эх, Трафальгар Ло, — Майкл жмëтся лбом к его плечу, — ничего ты не понимаешь.

Боги морские, у этой долговязой — почти такой же высокой, как и он — девушки такие мягкие волосы, неуловимо пахнущие акульим маслом, такие сладкие тëплые губы, такое тело — жилистое, весомое, реальное, — и вся она до невозможности живая… где гладить и ласкать — непонятно, везде хочется… дикая, жилистая, как непокорный шторм, — не то целует, не то кусается… а какие колени, какие бëдра — впусти меня ещë глубже, позволь мне испить тебя, я пьян крепче, чем от винной настойки… пальцами выше пробраться, к следу от чьего-то когтя на спине… как горячо, горячо, голова кружится — и сразу же в холод, и снова в сладкий тягостный жар…

Вдох. Выдох. Тяжесть и тепло одной человеческой жизни. Тягучее биение кипящей крови под ладонью, рассеченной шрамом.

Маяк моего сердца.

— Ма-а-ай…